Вкус терпкого отчаяния

Шото Тодороки. Он ещё раз тихо произносит его имя, словно пытается распробовать на вкус каждую букву. Не приторно, терпимо. Бакуго стоит у письменного стола и смотрит на кровать, где лежит Шото и тяжело дышит. Как бы не было печально, но в такой ситуации становилось легче. Стены не давили, и, казалось, света проникало намного больше, и комната была наполнена приятной свежестью. Как весной. К такому он был не готов, точнее, не готов был оказывать первую помощь, суетиться и искать таблетки по всему дому. Он уже забыл, когда сам последний раз пил что-то из лекарств, но старые упаковки остались, а это тоже радовало. Самое страшное — остановить кровь из носа, однако и с этим не было особых проблем, о которых Бакуго думал. — Почему ты молчишь? Ты собираешься кому-нибудь говорить о… — не очень подходящее время. — О том, что между нами произошло? — Нет, — шепот Тодороки успокаивает, как никогда. — Почему? — Я не хочу портить жизнь ещё кому-либо. Поверь, я знаю, что такое, когда в один миг ломаются все мечты и нет ни прошлого, ни будущего, а настоящее… — Тодороки повернулся к нему и приоткрыл глаза. Бакуго молчал, смотрел в пол и не мог найти в себе силы, чтобы ответить. Если он прежде проигрывал всегда по силе, то сейчас он проиграл большое жизненное состязание под названием «честь и нравственность». Серьезно, когда все успели так морально вырасти, перестать обижаться на всякую чушь и ставить на первое место достоинство и долг? Почему он пропустил этот жизненный урок? Киришима твердил ему о том, что правильно, а что не очень. Мидория уже очень давно следовал законам, которые диктовала мораль, а Урарака помогала ему в этом. И даже сейчас, в такой ситуации, зная правду, Тодороки молчит и спокойно объясняет ему свою точку зрения. На его лице ничего не дрогнуло, он ничего не чувствует или же не хочет это показывать. Однако, как низко пал Бакуго со своим поступком, и как высоко себя вознёс Шото своим бездействием. — Мне всё равно, почему так произошло. Ты специально меня пытался убить, нечаянно разорвал мне всё лицо — уже неважно. Важно лишь то, что я не смогу стать прежним человеком; что ты тоже, надеюсь, не сможешь беззаботно жить. — Я не специально, — в нём всё сильнее и сильнее разгоралась обида. Хотя на что? — Так получилось. И снова всё по кругу. Так сложились звёзды на небе, так захотела вселенная, так предрекала судьба. Виноват был весь мир, но только не он. — Я не верю ни единому слову и не хочу, — Тодороки попытался поднять голову с подушки, но снова упал. — Что бы ты сейчас не сказал — это не важно. — Я тоже так думаю, — он сел на стул и отвернулся. — Мои извинения тебе не помогут, да я и не хочу просить прощения. Я просто хочу сказать, что сожалею и мне нелегко. Молчание отравляло организм. Шото молчал, он молчал, молчал весь мир. На такой неудобной ноте, в самой кульминации разговора обязательно появлялась эта пауза, которую было не избежать. По правде сказать, Бакуго ненавидел это. — Почему ты меня не оставил там? Я неприятен тебе — это видно. — Да, ты раздражаешь, особенно в компании дурацкого сопляка по типу Мидории, но всё же я не бездушный кусок мяса и да, бля, прикинь, иногда могу помочь, — внутри всё полыхало. Он уже начинал жалеть, что пустил через порог своего дома Тодороки. — А с кем мне общаться? Они всегда были рядом, хотя иногда они и меня раздражают. А что? Ты предлагаешь свою кандидатуру? — о, Шото умел манипулировать. Сейчас Бакуго это осознал на все сто процентов. Он ухмыльнулся и прищурил глаза, ожидал реакции Кацуки, который уже сидел на самом краю стула и хотел сорваться с цепей. Это интересно — наблюдать за тем, как люди в последнее время остро реагируют на его самые обычные вопросы. Или же такое спрашивать некорректно? Ему можно, он ничего не помнит, ничего не