Вкус терпкого отчаяния

Это была самая ужасная идея и самый отвратительный план, который мог прийти в голову — попросить помощи у Бакуго. Тодороки обречённо вздохнул и скрестил руки, никакой пользы от упрямца ждать явно не стоило. Он пару раз попытался прочитать доклад, посмотрел на презентацию и с полной уверенностью заявил: «Вообще не ебу, что за художники такие». Верилось, потому что на том слайде, где он якобы рассмотрел художников, были написаны в столбик поэты и прозаики, которые оказали немалое воздействие на японскую литературу того времени. Шото уже практически смирился с тем, что завтра придется оправдываться перед Изуку за свою несобранность и нежелание вообще прикасаться к истории. Он последний раз открыл книгу, чтобы хоть что-то запомнить или ухватиться за любое слово, потому что всё же подводить никого не хотелось. В первую очередь себя. Бакуго снова распустил свои руки, на этот раз легко касаясь его плеч, словно боясь разбить хрупкую статую. Шото дернулся и попытался сосредоточиться на небольшой статье, которая даже при хорошем раскладе не была понятна. Строчки плыли перед глазами, он несколько раз читал одно и то же слово, мысленно повторял его и злился. Почему вдуматься в написанное так непросто? — Ты серьезно? — Да, я серьезно, — пришлось отодвинуться. — Если ты не можешь помочь, то мне придется делать самому, а ты либо не мешай, либо выметайся! — он злился в основном на себя, потому что хотелось взять и выбросить к чертям собачьим эти методички и забыть напрочь всю эту культуру и искусство. Какой смысл вообще от всего этого, если в голове у него точно ничего не останется. — Какой злой, как страшно, — Бакуго усмехался и победно смотрел сверху. — Ну-ну, учись, ботаник, — такая едкая насмешка. Конечно, ему же ничего не нужно будет сдавать, хотя даже если нужно было бы, то он бы сделал кое-как. — Нет, — Шото оторвался от книжки и развернулся, пытаясь испепелить взглядом этого бесполезного гостя. — Лучше бы ты им был, а не страдал какой-то фигнёй. — Какой? — перед его носом захлопнулась книжка, и рука Бакуго придавила её к столу. На самом деле Шото даже был рад этому, но старался не показывать. Страницы немного съехали в сторону от немалой силы. Шото слышал хруст страниц, но отчётливо понимал, что это хруст костей всплывает из его бездны воспоминаний. — Никакой, отдай, — он слабо толкнул уже знакомый зелёный том, хотя даже не попытался его забрать. — Ну что же ты, закончи свою мысль. Или слов не хватает? Так бывает, да, печально, — Бакуго издевался. Его голос был не похож на его привычный, в нем было намного больше стёба и нахальства. Уже не первый раз так случается, пора привыкнуть или смириться, но не получалось — то ли обидно было, то ли было задето самолюбие. Тодороки начинал злиться, уже второй раз за сегодняшний день. По-настоящему. По его скромному мнению, это очень забавляло Кацуки, поэтому он и выбрал такую тактику — раздражение. Серьезно, он очень ошибся, когда рассчитывал на благоприятный исход, мечтал, что за него сделают эту историю, потому что не оставят в беде. Так могло прокатить со всеми, кроме Кацуки. — Тебе нравится, когда я выхожу из себя? У тебя отдельный фетиш на это, что ли? Вроде, мы не много лет общаемся, чтобы ты знал мой характер. Или я чего-то не помню? Грубые руки уже сомкнулись на его шее, слегка надавливая на плечо. Шото становилось не по себе, он начинал переживать и бегать взглядом по углам комнаты, лишь бы не видеть довольного лица перед собой и красных глаз, в которых явно виделись истинные желания на его счёт. Какая-то бесовщина, он никогда никого не видел таким. Кровь в жилах стыла, а под ногами пол превращался в горячий асфальт, который накалялся от взрыва. — Возможно, ты когда злишься — ты серьезный, прям так и хочется выбить из тебя всё это лишнее. Хотя, ты всегда такой. Шото уже было хотел напомнить, что уже однажды