Вкус терпкого отчаяния

Тише, видишь, спит моя любовь Тише, слышишь, бьет по венам кровь Я выбираю огонь и стрелы Ты засыпаешь под шум дождей Если бы можно бы было забыть на века города Если бы можно бы было сжечь все в сердце дотла Я б никогда не любила людей с картечью в руках И сердце свое б не схранила в дальних забытых церквах ©polnalybvi Стрелка часов тикает, этот звук отдается эхом в голове. Он сидит на стуле перед небольшим письменным столом, сзади стоит Виола и переминается с ноги на ногу. Её волосы не черные, а кроваво-красные. Они ещё не говорили по этому поводу, но Шото даже не хочет, потому что всё вокруг — сплошной обман. Ему все врали на протяжении полугода, внутри всё трещит по швам. — Это удивительный случай, вы испытали такой сильный шок, что длительное время не могли и не хотели видеть, как бы наш психолог не бился, — врач удивлённо смотрел в бумаги и что-то попутно чиркал карандашом. — Однако, по непонятной мне причине, ваше зрение нормализовалось. Ваша сиделка утверждает, что ничего в последнее время не происходило, что могло бы вывести вас из эмоционального равновесия. Тем более под воздействием нейролептиков, хоть и некоторое время назад. Это верно? — Да. — Хорошо, продолжим, — Айзава отошёл от окна и сел рядом с врачом, который продолжал говорить. — Нам нужно завершить ваше обследование, но с медицинского учёта вас ещё нельзя будет снимать где-то год, ведь у вас есть подозрение на шизофрению, по словам Виолы. Девушка потупила взгляд, она вся тряслась и закусывала губу. Капли пота проступали на висках, и она смахивала их платком, попутно поправляя юбку. Она ничем не выделялась из толпы, кроме своих кос, Шото представлял её совсем иначе. — Вы точно не испытывали в последнее время сильных потрясений или нечто особенного? Просто понимаете, не может же чудо случится просто так. — Точно. Айзава поправил шарф и махнул рукой, Шото с интересом наблюдал за тем, как меняются эмоции на лице учителя, подмечал изменение каждого миллиметра. Глаза всё ещё болели и слезились. — Тогда это поистине удивительно, у вас очень сильный хранитель. С точки зрения медицины я мог бы это объяснить, но последнюю мою теорию вы отвергаете. Знаете, Тодороки, я предполагаю, что можно думать о возвращении в академию и влиться обратно в жизнь. Это будет непросто, но мы обязательно подведём все результаты тестирования и посмотрим показатели. С вами должен будет поработать психиатр, потому что у нас нет никаких зафиксированных приступов, по крайней мере, уже где-то месяц. Только затяжная депрессия, но я думаю, что это из-за вашей слепоты. — А я думал, что это из-за лекарства, — как бы нечаянно бросил он. — Я не ампула, чтобы меня наполнять ими. — О чем речь? Ваш курс обезболивающего по две таблетки вечером никак не мог так сильно повлиять. Курс нейролептиков, который вы пропили, после якобы приступа, не мог дать такого затяжного побочного эффекта, — врач оторвался от бумаг, они встретились взглядами. Почему только сейчас он добился того, чтобы его слушали? Когда он был слеп, то его мнение никто не брал в расчет, просто затыкали и говорили обо всём со знакомыми. Ставили на нём крест. — Две таблетки вечером? — он усмехнулся. — А как же уколы утром и вечером? Такие больные, что потом нельзя было лишний раз шевельнуться, — Айзава перевел взгляд на врача, но всё так же молчал, лишь удивлённо наблюдал за ситуацией. — Не может быть, в вашей медицинской карте явно написано, что курс нейролептиков завершён. У Виолы из рук выпала папка, она опёрлась на стул и затряслась, Шото мгновенно вскочил, уступая место. Девушка села и начала обмахиваться листом. — Я её отведу в коридор, — Айзава помог ей встать, они скрылись за дверью. Шото молча сел обратно, какой яркий мир, но в нем так много разочарования и боли. Почему он не замечал раньше красоту моментов? Потому что черные полосы смазывали эти события. — Я слышал, что скоро придут ваши товарищи? — Не знаю. — Тогда вам лучше вернуться в палату. Коридор оказался большой и светлый, очень просторный, несмотря на то, что пациентов было много. Каждый человек был не похож на предыдущего или последующего, Шото задерживал взгляд на каждом и медленно шел сквозь толпу. Крутая лестница, интересно, это по ней он совсем недавно, вцепившись в перила, пытался дойти до выхода? Узнает позже, когда будет покидать это место. Палата стала маленькой и неинтересной. Стены оказались нежно-голубыми, а не зелёными, как он думал. А