хочет вспоминать. Живёт заново. Бакуго и раньше думал, что Шото может воздействовать словами на остальных. На него точно. Каждое предложение оставалось в памяти, даже до того, как всё произошло. Кто знает, как всё обернулось, если бы после боя, когда он лежал на земле весь в пыли и побоях, Шото не сказал: «Я думал, что ты намного умнее. Можно всех победить стратегией». Может, они бы и не сидели сейчас тут вместе, не начинали бы снова эту конкуренцию, в которой действительно побеждали не удары Бакуго, а шепот. — Нет, если бы мне платили за то, чтобы я с тобой общался, то клянусь, я умер бы без йены в кармане. — Не злись, я чувствую. — Я не злюсь, мне вообще всё равно. Тодороки не хотел конфликтовать, но в голосе Бакуго явно слышались нотки недовольства. В конце концов, нужно быть благодарным за то, что он сейчас лежит на мягкой кровати, а не вытирает спиной деревянные лавочки или, ещё чего хуже, — полы. Никогда бы не подумал, что сможет оказаться тут. Силуэт на фоне светлого окна было плохо видно, глаза начинали снова слезиться. Как жаль, что он не может рассмотреть как следует все эмоции. Вообще, хотелось видеть его лицо, как тогда, в палате. Может, не будет больше страха, а красные глаза не внушат ужас? — Как это было? — Что было? — Как ты меня пытался убить? — Тодороки вжался в одеяло, готовился к рассказу. Нелёгкому. Ему всё равно, но нужно слышать голос, ощущать себя живым. — Я не пытался, честно, — непривычно спокойно и тихо для Бакуго. — Всё было на эмоциях, словно в тумане. Я только помню, как ты в меня вцепился, и помню твоё лицо после взрыва. «Хотя мечтаю забыть». — Так значит, взрыв? Не огонь? — А ты не помнишь? — Нет. Только яркая вспышка и не менее яркие глаза. Кровавые, красные и такие ненавистные. В них собралась тогда вся злость, вся ненависть и обида, выплеснулась вместе с искрами и утянула их двоих в пучины отчаяния. Они тонут вместе или Шото только так кажется? — Подойди. — Где я подписал бумаги о том, что буду приплясывать рядом с тобою? — он неохотно встаёт со стула. — Сядь рядом, — он надеется, что сейчас всё получится. — Можно… посмотреть, — так странно спрашивать разрешение, но это небольшая привычка, ведь раньше он касался чужого лица, нарушал личные границы. И поднимает глаза на Бакуго. — Ещё чего, больше ни на что не хочешь посмотреть? Всё-таки подгибает ноги и опускается на пол. Его начинает охватывать паника, кончики пальцев немеют и в один момент замерзают. Неужели так будет всегда? Он будет видеть во всех глазах отголоски этой травмы. Наверное, ещё и душевной. Ему рассказывали, чтобы перешагнуть свой страх — нужно идти на него осознанно. Если ты боишься высоты, то встань на кромку самого высокого здания; если ты боишься крыс, то спустись в самые мокрые подвалы, где пахнет плесенью. Теперь кидает в жар. — Один, — начинает Бакуго и закрывает глаза. — Нет, смотри, — Тодороки поднимается с подушки сквозь непосильную вялость. — Два. — Три, — приходится подчиниться, хотя это против его принципов. Что такое вообще? Почему он уже второй раз потакает ему? — Четыре. Напряжение спадает, Шото неуверенно рассматривает красную радужку. Не такая она уж и красная, много карих оттенков. Такой усталый взгляд, который говорит о Бакуго всё, что он, наверное, хочет скрыть. Печальный и отстраненный, Шото видел последний раз такое в зеркале утром. Он не может оторваться, боится теперь моргнуть и потерять изображение, тонет во взгляде другого человека, который такой же, как он. Наверное. — Пять. Зачем ты считаешь? Это успокаивает? — Должно, — всё так же не отрываясь от черных, расширяющихся зрачков. — Помогает, но не совсем. — А сейчас? — Чуть-чуть, нужно привыкнуть. К чему? Он не собирается больше иметь ничего общего с этим человеком, и при первой же возможности он уйдет, забудет сюда дорогу, а Бакуго