***
Эйджиро выглядел довольно уставшим и замученным, хотя говорил, что всё просто отлично. Он хромал на правую ногу, но не подавал виду, легко шел рядом. — Херня такая, только зря время потратил, — подытоживая рассказ о лагере в третий раз. — Просто бегай, прыгай, бей — и так каждый день. — Пффф, я бы не отказался, — Бакуго полез в рюкзак. — Это намного лучше, чем просидеть тут. — Ты куришь? Давно? — Киришима вскинул брови. — Вот это да, я пропустил многое в этом лесу. — Не твоё дело, — дым был красивый, опасная красота. — Айзава что-нибудь про меня говорил? — Нет, не слышал. Честно, я его и не видел почти. Моё дело было простым — доползти до кровати и лечь спать. Вокруг него всё Деку ошивался, у него спроси. Кстати, как наш безглазый товарищ поживает? Подружились? Бакуго стиснул зубы, какое хамство по отношению к нему и травмированному. Хотя, скажи Эйджиро ему такое перед отъездом в лагерь, то Бакуго бы от души смеялся. — Ага, конечно. Подружились, полюбили друг друга до гроба, и умрём в один день, — да, не получалось держать свой образ. — Я и вижу, тебя после каждого упоминания дёргает, — Киришима засмеялся и сел на кресло, закинул вверх ноги. — Он живой или ты его подушкой тёмным вечером накрыл и придавил? — Если бы. Он смотрел пристально на Бакуго, было не по себе, пришлось отвернуться к окну. — А это что? Бусы? Ничего себе у тебя тут развлечения, — красноголовый крутил в руке небольшой кулон треугольной формы. На безделушке горел небольшой красно-синий камушек и бликовал. — Не трожь, это не моё и не твоё, — господи, из вещей Каи скоро можно будет делать небольшой склад. И как теперь это отдать? Где её искать? Растяпа. — Развлекается он тут все вечера напролет, а потом мне в одиннадцатом часу звонит. Ну ты, Бакуго, конечно, даёшь. Я её знаю? — смех оглушал. Да разве мог Бакуго ухлёстывать за девушками, когда Шото в такой беде? Чуть не сказал это в слух, от этого стало как-то жутко. — Ты всё равно не поверишь, если я тебе всё расскажу. Киришима недовольно нахмурился и принялся дальше разглядывать подвеску. Что он в ней нашёл — было непонятно, но он наводил её сначала на свет, потом в тень. В конце концов бижутерия оказалась у него на шее и небрежно болталась на вороте рубашки. Бакуго засмотрелся на сияние цветного стекла. Два огонька светились, словно глаза Шото в их последнюю встречу. Тоже в темноте, но более печально. — Мне идёт? — Нет, кинь на стол, — Киришима неохотно начал расстёгивать цепочку. Даже сейчас, когда Бакуго был не одинок и занят довольно интересной беседой, по крайней мере, так казалось, Тодороки не выходил из головы. Периодически он думал: как состояние Шото, что-то изменилось за пять дней его отсутствия? Он встряхнул головой, как делал всегда, пытаясь отогнать ненужные мысли. — Ну так вернёмся к нашей теме, он вообще передвигается? Или он живой труп? — нет, это была не та тема, которую хотелось обсуждать. — Он просто не видит, а так всё нормально. — А тебя он помнит? — Нет, — Бакуго вспомнил, как пальцы Шото касались его щек, как он своеобразно пытался увидеть. — Изуку и Урарака весь лагерь обсуждали, как же вы тут без учителей. Мидория думал, что когда вернётся, то от Тодороки один пепел останется, — Бакуго побелел. — Ладно, да, плохая шутка. Хотя лучше было бы добить Шото — этой мысли он оставался неизменен. Проще было бы думать, жить, существовать. — Блять, совсем с катушек слетел, — Киришима снова засмеялся. Что смешного? Бакуго не понимал. Пепел упал ему на палец — и острая боль не проходила уже минуты две. — Мало того, что вломился ко мне в дом, так ещё и по мозгам ездишь. — А тебе, наверное, никто