вот из окна и правда можно было разглядеть Академию, как и говорили. Он поднялся на мысочки, просто так, чтобы увидеть окрестности. Шторы были довольно страшные, розовый тюль был полностью изношен. Рядом красовался тот самый фикус, благодаря которому он несколько раз падал ребром об угол табуретки. Отвратительный цветок, если у него дома всё же есть цветы, то он все их выкинет и скажет никому и никогда больше не приносить растения. Сюда попадало много солнечного света, он вытянул руку и стал наблюдать за тенью. Так необычно, но жаль, что скоро он привыкнет к этому и снова не будет обращать внимания. Ему хотелось посмотреться в зеркало, но нигде не было видно ни одной отражающей поверхности. Что с его лицом? Оно всё в пятнах или ещё что хуже? В стекле можно было уловить лёгкое отражение, но ему доверять не хотелось. Наверное, если Урарака придет, то у неё точно будет зеркало, она же девочка. Или уже правильно сказать девушка? Он устал ходить, ему никто не позволял столько находиться не в постели, поэтому коленки тряслись. Пришлось сесть на койку, где каждая пружина была уже как родная. Матрас весь пропитан мазями, недавно ему смазывали ногу зелёнкой, на белоснежном полотне ещё красовалось зелёное пятно, оно не успело выветриться. Да неужели именно тут произошло столько много событий, в этой старой, богом забытой палате? Сколько валерьянки ему налила Виола, если он не чувствует страха вообще? Пузырь или сразу два? Одно Шото знал точно: когда настойка будет отходить, то непременно нужно будет ещё столько же, чтобы сердце не разорвалось на части от горя и ужаса, осознание ситуации приходилось держать в голове. В палату постучали, он обернулся и уже не прислушивался к шагам — к хорошему быстро привыкаешь. Так говорят обычно. — Тодороки, — Виола была бледна. — Мне сказали спросить тебя по поводу обеда. Ты сможешь теперь сам посещать столовую? — Мне тоже надо спросить, — он поражался своему спокойному голосу. — Почему твои волосы красные, ты же говорила, что они черные? Да? Улыбка девушки пропала, и она закрыла дверь, осторожно ступила вперёд. В её глазах читались нотки безумия, она скалилась, но закрывала рот рукой. Смеялась. — Знаешь, я тебе когда-нибудь расскажу, но чуть позже. Ты же не собираешься выписываться, да? У нас ещё будет много времени, которое мы проведём вместе? — Я не хочу тут оставаться, — медсестра обиженно сдвинула брови. — У тебя есть ещё валериана или пустырник? — Для тебя есть всё, что угодно, — она снова выбежала из палаты, попутно что-то бормоча. Интересно, она со всеми себя так ведёт или что? Хотя Шото понимал, что он для неё в какой-то степени особенный, и сиделка не так проста, как кажется. Спросит её обо всём перед уходом, да, тогда будет самый подходящий час. Айзава не заходил, хотя Шото думал, что он появится в палате сразу же после того, как заберет документы у врача, но никого не было. Может, это и к лучшему, не хочется говорить о возвращении в прежний класс, он не сможет морально там обучаться.

***

— Ты слышала?! Тодороки теперь может видеть. Учитель Айзава сейчас находится в больнице, поэтому урока не будет, — визг Урараки был слышен на все этажи. Она хлопала в ладоши, а Мина высоко прыгала. Откуда такая детская радость? Киришима поправил сумку на плече и посмотрел в окно на центральный вход. Бакуго не было, где его носит? Уж этой новостью его точно нужно «обрадовать». Урарака подлетела к нему и мило улыбнулась. — Расскажи остальным, пожалуйста. Это так здорово! Я так рада, что он теперь может вернуться! — Ты откуда это знаешь? — он не был настроен на разговор, но нужно было узнать как можно больше. — Мне Иида сказал, но это пока не точно, лечащий врач решит позже. — А память ему не вернулась? — Говорят, что нет. О, Момо, послушай, — Урарака зашагала в другой конец коридора, чтобы сообщить другому человеку о своем счастье. Тут делать было больше нечего, урока нет, Очако ничего не расскажет, а Мина сама не знает ничего. Он спустился на первый этаж и дошел до тренировочного зала. Тут тоже было пусто, но Киришима рассчитывал увидеть Бакуго. Неужели дома отсиживается? Что за черт, неужели он не наотдыхался? Две недели ничего не делал и ещё на уроки не явился. Странный он какой-то, особенно его постоянное курево. Сколько времени у него есть в запасе, чтобы навестить Кацуки с утра пораньше? Вполне, он успеет дойти до его дома, растолкать и привести в чувства Бакуго, и прийти вместе с ним сюда же. Решено.