снова появится в школе и начнет задирать его. Хотя почему его — всех. В глазах немного темнеет и он наклоняется вперёд, ощущает на своих плечах руки и улыбается уголками губ. Всё-таки такие неловкие, но аккуратные и нежные движения оставляют надежду на что-либо хорошее. — Не дури, — Бакуго толкает его обратно на подушку, и он падает, словно труп. — Нужно обязательно найти какого-нибудь врача, чтобы он тебя осмотрел. Так нельзя, я понимаю, что учёт в нашей больнице — дело не из приятных, но если ты возьмёшься у меня тут умирать, то лучше не будет. Ни тебе, ни мне, ни больнице. Может, позвонить Виоле? Нет, он не хочет положительного ответа. Банко — это последний человек, которого он хочет сейчас видеть, но Тодороки действительно не помешала бы помощь. Может быть, он даже ей верит и готов с радостью встретиться с ней? Шото всхлипнул или ему показалось? Нет, правда. Что на этот раз он сделал не так, в каком месте оступился и сорвался в пропасть? Легче было молчать, а не говорить и выбирать правильные слова. Ведь сегодня днём, перед физической подготовкой, он уже наболтал лишнего и не хотел хотя бы сегодня продолжать. Для него это не свойственно — умалчивать, фильтровать разговор, но это нужно. Жизненно необходимо. — У тебя крыша едет? Чего истерить, я просто предположил, я же никого не зову, — Шото вжался в подушку. — Я не знаю, что с ней, она меня обманывала всё это время, как и ты. Как вы все, — Бакуго даже не хотел разбираться, как именно. Да, зря он вообще затронул эту тему. Сколько сил было затрачено на то, чтобы не зарыдать? — Ладно, забудем. Его хватают за руку, он не обращает внимания. Шото делает много странных вещей, он привык к этому ещё в больничной палате. Он так чувствует этот мир, даже когда появилось зрение? Ладно, нечего сейчас накалять ситуацию. Ведь накаляется сердце, вместе с ним — чувства. Тот случайный, как его окрестил Бакуго, поцелуй, вспоминается. Тогда никто не понимал, что происходит, лишь чувство тревоги перерастало в наслаждение и сласть. Сейчас же их пальцы переплетались, и он стоял, смотрел в стену, словно прощался с покойником. Тодороки закрыл глаза и не шевелится, сжимал сильнее руку. — Пообещай мне, что сейчас больше не будет обмана. — Я никогда и не обманывал, лишь говорил не всё. Пальцы расцепились, и рука Шото упала на одеяло. Он отвернулся и замер. Бакуго всё ещё чувствовал касания и приложил руку к груди. Ладонь согревала душу. — Ты так ничего и не понял. — А что я должен был понять? Я вообще не хочу ничего понимать, — Бакуго говорил это неуверенно, он снова обманывает сам себя, хорошо, что не других. Он хотел понять, хотел ощутить хоть каплю того, что перенёс Шото. Тогда, может, что-то бы и изменилось, но он стоит сейчас посреди комнаты, а черствая оболочка, которая прочно сидит в нём, не даёт волю эмоциям. Зато эти самые эмоции обостряются в бою, совсем когда не надо. Холодает: он клянется, кругом начинает понижаться температура, хоть Шото ничего не делает. Просто лютый холод. Страшно становится, когда он понимает, что этот холод внутри него, мёрзнет его сердце, душа, разум. От чего? От непосильной одинокой ноши, его ведь тоже никто не понимает и не хочет понять. Многие счастливые люди похожи друг на друга, каждый несчастный человек — несчастлив по своему. Всё его поведение, характер — всё сложилось не просто так — и вот теперь, когда уже поздно, никто не может найти с ним общего языка. Даже попытаться понять его мотивы, теперь же и он отказывается слышать других. — Это сложно, ты ничего не должен. Я просто надеялся на… На что? Действительно? На то, что его сейчас начнут утешать и гладить по голове? Всем всё равно — этот мир проявляет лишь мнимую заботу и любовь. А что Бакуго? Он счастлив с друзьями, ему практически всё равно на Шото, по крайней мере так думает