из него чуть не выбили жизнь — и этим самым человеком как раз-таки был Бакуго — но к его шее прислонились чужие губы. Он дёрнул рукой — и тот самый том стихов с треском упал на пол, некоторые страницы вылетели из него и укрыли темный пол, как первый снег. Вот и всё — закончилось чтение, теперь книгу было не собрать и по частям, но нужно было начать с того, что этот учебник принес Изуку. Шото нервно сглотнул, теперь придется объясняться ещё больше. — А если я против, — он отвернулся. — Ой, а кто-то обиделся на меня? Ты только потом на мне не висни как последняя шлюха, ну, после спарринга. — Повтори, — Шото дёрнулся и вцепился в чужие плечи, возмущаясь ситуацией. Бакуго снова ухмыльнулся, он добился того, чего хотел, щеки Тодороки начинали рдеть. От ярости или от смущения? В любом случае, все его движения были лишены силы и упорства, скорее так, «для галочки». Слишком неохотно и лениво, не хватало какой-то искры безумия во всём происходящем, такой прям яркой вспышки. — С первого раза слушать надо, — горячий шепот прямо у уха был невыносим, терялся здравый рассудок. Шото открыл рот, чтобы начать гневную триаду, но не успел, потому что ему закрыли рот ладонью, как в тот раз. Но сейчас Бакуго смотрел совсем не с отчаянием и пониманием, а с горящей страстью. Он качнул головой, стараясь отстраниться от чужой руки, и, на удивление, получилось, Тодороки пару раз моргнул и закрыл глаза, подаваясь вперёд. Бакуго думал, что именно так всё и пойдет, он уже не один раз проигрывал подобный сценарий у себя в голове и уже замирал в предвкушении поцелуя, как вдруг Шото резко встал и скинул его руки. Стоило только чуть-чуть ослабить хватку — и он уже вырвался, вот так просто. Такая подстава, как вообще можно было попасться на такую уловку? — Не расслабляйся, — Тодороки встал у окна, поправляя растрёпанные волосы. — Я и не думал. Ровная осанка, четкий силуэт и длинные худые пальцы — всё это уже давно сводило с ума, была только одна навязчивая идея — овладеть. Всё равно как, лишь бы коснуться и разукрасить страстными горячими поцелуями. Бакуго это осознал ещё в больничной палате, когда Тодороки кружился по холодной плитке, босой. Тогда это казалось бредом, просто больной фантазией, сейчас же всё это оказалось реальностью. Плавные движения, всё ещё осторожные шаги — всё это казалось чем-то необычным, завораживающим и таинственным. Шото смотрел на него с недоверием, немного хмурился и кусал губу — от этого вообще дрогнуло сердце. Он прерывисто дышал, через мгновение прикрыл глаза, чтобы не показывать томных взглядов, но всё равно было заметно. Снова отвернулся и лишь пнул ногой лист в сторону. Тот отлетел и, наверное, на вечно теперь остался покоиться под столом. Бакуго подошёл сзади, аккуратно обнимая за плечи, стараясь не задеть никаких ран. Он хорошо помнил, что на боку Тодороки красуется немаленькое фиолетовое пятно, которое точно лучше не трогать. Холодные руки начинали теплеть, это согревало не только его, но и частицы души. Бакуго замер, осторожно убирая недлинные волосы за ухо, открывая своему взору красный шрам, без которого Тодороки невозможно было представить. — Это ещё кто расслабился, — его дёрнули назад. И Шото даже не думал о том, что его могут не поймать. Его обязательно поймают, ему не дадут так просто снова ощутить боль. Так и случилось, не надо было даже открывать глаза: он чувствовал, как его поддерживают, стараются не уронить, а он, словно марионетка, послушно висел на руках кукловода. Доверие, необоснованное ничем. Мало кто так может доверять, он почему-то мог, даже после всего, что произошло. Или из-за того, что всё так сложилось? Бакуго больше не мог причинить ему боли, верно ведь? Возможно, вера в людей и надежда на лучшее в нём никогда не умрет, просто спрячется в закромах внутреннего мира, пока кто-нибудь не приоткроет ей небольшую лазейку. Чужие руки переместились