***

Входная дверь оказалась незаперта, и мало того, ещё и приоткрыта. Киришима опасливо посмотрел в темноту квартиры и прошел внутрь. Все окна были загорожены тёмными шторами, кругом валялись всякие бумаги, окурки и вещи. Он перешагнул все преграды и облокотился об дверной косяк. Зрелище было жалкое. Бакуго лежал и не двигался, смотрел в потолок пустыми глазами, которые были все красные и растёртые. Он даже не повернулся, когда Эйджиро пару раз стукнул по стене, якобы ожидая приглашения. — Что случилось? — он никогда не видел Бакуго таким и не хотел. Обычная грубость и напыщенность куда-то делась, и даже вчерашняя неуверенность переросла в то, что сейчас происходило. Нет, такое явно было видеть страшно. — Он знает, — лишних вопросов задавать не пришлось, Киришима и так понимал, о ком идёт речь. — Ты ему сказал? — пришлось опуститься рядом на пол, потому что разговор должен был предстоять не из простых. Как Бакуго мог лежать на ламинате, если тут было холодно. — Нет, он видел меня, — практически шепотом. — Что произошло? Сначала тебя нет к первому уроку, потом я узнаю, что тебя уже видел Шото, сейчас только восемь утра, когда ты всё успел? — Пф, долго объяснять. — Ты постарайся уж, всё равно не будет хуже, чем тогда. Киришима не уверен на счёт последнего заявления, просто хочется дать немного надежды, хоть и ложной. Бакуго отрицательно крутит головой и накрывает ладонями глаза. Он царапает веки. Из его рук падает вчерашняя подвеска и гремит рядом с ухом, очень даже неприятно. — Знаешь, я когда-то читал книгу, — Киришима просто чувствовал, что должен говорить. Молчание разъедало последние остатки нормальной обстановки. — Так вот, там главный герой убил старуху, не самый лучший пример, конечно, но потом раскаивался где-то страниц пятьсот. Мы как в книге. — Ага, конечно, в доброй сказке, — Киришима снова замолчал. — Что? Какие теперь планы? Сядь, замёрзнешь, — Эйджиро протянул руки, чтобы помочь подняться. С первого раза Бакуго посадить около стены не удалось. — Никаких, — поздно было его сажать: все губы были синие, и пальцы дрожали. Он уже замёрз. Пришлось встать и взять с кровати плед, дать его Бакуго и снова сесть рядом. На этот раз чуть ближе. — Мы друзья? — он никогда не рассчитывал услышать от Бакуго такое слово, не то чтобы слово — целое предложение. Не знал, что нужно отвечать. Бакуго ждал ответа. — Да, наверное, — светлая голова уткнулась ему в плечо, и от этого по телу пошла дрожь. — Я совершил такую ошибку, что не знаю, как с ней теперь жить. Не жить  — намного легче. — Расскажи мне, я, может, помогу? — снова отрицательные вращения головой. Что может подкосить человека настолько? — Нет, не сможешь. Я сам себе уже не помогу, даже не хочу. Какой я отвратительный, блять, человек, — Бакуго хотел кричать. — Как ты меня терпишь? — Я тебя, вообще-то, не терплю. — Неважно. — Да что случилось-то?! Ты можешь нормально сказать? Он обещал раскрыть твою вину или что? Если бы Шото обещал раскрыть его вину, то Бакуго был бы самым счастливым человеком, потому что имел бы знания и мог бы уже планировать ситуацию. Тодороки же впал в беспамятство, Бакуго помнил каждую секунду того момента. Неужели он действительно смог увидеть его? «Я бы предпочел никогда не открывать глаза». Или что он там сказал? Господи, почему всё так вышло? Когда это всё закончится? Даже на расстоянии невозможно было не думать о Тодороки, о его фарфоровой коже, печальных глазах. Хотелось снова ощутить на себе его руки, такие холодные и нежные. Хотелось завыть, как это делают волки, просто смотреть в небо и кричать — ведь он понимал, что такое больше никогда не повторится, ведь Шото просто не подойдёт теперь к нему ни на шаг, даже не посмотрит в его сторону. Бакуго бы тоже на себя не смотрел, да, именно так. Никто даже не мог подумать, что Бакуго когда-нибудь полюбит, так непонятно, так неправильно. Мало того, что он это осознал, так ещё он понял, что сломал полностью жизнь тому человеку, которого теперь хотелось оберегать, быть рядом и поминутно видеть улыбку. Повсюду следовать за ним, ловить каждое движение влюблёнными глазами, замирать при ответном взгляде разномастных