последний. Киришима и Каминари его друзья? Скорее всего. Он мог бы сейчас гулять вместе с ними, пригласить их в гости или ещё что-то, но он сидит тут, с ним. От осознания того, что он висит тяжёлым грузом становится ещё хуже, а сердце совсем щемит. Неужели он ошибся, когда видел в его глазах моря печали, которые штормили? Нет, так нельзя, нельзя ошибаться, когда всё лежит на поверхности. — Не должен надеяться на то, что кто-то в этом мире сумеет меня понять, подставит своё плечо, предложить свою помощь, а не бросит меня одного. Одному быть нельзя. Жизнь — колесо безумия. Ему закрывают рот рукой, горячей ладонью. Хочется возмущаться, но нет на это сил. — Хватит! Он лишь шире открывает глаза и глубоко вздыхает, за спиной снова словно крылья. Большие, белые, лёгкие. Шото не думал, что когда-либо ощутит подобное снова, совсем не рассчитывал на это, но влечение перерастало в самую настоящую страсть. Ужас, напряжение и страх тесно переплетались с… влюбленностью? Не может быть, перед ним лицо Бакуго, такое хмурое и недовольное, он пристально смотрит за каждым движением. Тодороки ещё раз вздыхает и отстраняется, отдаляется от чужой руки. Он испытал это необыкновенное чувство впервые тогда, когда ещё не видел. Он влюбился сердцем, душой, в слова, в прикосновения и атмосферу. Стало не по себе от той мысли, что зрение сделало его «слепым» в плане духовной связи, как и всех людей вокруг. Конечно, страшно, непонятно, как теперь доверять, хотя доверять многим точно нельзя. Как построить отношения и не бояться действовать? Чувствовать правду и искренность, если не помнишь, что это такое? И были ли такие понятия в его прежней жизни? Он совершенно не знает Бакуго, не знает о его пройденном пути, но готов узнать, правда. Что за человек? Что им движет и почему в тот день всё так произошло между ними, кто виноват? Опять вопросов очень много, это же не ответы. Бакуго убирает свою ладонь, его рука немного трясется, но он сохраняет чистый рассудок. Каждое слово Тодороки пробивало дырку в теле. Поймет. Примет. Поможет. Он сам бы молил кого-нибудь об этом, но не в его природе так поступать. Теперь же он понял, почему в комнате становилось свободнее, почему вкус кофе отступал на второй план. Потому что два одиноких человека, которых никто не мог понять, были вдвоём и нуждались друг в друге, словно в кислороде. Но один был сломан и разобран по мелким кусочкам, а второй был как раз тем, кто его сломал. Они могли бы помочь друг другу уже давно, если бы не череда определенных событий. Бакуго чувствовал, что дыхание Шото сбивается, он смотрит на него как на нечто особенное, и впервые за долгое время его глаза не пустые, в них горит огонь желания и интереса. Так странно видеть его таким: в меру убитым из-за давления, но ожившим из-за эмоций. Его щеки немного алеют, он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но нет таких слов, описывающих его состояние. Он вскакивает и обхватывает его шею руками, как будто давно искал этого самого человека, не нужно слов — они лишь суета. Бакуго не знал, что делать, с ним никогда такое не случалось. Никто не лез к нему с объятьями, не хотел даже рядом стоять. Внутри ломается стержень, снова. Железный скелет рушится — и над разумом, как всегда, побеждают чувства. Ведь так бывает в сказках с хорошим концом? Вот только это совсем не конец. Он поднимает руки и обнимает Тодороки в ответ — это так странно, ощущать чужое тело и его тепло, лёгкую дрожь. — Один. — Два, — теперь надо считать вдвоем, ведь сейчас тут уже двое неспокойных. — Три, — Тодороки убирает свою цветную челку со лба. Бакуго сложно это представить. Видел бы его Эйджиро, вот было бы дело. Всё равно, пусть его видит, кто хочет, прямо сейчас, ничто ему не заменит безграничного счастья и спокойствия. Теперь прикосновения Шото не оставляют