на бок, осторожно проникли под рубашку, Шото боялся даже вдохнуть, лишь бы не почувствовать лишней боли, но возбуждение брало верх, он даже не замечал, что ладонь Бакуго находится именно на правом нижнем ребре. Завтра он точно пожалеет об этом, но сейчас нужно следовать своим желаниям, говорить на языке чувств, а не здравого рассудка. Такие мелочи, как синяк на боку, не должны мешать ему жить, ведь теперь зудящая боль — это его вечный спутник. Серьезно, он уже не помнил, когда последний раз просыпался и не чувствовал неприятных ощущений, не хотел потерять конечность, например, ногу. А здравый рассудок покинул их обоих в тот момент, когда первая небольшая пуговица на рубашке Тодороки была расстёгнута. Затем вторая, потом третья, и две черные полы открыли Бакуго чужую грудь. На белой коже красовались синяки, царапины и небольшие шрамы от ожогов в районе шеи. Кто-то говорил, что раны на теле похожи на огромное звёздное небо, царапины — это каметы, которые оставляют свой длинный хвост, а синяки — это черные дыры и туманности, которые полны тайн и мрака, за пеленой которых есть своя история. Всё это слишком романтизировано, Бакуго понял уже давно, но сейчас окончательно смог убедиться в этом, боясь расстёгивать четвертую пуговицу. Он не был готов такое видеть, сердце обливалось кровью и хотелось убить себя. Всё это — отголоски его поступка, который, словно собственная тень, всегда будет рядом с ним. Почему врачи не залечили ожоги ниже ворота? Почему только фарфоровое лицо, по их мнению, могло сгладить ситуацию? Тодороки смущёно отвернулся, запахиваясь обратно, но Бакуго перехватил его ладонь, сжимая в запястье. — Ты прекрасен, — наверное, это был единственный комплимент, который он делал за свою жизнь. Шото смотрел ему прямо в глаза и лишь молча кивнул. Привкус горечи на языке, как Бакуго сожалел и молил о прощении где-то в своих мыслях, хотел коснуться каждой царапины и смахнуть её пальцем, словно какой-то дешёвый грим. Он касался их, вот только корка запекшейся крови, словно острое лезвие, упиралось в палец и никуда не девалась, лишь продолжала скрябать грубую кожу. К ожогу, который обрамлял всю шею Шото, он вообще не притронулся — казалось, что эта часть его кожи всё ещё полыхает тем адским огнем, жар всё ещё вместе с ним. Рубашка слетела с плеча, открывая полную картину бело-фиолетовой гаммы. Нет, Бакуго бы не смог вытерпеть столько боли, теперь он ощущал всё это на себе, очерчивая губами каждый синяк на чужом теле. Тодороки сначала пытался отодвинуться, но потом запустил и свои руки под чужую рубашку, совершенно забывая обо всём. Бакуго был не готов к таким решительным действиям и инициативе Шото, поэтому сделал шаг назад и упал на кровать, не понимая, что вообще произошло. Странная вещь — здоровое тело, на нём нет ни единого пятна, лишь ровный и приятный тон. Тодороки положил свою руку ему на пресс, сравнивая цвет кожи: его, такой болезненный и какой-то мертвецкий, с чужим. Нет, он не был на этом зациклен, просто мысли сами приходили в голову. Под ладонью чувствовалось биение сердца, такое частое, что можно было ставить диагноз «аритмия», но Бакуго здоров, от этого становилось даже как-то грустно и завидно. Господи, когда Шото смотрел на него сверху вниз, весь остальной мир растворялся и исчезал. Он осторожно приближался к его губам, оттягивая мгновение как можно дольше, действовал словно демон-инкуб, и это злило. Наконец их горячие губы сошлись в поцелуе, таком страстном, который не имел ничего общего с предыдущими. Он обжигал, заставлял воздух покинуть лёгкие и просто оставлял после себя пепел. Бакуго рванул вперёд, переворачивая Шото на спину, отчего тот испуганно распахнул глаза. Потерялся в своих мыслях, утонул в сплошном самокопании даже в такой момент — и вот, потерял все преимущества, смог проиграть, но всё же не позорно. — Ага, конечно, размечтался. Сверху