глаз. Бледнеть и гаснуть. И ничего больше не нужно. Почему он решил, что это любовь? Сам не знает, но его пронзала молния после каждого прикосновения, после каждого слова Тодороки он не находил, что ответить. Так не было ни с одним человеком за всю его жизнь. Отвратительно, Кацуки Бакуго — герой какой-то сопливой драмы, которая разворачивается на глазах у всей академии, хоть этого никто и не замечает. Просто хочется перестать существовать, жизнью всё происходящее назвать не получилось, насколько жалким он был сейчас? Что думает Киришима? Лучше бы не думал, его взгляд отстранён, он явно мыслями не тут, кого он пытается обмануть, выдавая себя за хорошего приятеля, который сможет выслушать, помочь, понять. Тодороки всегда был таким? Чувственным, уверенным и никогда не сдавался? Да, это и бесило, выводило из себя. Особенно его манера разговора, стиль боя в спарринге, каждая победа. Но больше всего взрывало мозг, когда они с Деку мило беседовали. Тогда всё, что Бакуго не нравилось, сливалось воедино. Возможно, он не замечал тогда в Тодороки ничего особенного, потому что не знал его как человека. Да он и сейчас его не знал, совершенно. Одно различие в том, что раньше ему и это было и не нужно, а сейчас уже перерастало в некую потребность, ведь всё тело сводило от непомерного желания. Желания быть рядом. — Ничего не случилось, всё как обычно. — Ни пизди, на тебе ни одной положительной эмоции, Бакуго, лучше расскажи мне, мы вместе что-нибудь придумаем, я обещаю. Что-нибудь придумаем, опять наврем три короба и будем с этим дальше жить? Губы до сих пор жгло от поцелуя, Бакуго ненавидел этот момент, он чесал губы, старался смыть водой лёгкое, свежее, морозное чувство. Невыносимо было это терпеть. — Киришима, ты точно сможешь помочь? — идея казалась бредовой как никогда, такой же подлой и мерзкой, как вся его жизнь. Но до безумия эффективной, как ему казалось. — Наверное, смотря, что ты хочешь у меня попросить, — он напрягся. Бакуго, наверное, в первый раз его о чем-то просил. Не орал, не приказывал, а просто по-человечески просил. — Поцелуй меня. — Ты совсем, что ли, ахуел с горя? — его сбросили с плеча. — Крыша едет? Он чувствовал, как слёзы встают комом в горле, но он точно не заплачет, ведь если показать ещё такую слабость, то он точно себя не простит. Морозная свежесть душила и не давала спокойно дышать. Если Шото страдал от огня, то Бакуго замерзал. И даже, если признаться, боялся вот так вот в полном одиночестве замёрзнуть на черном ламинате. Просто окоченеть от сквозняка и одиночества. Он закрыл глаза, чтобы не видеть лицо Эйджиро. Довольно злое и хмурое, но в то же время в растерянности. Если Бакуго мог сегодня ещё что-то испортить — то это был бы явно конец света. — Вставай, пошли. — Куда? Зачем? — он почувствовал, как его хватают за локоть. — Бля, больно, не так сильно. — Больно — зато бесплатно. Вставай. Пришлось подняться, теперь был виден полный бардак и бедлам, как тут можно было жить? Он не двигался, не в силах был куда-то идти, ведь только стены этой комнаты отгораживали его от позора и параноидальных мыслей. Киришима обернулся и снова хотел заорать, но не смог. На что было злиться? На то, что у его друга проблемы похлеще, чем у всякого взрослого? Он повернулся и замер в миллиметре от лица Бакуго. Красные глаза смотрели на него с некой надеждой, молили что-нибудь сделать, чтобы прекратить это всё. План провалился с треском: Бакуго чувствовал себя последним подонком, потому что, когда его губ коснулись чужие, хотелось просто умереть или стереть этот эпизод из своей жизни. Настолько грубо и противно — совсем не так, как вчера — но всё же он ответил, подался вперёд и даже позволил сцепить у себя за спиной чужие руки. Зато стало легче, опасный холод отошёл на задний план, а на губах остался вкус крепкого кофе. А вкус кофе, как он уже понял, — это вкус терпкого отчаяния и одиночества. Его не отпускали, хоть поцелуй был уже прерван, они просто стояли в центре комнаты и Киришима смотрел на него. — Расскажешь кому-нибудь — убью, — он провел рукой по щеке и заставил Бакуго посмотреть в глаза. — Не ломай ещё больше дров, что бы не случилось.