давно мозг не ебал? Или твои ночные бабочки были разговорчивые? — Чего? — Ладно, Мидория сейчас с Очако отправились в больницу, завтра узнаю от них, какая ты сиделка, — Бакуго насторожился. — Зачем? — Нет, ты странный. Я бы тоже сходил Тодороки проведать, но решил сначала тебя послушать или помочь кровь оттереть, как тогда. Шото всё ещё такой же высокомерный? — А ты бы остался таким, если бы видел смерть? — повисло молчание. — Я надеюсь, что Кацуки меня не зажмёт в переулке и не станет устраивать фаер-шоу. — Если ты ебало не завалишь, то шанс попасть в соседнюю палату с Тодороки приближается к отметке сто. Киришима сел прямо и уставился в потолок. Он прикрыл глаза, наверное, дорога вымотала его, но всё же он тут, рядом. Бакуго скользил взглядом по его рукам, которые были все в ссадинах и царапинах, осматривал рукава красной мятой рубашки. Эйджиро легко дышал, его грудная клетка то поднималась, то опускалась, а в закатных лучах солнца это было прекрасно. Пепел с сигареты снова упал ему на ладонь, отрезвляя. На этот раз было уже не так больно, в любом случае — истинную боль от ожогов знает только Тодороки, а Бакуго точно не хотел пережить такие моменты, что организовал другому человеку. Он научился видеть красивое в мелочах как раз тогда, когда Шото по лицу ударила ветка. На фарфоровой коже красная дорожка смотрелась эстетично, но самое главное очарование того момента — улыбка Тодороки. Мелочь, но он даже такой картины больше не увидит, благодаря Бакуго. Вина снова накрывала с головой, что за преступление, что за наказание. Эйджиро медленно поднялся и пересел на диван к нему, махнул рукой перед носом, заставляя вздрогнуть. — Ты под чем? — Не знаю. И снова смех, хоть всё кругом печально. Зачем веселиться, когда мир вокруг с каждым днём всё сильнее давит, всё сильнее устанавливает рамки. Сердце Бакуго вылетало из груди после слова «любовь», где бы оно ни встречалось, ему это совсем незнакомо, он даже не может представить, что когда-то сможет это испытать. Каково это? Он увидит её в толпе, его пробьет током, и она кинется к нему? Или это будет его одноклассница, которая откроется совсем с другой стороны, или будущая коллега? Или в карих глазах Киришимы он уловит искру, которая заставит кровь кипеть? Эйджиро близко, и Бакуго сам подаётся немного вперёд, но замирает, когда последний луч солнца падает на цепочку, которая всё ещё висит у него на шее. Камень сверкает синим и потухает, словно умирает во тьме. Кацуки испуганно отодвигается и снова ищет пачку сигарет. Киришима спокойно провожает его взглядом до окна, не понимает, чем вызвана такая странная и быстрая реакция, но ложится на диване и вытягивает ноги. Вообще, уже пора идти домой.***
Он тоже получил ожоги, такие сильные, но не от огня, не от взрыва — а от чувств. Сердце истлело, всю ночь в груди бушевал пожар и не хватало воздуха. Тот чертов кристалл, который потух, не давал покоя. А что, если там, в больнице чья-то жизнь тоже потухла? Страшно, мерзко, неприятно. Сон не шел на ум, и дышать становилось трудно. Он постоянно просыпался от кошмаров и хватался за простынь, хоть никогда ему не грезились такие страшные картины, он не привык бояться сновидений. Интересно, а Тодороки тоже снится такое? Он тоже падает в океан и не слышит ни одного звука? Пропадает в темноте и никто не приходит на помощь? Вечное одиночество, он ведь тоже этого боится? Чего ещё можно бояться? Не понимает, как выходит утром из дома, как находит силы вообще встать с кровати. Рассвет — красиво. Бакуго не помнит, как уходил вчера Киришима, не помнит, как падает подвеска за комод, только одна навязчивая