буду я. И снова не давая Шото высказаться, он закрывает ему рот, на этот раз своим. Тодороки ещё немного вздрагивал от прикосновений, но уже более уверенно отвечал на ласки. Бакуго отрывается от его шеи и наблюдает за тем, как ещё один небольшой синяк расцветает на ключице. Нет, эта отметина выделялась среди остальных, от неё чувствовались тепло и нежность, рядом появилась ещё одна. Это было невероятно — осознавать, что любовь тоже оставляет свои отпечатки, но более красивые, более эстетичные и приятные. Такие особенные, Бакуго любовался, просто замирал в уповании, веря в то, что когда-нибудь на теле Шото будут оставаться только такие пятна. — Хватит меня клеймить, — на этот раз Шото более настойчиво притянул его ближе. Бакуго не сразу понял, а когда понял — было уже поздно. Совсем недалеко от его уха был тоже поставлен довольно большой засос, который наверняка будет сиять во всей своей красе, и его короткие волосы положение не спасут. Тодороки не останавливался, лишь коварно ухмылялся и продолжал очерчивать овал его лица руками, касался еле приоткрытых губ и взъерошивал его пшеничные волосы рукой. Когда-то именно так он в первый раз «увидел» его, это ведь было совсем недавно, когда ещё темнота помогала ему рисовать в воображении образы. — Ахерел, что ли, и как прикажешь это прятать? — его вжали в подушку, схватили за волосы и пару раз тряхнули. Это действительно пробудило ещё одну волну возбуждения, особенно когда Шото сдавленно выдохнул и отвернулся. — Как хочешь, — такая беззаботность. — Ну ладно, это тебе просто так не сойдет, — Тодороки выгнулся навстречу, когда его схватили за ногу, стараясь стянуть штаны. Волнение начало разрастаться внутри, и даже лёгкое поглаживание спины не успокаивало, он замер в миллиметре от лица Бакуго, стараясь найти ответы на свои вопросы в чужих глазах. Там не было ничего, кроме невероятно сильных чувств, которые охватывали их обоих. Сейчас он понял, что настоящий огонь рождается в любви, в неподвластной страсти, и обжигает он не хуже, чем настоящий. Лёгкий стон срывается с его губ, когда Бакуго снова опускает его на кровать, облизывает щеку. Так отвратительно и в то же время приятно, довольно странно, похоже на звериный инстинкт, где отсутствует хоть какая-то надежда на рациональные решения. Нет, такого он не чувствовал никогда, всё тело словно било током, на поражение. Его палец скользит по ключице, касается груди и следует дальше. На нем оставляют ещё один пылающий засос, но на этот раз Шото не возражает, лишь скорее хочет продолжения и сжимает пальцами простынь. Всё сложнее становится думать о чем-то, кроме чужих рук на его теле, а через мгновение он просто отдается чужим пальцам полностью, без возможности отступать назад.  — Бакуго, — снова стон, он уже не скрывает своих желаний, которые и так уже давно ясны. Бакуго же теперь нависает над ним и смотрит так же сверху вниз, но, в отличие от него, более господствующе. Он прикрывает глаза и хочет слышать дольше слегка подрагивающий голос Тодороки. На этот раз не от плача. На этот раз от наслаждения и возбуждения. Он молчит под ним, лишь смущённо краснеет и закусывает губу, пытаясь разодрать её в кровь — это невыносимое чувство. Хочется ещё раз услышать этот томный вздох и неуверенный шепот. Осторожно проникает в него одним пальцем, стараясь не причинить боль, но Тодороки выгибается и жмурится сильнее, чтобы сдержать тихий крик. Приходится прижаться к его губам, снова, на этот раз более нежно. Сколько раз уже так срабатывало, но не в этот. Шото сильнее вдавливается в кровать, старается сжаться и замереть. Каждое касание Бакуго теперь кажется опасным, приносящим ещё больше тревоги. «Нет, не так». Он вспоминает эти слова, повторяет, как ему кажется, каждое движение, и Шото привыкает к новым ощущениям, отвечает и скользит своим языком по его зубам. Да, действительно, иногда он мог быть