***

«В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым — Самое высшее в мире искусство». Как оказалось, Бакуго владел этим искусством на все сто процентов, ведь стоило перешагнуть порог академии, как всё вставало на свои места. Только он был не улыбчивым, а нахальным, всё вернулось на свои круги, как он и планировал. Обычная жизнь, словно ничего и не было, только душа болит. Ничего, он сможет привыкнуть — или, наоборот, отвыкнуть? Палка о двух концах. Смотря о чём идёт разговор. Киришима шел рядом, постоянно оборачивался и легко улыбался кончиками губ. Бакуго старался не отставать и догонял его снова и снова. Как только он вошёл в класс, то ощутил на себе сверлящий взгляд с третьей парты, там сидел Мидория. Он явно хотел что-то сказать, при появлении Бакуго он даже подпрыгнул на стуле, но сдержался и бил пальцем по поверхности стола. Просто наблюдал за ним, всё как всегда. — О, Бакуго, рад тебя видеть, — Каминари махнул рукой. — Ага, как жаль, что это не взаимно, — он кинул рюкзак на стол и достал какую-то растрепанную тетрадь, где было всё: начиная с теории по применение причуды и заканчивая первой помощью пострадавшим. — Да ладно тебе, неужели ты не рад видеть свой любимый класс? — Нисколько. — Класс тоже не рад тебя видеть, — Киришима слабо ударил по плечу и сел рядом. Очередное напоминание, спасибо, он не забыл. Угнетают эти постоянные напоминания о том, что он никому не нравится в плане общения. Да, тяжёлый характер — это как проклятие, клеймо и гарантия того, что никто лишний раз не пристанет. Хоть какие-то плюсы есть. — О да, тут все ожидали увидеть Тодороки, — Каминари засмеялся и потянулся за тетрадью Урараки, чтобы посмотреть домашнюю работу. Девушка нахмурила брови и ударила его по руке. — Нечего списывать, сам решай! — Ладно, не очень-то и хотелось. Бакуго пытался прийти в себя и вести себя так, словно ничего не произошло. Эйджиро смотрел на него и выжидал реакции, он был готов в любой момент накинуться и заткнуть его. Можно было выдохнуть, пока красноволосый рядом — никто не взболтнет лишнего. — В смысле увидеть Тодороки? — О, а ты не знаешь? Странно, провел с ним все недолгие каникулы и теперь самого главного не слышал? Выписывать его собираются, он вернётся в наш класс, скорее всего. Айзава пришел из больницы сегодня, сказал Ииде и мне, что никто из других учителей его не хочет брать на обучение. — Я бы тоже отказался, — Киришима расслабился и перевел взгляд на Каминари. — Он столько пропустил, и ещё не факт, что физическая подготовка осталась прежней. — А вот и нет, Шото трудолюбивый, он быстро всё наверстает, — Урарака появилась из ниоткуда и всё же дала тетрадь с заданием. — Я в него верю. Бакуго хотел было ляпнуть, что тоже верит, но ударил себя по лбу. От этого Очако ойкнула и сделала шаг назад. Она уткнулась в телефон и стала быстро набирать сообщение. — Звучит очень слащаво, сейчас блевану, — он уставился на девушку и ухмыльнулся. — Мне всё равно на твои нападки, я слышу только то, что мне приятно слышать, оставь свое хамство при себе! — её позвала Кьёка, и нравоучения пришлось завершить. Она ещё раз шикнула напоследок и махнула рукой. Не очень-то и хотелось продолжать это общение, с Ураракой вообще никогда не клеились диалоги. Она постоянно летала в облаках и твердила всем известные нравственные клише, которые Бакуго просто не переваривал. Ему казалось, что он общается не со своей сверстницей, а с какой-нибудь взрослой дамой, которая его воспитывает. Нет, если уж родителям не совсем удалось его воспитать, то какая-то там девка его точно не исправит, а значит беседы с Ураракой были в девяносто процентов случаев пустыми и ненужными. — Все только и говорят о Тодороки, неужели не о чем больше? — Бакуго кивнул, Каминари