синяков, как тогда, пальцы не сжимают кожу до синевы, а тихое дыхание совсем не похоже на крик. Он закрывает глаза и поворачивает голову налево, щека Тодороки отвратительно гладкая, Бакуго не перестанет чертыхаться на того врача, который сделал из человека фарфоровую куклу. Прижимается губами к скуле, Шото перестает дышать и боится даже немного шелохнулся. Он смотрит своими разноцветными глазами и снова немного улыбается, на этот раз с вызовом. — Не думай, такого больше не повторится! — Бакуго привычно отталкивает его, но на этот раз не выходит. Тодороки слишком крепко обнимает. — А если я захочу? — и Бакуго чувствует горячий поцелуй на своей шее, который сводит с ума. Нет, такого быть в реальности просто не может. Чтобы он и этот Двумордый? Да ни в одной из вселенных и ни в одном искажении времени, но это так нравится, хочется большего, и возбуждение нарастает. — У тебя и так давление, ты ничего не захочешь! — на этот раз попытка оттолкнуть увенчалась успехом. Когда Тодороки щурился, он был похож на лисицу, особенно сейчас, когда белых волос не было видно. Такая небольшая, хитрая и очень самоуверенная. Нет, спесь нужно выбивать, проиграно только состязание нравственности, но война ещё не выиграна. Соперничество никто не отменял и не может отменить. — У тебя-то его нет, и ты, видимо, очень хочешь меня, раз такой злой. — Фантазируй дальше, мне девушки нравятся, — он тяжело взглотнул и понял, что звучит это очень неубедительно. — За языком следи, в миг окажешься на улице! — Чего терять? — Шото смеялся. — Всё равно меня потом подберёшь, как котенка какого-нибудь. — Ага, как кошака, и разорву в клочья, как породистая овчарка! — Было. — Что было? — Уже разрывал, — Шото снова лег на подушку, он устал, и нужно было всё ещё раз обдумать. Возвышенное настроение мешало отдыхать. — Жаль, что не закончил, — Бакуго занавесил окно и последний раз посмотрел на закатные лучи. Действительно, жаль. Как время прошло так незаметно? Только что было шесть вечера, сейчас же уже маленькая стрелка подходила к девяти. Первые звезды ещё не на темном небе, но сумерки ложились на землю. Он раньше этого не замечал, да и, по правде сказать, не хотел. — Кстати, я тебя простил, но не знаю, за что ты просил прощение, — Бакуго даже вывернулся от такого заявления. Никогда и никакой ценой он бы не извинился. — Что? Повтори. — Я прочитал ту книгу, которую ты мне оставил в палате. Как оказалось — это и не книга. Но стоило начать видеть, чтобы прочитать эти четыре слова. Так красиво написал, как будто в прописях тренировался. — Что за чушь? Ты себя слышишь? — Бакуго не понимал, оттого, что не понимал, начинал злиться. Шото это чувствовал и лишь протягивал руки к потолку, не спешил ничего объяснять. Мерзавец. Определенно. — Прости, моё сердце разбито, — Тодороки ухмыльнулся. — Так за что простить-то? Словно гром в чистом летнем небе, он вспомнил, что за блокнот и чье сердце разбито. Кая, это записная книжка Каи, которую он не отдал. Да и не узнал, кто разбил ей жизненно важный орган, лишь эгоистично требовал помочь. — Она не моя, её нужно вернуть владельцу. — Оправдывайся, я не поверю. Я теперь ничему не верю. Раздражает, он бы обязательно въехал кулаком по этому идеальному лицу и подкорректировал бы овал, но лежачих не бьют. И если он решил усвоить урок морали, которые уже знали все вокруг, то он точно сейчас даже не замахнется на Тодороки. А Шото, что Шото? Он невероятно скучающий человек, которого веселило всё происходящее, который устал от состояния прострации, хотелось немного язвить, хотелось немного доставать, ведь теперь он зависит сам от себя, ему никто не должен помогать хотя бы стоять. Значит, можно немного позлить. Он закрывает глаза, пытается заснуть, но бабочки в груди отчаянно порхают — и не совсем получается. Скорее, вообще не спится.