нежным, когда очень этого хотел. Кто бы мог подумать — тот бы и подумал, но вряд ли такие найдутся. Бакуго нахал, собственник и просто грубый и отстранённый, которому это не свойственно. Этакий лишний человек во всех этих романтических усладах, но нет. Шото кивает, шепчет на ухо его имя, отстраняется и касается мимолётно щеки. Разноцветные глаза дурманят, снова. Это его особенность — голубой и карий, словно небо и земля сошлись вместе в его внутреннем мире, хоть таким противоположным стихиям не положено было слиться в единое целое. Это сейчас отвлекает, эта чудовищная красота всегда отвлекает. Не даёт ни о чем думать на уроках, преследует его дома, в собственной комнате, на улице и на тренировках. Является с недавнего времени во снах, а под утро бежит проворно прочь, не оставляя надежды на ещё одну встречу в следующую полночь. Сияет как лунный диск, среди далёких звёзд, представляется спасительной сушей для заплутавших моряков. А Бакуго явно попал в шторм в океане под названием «Жизнь». Ведь и они так сошлись, вопреки убеждениям своим и чужим. Тодороки не открывает глаз, возможно, это и к лучшему, Бакуго входит в него и даёт привыкнуть. Он сдерживает стон, но это очень сложно, скорее, даже невозможно, ведь Шото такой узкий и горячий. Ещё немного — и можно потерять контроль над каждым действием, просто начать вколачиваться со всей силы, но нет, теперь приходится думать не только о себе, не только о своих чувствах. С какого момента он живёт в две жизни? Вот уже неделю, даже и не заметил, даже не хотел замечать, как быстро летит время в счастливой и беззаботной радости. Когда ему было плохо и одиноко, то каждая минута превращалась в сутки, сутки в тысячелетие и так далее, сейчас же он живёт от встречи до встречи — и всё остальное измеряется только этими часами, часами, когда он не видит Тодороки и морально страдает. Осторожно наращивать темп, наблюдать за каждой эмоцией и движением, любоваться раскрасневшимся лицом — что может быть лучше? Что может быть чувственней? Шото подаётся бедрами навстречу, насаживается сам, даже не пытается спрятать своё красное лицо и отвернуться. Бесценно, определенно бесценно. Уже нет боли, да даже та, что есть, скоро пропадет, и сплошное наслаждение заполнит каждый миллиметр его тела. Чужая рука сжимает ребра, его бок, но эта острая и неприятная ломота лишь добавляет чувства. Какой-то мазохизм, если честно. Боль и наслаждение, наслаждение от боли, боль от наслаждения — это всё ненормально, неправильно, но чертовски много удовольствия приносит, и не время рассуждать о том, о чем не надо. Ведь думать надо только в те моменты, когда всё плохо, не когда всё просто нереально. Бакуго на пределе, он это чувствует и нечаянно царапает его спину руками, отчего его ещё сильнее прижимают к кровати. Чужое тело чересчур близко, между ними, кажется, нет даже воздуха. Каждое движение и толчок возбуждают ещё сильнее, с губ наконец-то срывается полноценный стон, и Бакуго довольно скалится, когда тишину комнаты прерывает этот хрип. Руки невольно сдавливают шею Тодороки — и тот замирает, старается не дышать, даже не дёргается. Такие невинные глаза, хотя где-то в глубине явно просыпается самая настоящая похоть, небольшие искры кружат рядом с руками. Бакуго зачарован, правда. Одна небольшая частичка огня больно обжигает ему ладонь, из-за этого приходится заломить руки Шото ему за голову. Беззащитное тело полностью открывается взору, он продолжает резкие движения, сжимает член Тодороки и начинает не менее резкие скольжения вверх-вниз. Он кончает вслед за Шото, падает рядом, прерывисто дышит. Тодороки поворачивается и смотрит на него, осторожно убирает челку с чужих глаз своей дрожащей рукой и осторожно прислоняется к щеке. Всё ещё осторожничает, хоть и неясно зачем. Бакуго лишь фыркает и переплетает свои пальцы вместе с его. Это очень странный жест, непривычный ни для