мысль — шестой день. Почти неделя. Дорога до больницы небольшая, но сейчас она кажется бесконечной. Всё в дурмане, с утра ещё холодно, и только он придает ещё немного трезвого рассудка. Черные ворота, прямая аллея и лавочка. Лестницы, лестницы, лестницы. Ступенька сороковая, ступенька шестьдесят шесть, ещё немного и третий этаж. Его никто не остановил, хотя сейчас ещё слишком рано для визитов, он не встретил ни одну медсестру, а охранник дремал на посту. Да даже если бы он не дремал, то не смог бы Бакуго остановить. Сейчас было просто жизненно необходимо хотя бы посмотреть на Тодороки, хоть издалека, хоть на силуэт. Палату он уже видел, но не спешил к ней приближаться, ноги сами не шли. Дверная ручка холодная, кругом гуляет ветер и тихо, словно в морге. Сравнение такое себе, конечно, но сейчас другое на ум не приходит. Сердце трепещет, он не дышит и тянет ручку вниз, готовится к худшему. Весь ужас рассеивается, когда он замечает Шото на фоне окна. Рассветные лучи через занавеску не видно, но он отодвигает тюль рукой и прижимается щекой к окну. Шаги, наверное, шаги Виолы. Он не спит уже очень давно, который час? Ему кажется, что вечер. А Изуку и Урарака были сегодня или вчера? Счета времени нет, оно измеряется теперь не посещениями, не скрипом занавесок, а встречей с Бакуго. Встречи нет — следовательно, и времени тоже. Он в прострации. Стекло холодное, на нём небольшие капли. Интересно, тут достаточно высоко, чтобы летать? Летать как птицы, летать как лебеди, но приземлиться не на водную гладь. Сердце бьётся чаще, оно чувствует рядом нечто особенное — и скрип двери вселяет надежду. Шото оборачивается, прислушивается и моргает. Осторожно отступает назад, чтобы не упасть как всегда, ведь горшок с фикусом близко. Гость не нуждается в представлении, от него пахнет сигаретами. Честно, невыносимый запах, тянет блевать, но он рад происходящему. Делает шаг вперёд, уверенно, как никогда. Либо он сейчас дойдет, либо расшибется насмерть — других вариантов он не хочет даже рассматривать. Шаг сменяется на бег, но он оступается. Не боится, ведь чувствует, что его поймают. Так и происходит: пальцы вжимаются ему в ребра, испуганное бормотание и полная растерянность. Какие-то инстинкты, ведь Шото не помнит, чтобы делал такое в жизни до больничной койки. Он выгибается навстречу, закрывает глаза, забывается и обвивает шею руками. Касается горячих губ своими и замирает, боится, что совершил ошибку. Его не отталкивают, только сильнее прижимают к себе, это совершенно стирает границы сознания. Он никогда не испытывал столько эмоций, поцелуй настолько искренний, что даже не нужно лишних действий, всё просто и понятно. Шото проводит рукой по волосам Бакуго. Они короткие, непослушные и стоят ёжиком. Где-то он уже видел эту картину. Бакуго отстраняется и целует его в шею, мурашки бегут по спине, и ноги подгибаются. Внутри головы какой-то шум. Тодороки тоже отстраняется и открывает глаза. Яркая вспышка света, всё слезится, мутное изображение собирается в единое целое. Не мгновенно, кажется, что долго. Он не может даже шевельнуться, не может кричать. Бакуго смотрит на него, и Шото без сомнений узнаёт кровавые глаза, что являются к нему в кошмарах изо дня в день. Всё тело немеет, шок, страх, ужас — надо непременно бежать. — Ты, — только и может сказать он. Бакуго понимает, что произошло, слышит свой ток крови, хочется плакать. Тодороки всё сильнее бледнеет, задыхается и трясется, словно зверь, который попал в лапы хищника. — Лучше бы я никогда не видел, — он в беспамятстве обвисает в его руках, как тогда, в переулке. Только на этот раз всё гораздо хуже.