иногда говорил очень правильные вещи, тем более сейчас. — Я понимаю, что это чудо, что он теперь снова видит, но блин, мне уже надоело. — Мне тоже. — Да ладно вам, — Киришима снова улыбнулся. — Это многим подарило какую-то надежду, и, может, кто-то понял, что в самый сложный момент жизни может случиться что-то необъяснимое, помочь. Он сейчас эталон надежды и веры в хорошее для тех, кому больше не во что верить. С этим можно было спорить бесконечно, и Эйджиро понял это, когда Бакуго молчаливо смерил его взглядом. Денки ничего не замечал, потому что старался как можно быстрее списать какой-то ответ на вопрос, и Киришима был рад, что их никто не видит, наверное. — Ну или просто это самая интересная новость за сегодняшнее утро. — Да, это точно. К нему кто-нибудь пойдет сегодня? А, Бакуго? Ты не знаешь? — С чего мне такое знать? Я ему не ебучая нянька, чтобы всех посетителей осматривать и вести учёт, — привычное раздражение, которого уже давно не было, Бакуго был рад этому. Значит, всё как прежде, всё нормально. — Ну мало ли, тогда я спрошу у Мидории. Звонок прервал оживленную дискуссию и все сели на свои места. Каминари ещё несколько раз успел пробежать по классу, поблагодарить Урараку и щёлкнуть Мину по лбу. Он сел довольный впереди и достал телефон, начал быстро нажимать пальцами по экрану, играя в какую-то примитивную игру. — Я рад, что ты ведёшь себя как обычно, — Киришима достал ручку и сказал это как бы невзначай. — Заткнись. Урок прошел впустую, ничего интересного не было и не могло быть, Бакуго даже не вслушивался в тему, лишь что-то записывал на чистом листе, когда Эйджиро толкал его в локоть, чтобы совсем не наглеть. Никто не изменился, он ещё раз осмотрел своих одноклассников. Урарака внимательно слушала, Мина тоже. Остальные были более расслаблены, Тсую складывала самолётик и целилась им в Аояму, который, в свою очередь, смотрел в окно и мечтательно закатывал глаза. Все были так спокойны и дружелюбны. Бакуго практически уснул, но вся эта тягомотина закончилась. Как бы ни хотелось быстро покинуть этот урок, он вышел из класса последним, Киришима уже куда-то пропал. Он крикнул, где его искать, но Бакуго находился в какой-то прострации и даже не обратил внимание. Впрочем, он и без Эйджиро дойдет до другого крыла. — Каччан, нам надо поговорить, — зелёная макушка нарисовалась перед глазами. — Не закатывай глаза, выслушай. — Чего тебе? Я серьезно тебе говорю, Деку, я не в настроении с тобой любезничать. — Я тоже предпочел бы обойти тебя стороной, но у меня один вопрос: что ты сделал с Тодороки? Страх был близко, ему дали волю. Что знает Мидория, что ему уже рассказали, а чего нет? Бакуго метался глазами по окнам и коридору, прикусив язык. «Сначала думай, а потом говори». Теперь это правило было очень кстати, не зря Айзава постоянно повторял эти строки. Как же Бакуго сейчас был благодарен тому, что его обучили этой простой истине. — В каком смысле? — В прямом, он говорит, что ты с ним любезничал и только хамил. Так я и поверю, ага, — он снял перчатку с руки. Кожа ещё не совсем восстановилась. — Знаешь, после такого трудно поверить, что ты не избил Шото, пока тот был в беззащитном состоянии. Особенно если учитывать твою неприязнь к нему. С сердца упал камень, этот глупый Изуку сам себе напридумывал каких-то фантастических историй. — Ты считаешь меня совсем моральным инвалидом? Уйди, блять, не мешайся под ногами. — Что ты сказал Шото? Не могло пройти всё так гладко, как он мне рассказывает. Просто не могло. А что Шото рассказывает? Он не планирует никому его сдавать и выставляет Кацуки заботливым другом перед всеми? Тогда совершенно не ясно, что мотивирует его действия. Или же он себе на уме и готовит что похлеще? Бакуго оттолкнул Изуку и вышел на улицу.