одного, ни для другого, и он вряд ли снова повторится. — Я всегда думал, что буду лифчики расстёгивать, и со мной не случится вот эта вот ошибка природы, — он снова осматривает чужие плечи, где ещё горят алым отметины от его пальцев. — Ты так уже говорил, но врать у тебя в крови. — Да блять, мало ли что я говорил! Ты вообще молчи, ботаник херов, кто историю делать будет? Шото замирает, понимая, что всё ушло совсем не в ту степь и что теперь он точно не сможет найти в себе силы рассуждать о возвышенном. В конце концов, настоящее искусство — это жизнь и способность чувствовать, а не эти все картины, которые развешивают в галереях, рапсодии, которые играют в филармонии. Настоящее искусство — оно где-то здесь, он касается своей грудной клетки, оно глубоко внутри, и не всем дано его понять. И тут, он протягивает руки к Бакуго, который лежит и смотрит в потолок, его щеки уже не красные, просто розоватые. Это ли не искусство в живом проявлении? Уметь видеть, замечать и осязать душой. А он думал, что не разбирается в этом — он ещё всем даст фору. Смущённо улыбается, прикрывает глаза и подтягивает к себе ноги. Такие редкие моменты — нет боли совсем, никакой. Конечно, он понимает, что это ненадолго. А ещё очень много спокойствия и счастья. Ещё больше, чем с утра, чем в обед. Он всё ещё не расцепил пальцы с Бакуго. Ему кажется, что этот жест ничего не значит для Кацуки, но для него сейчас в этой небольшой связи укладывается весь мир, хочется плакать, но не от отчаяния, а от счастья. Его мало кто сможет понять, да и не захочет. А тот, кто мог понять, кто хотел понять — был рядом, был близко. Одинокая слеза стекает по щеке и пропадает в волнах простыни. Как хочется, чтобы этот момент не прерывался совсем никогда, чтобы время перестало утекать и остановилось навсегда. Он засыпает, проваливается в сон. И впервые явь ему кажется более сказочной, чем те самые грёзы, которыми он жил шесть месяцев. Бакуго не спит, просто делает вид; а как Шото впадает в беспамятство — так вообще открывает глаза и наблюдает за тем, как немного дрожат чужие ресницы. Он спит, и на лице сияет улыбка, на таком идеальном лице. Как вообще некоторое время назад у него поднялась рука на этого человека, почему от общего счастья их отделяла невообразимая трагедия для обоих? Всё из-за упрямства, всё из-за непонятной злости и ярости, которая и сейчас никуда не делась, но Бакуго наконец-то научился её сдерживать. Давно было пора. Сколько раз он уже попадал в передряги, спорил с учителями и не слушал советов? Теперь он слушает только один единственный голос, сладкий стон всё ещё раздается в голове. Настолько неописуемо, что даже лучше и не начинать говорить об этом. Серьезно, он никогда не засматривался на мальчиков, если только на Киришиму пару раз, и то в шутку. В шутку — это не считается. И так оступиться, искать постоянно в толпе ту самую, единственную, такую же сильную, как он, такую же воинственную и непоколебимую, немного гордую и знающую себе цену. Она была всегда рядом, всегда с ним, на каждом уроке, на четвертой парте изо дня в день. И всё это утопичное описание идеальной девушки сошлось именно в «Двумордом». Он не замечал, не хотел видеть то, что было под носом всё это время. Вкус кофе на губах уже давно пропал, теперь он чувствовал просто морозную свежесть, которая постоянно отрезвляла мозг. Это точно аромат его любви к нему. Вот раньше в балладах пели о сирени, о корице и маках — если бы он был каким-то бардом, то обязательно бы сочинил небольшую песню о том, как в сердце прилетел осколок, и всё воспылало, а этим огнем озарился путь. Бакуго сморщился, думать о таком — не его стиль, не в его интересах. Но о чем бы он не думал, все мысли всё равно по орбите возвращаются к Тодороки. Он был слеп, они оба были слепы, но по-разному. Теперь же обстоятельства сложились так, что они действительно открыли глаза. Вместе.