«Ночь так длинна, а боль так зла.
Надо свечу дожечь дотла.
Чтобы потом покой и мгла,
Один покой и мгла.
Свечка, гори быстрей,
Свечка, сильнее свети, чтоб мне верней идти.
Где любовь моя? Где любовь моя?
Она как смерть сильна, как смерть сильна, губительна».
Холодный дождь, уже второй час. Капли как стрелы поражают насквозь, пронизывают каждую клетку, но остужают разум, дают немного здравого смысла. Почему всё стало так плохо? И каждый шаг отдается болью, и чудовищные когти впиваются в сердце, которое и так пропускает удары, и так ноет от невыносимой тоски и тяготы. Шото прикасается к голове, это эхом отдается в черепной коробке.
Постоянные разговоры с Айзавой по поводу успеваемости, которой просто нет. Откуда ей быть, если он только научился снова быстро писать, а тем более разбирать свои конспекты, невыносимо, ненавистно, каждое своё действие Шото критикует. Некоторые учителя постоянно говорят о том, что раньше, до травмы, он был очень способным, подавал надежды. Тодороки посмотрел на небо — и ещё одна капля ударила прямо по веку, смешиваясь с лёгкой слезой, о которой даже он не подозревал. Зачем ворошить прошлое? Оно уже изжило себя, оно навсегда покоится во мраке воспоминаний и в каких-то предметах по типу старой тетради, где виднеются только хорошие оценки и нет совсем красной ручки.
Недавно звонил отец, конечно, ничего дельного от него нельзя было услышать, он спросил о самочувствии, потом лишь добавил небрежное «скоро всё пройдет», а затем громким и уверенным голосом сказал, что ждёт более высших результатов, потому что теперь есть все шансы на то, чтобы стать героем номер один.
«Представляешь, какой триумф? Подняться после травмы, ничего не видеть, а потом порвать всех на куски? Нет? Так вот — это лучшее, что могло случиться с тобой, теперь ты точно заявишь о себе миру и героям, Шото».
На этом их диалог закончился, хотя какой диалог? Скорее, монолог Старателя на его излюбленные темы. Превосходство, победа, сражение, конкуренция, первое место, неудачники, талант, способности, причуда, умение быть лидером — это ничего не нужно. Почему никто не понимает, что Тодороки просто хочет жить.
Так просто, да, жить и радоваться каждому мгновению, снова искренне улыбаться и забыть, что такое печаль и самокопание, встречать каждое утро с новыми целями и мечтами, идти вверх по ступеням успеха. А не по ступеням этой больницы, как сейчас. Уже седьмая, затем восьмая, потом девятая и так далее. Они разбитые, в некоторых местах нет плитки, а где есть — там стоптан простой узор ногами врачей и пациентов. Даже подписать какие-то документы, казалось бы, что такого? Ему не хочется сюда возвращаться, стены снова давят, окружают и грозятся не выпустить, замкнуть бетонный круг. Он уже спускается, легко выдыхает и снова повторяет фразу: «Больше не вернусь», — оборачивается на белую арку, кивает сам себе. Остаётся надеяться.
Темные аллеи, которые уже ощущают на себе дыхание осени, их омывает вода, вдоль бегут проворные ручьи, унося с собой песок. Это тут он впервые почувствовал в себе силы, чтобы дальше жить? Осторожно ощупывал ветки, вдыхал аромат свежей листвы и получил прутом по лицу. А Бакуго говорил о том, что хочет кому-то помочь, какому-то давнему другу, который в этом нуждается. Шото посильнее вжался в черную кофту, которая уже промокла насквозь. Интересно, помог ли он? Почему-то казалось, что нет, он не способен, даже во снах такое не причудится, а что его друг? Всё ещё в беде или сам сумел выбраться из череды трудностей?
Шото ещё раз оглянулся на лавочку, немного остановился, ощущая, как ветер пробирает до костей, а пульс начинает увеличиваться. И продолжил путь, его ничто не держит тут, ни на этой аллее, ни в этой больнице, ни в этой жизни. Он вышел с территории поликлиники и перешёл дорогу.
Впереди виднелся хрупкий силуэт девушки, её ноги заплетались, а рюкзак небрежно болтался на одной руке, она шаталась из стороны в сторону и взъерошивала свои волосы, в руке виднелась изумрудная бутылка. На ней были очки, такие темные, для защиты от солнца, хотя в такой пасмурный день они не защищали, лишь скрывали весь мир.
— Молодой человек, — девушка крикнула ему вслед, попыталась ухватиться за руку. — Не могли бы вы мне немного помочь? Я… Ну… Идти хочу, но не очень могу.
Наконец она ухватилась за его локоть, засмеялась и тут же закашлялась. Её щеки стали наливаться алым цветом.
— Ой, знаете, я так стесняюсь, мне неловко, но похер, вы пьете? Выпейте со мной саке, давайте!
— Если только немного, — Шото не знал, на что шел. Просто он ещё никогда вот так вот не пил, непойми с кем, непонятно где. Он отглотнул из бутылки и нахмурился, потому что всё горло горело.
Это странно, вот так вот просто разговаривать с человеком на улице, забывая о какой-нибудь опасности, забывать обо всём, лишь жить одним моментом, не думать о дальнейшем. Неужели кто-то проводит так каждый день? Сложно поверить.
— Хи, да вы совсем ещё ребенок, а пахнет от вас такой горькой жизнью, что не каждый старый человек имеет такое за плечами. Не могу тебя рассмотреть, но блин, ты чертовски ребенок!
— Не совсем уж, — Шото помог ей встать ровно, придерживая за плечи. — Вы где, говорите, живёте?
— А? Ну там, — она небрежно махнула в сторону центра города. — Вы знаете, жизнь — это такая херня. Вот честно, всё в один момент может встать с ног на голову и пойти по пизде. Вот, вроде, имеешь ты любовь всей жизни, ага, учишься и впахиваешь с утра до ночи, а потом, — её язык заплетался, она снова отпила саке. — А потом появляется какая-то дура и всё — ничего нет. Пус-то-та!
Шото уже перестал замечать редкий дождь, который скоро должен был совсем закончиться. Тучи не расходились и всё ещё висели над городом, угрожая повторным стихийным бедствием. Девушка упала на лавочку, закинула ногу на ногу, кинула рядом рюкзак и уставилась в землю. Ситуация была абсурдна, но это не веселило. По щекам незнакомки текли слезы, она постоянно приподнимала очки и вытирала мокрые дорожки, а Шото как никто сейчас её понимал. Сочувствовал и хотел бы помочь, если бы знал, в чем дело.
— Смотри, — она достала блокнот в переплете, из него выпали небольшие наброски и какие-то записки. — О, господи.
Тодороки наклонился, пытаясь спасти рисунки от падения в лужу, схватил некоторые бумажки и встряхнул.
«Трепанация черепа — хирургическая операция образования отверстия в костной ткани черепа с целью доступа к подлежащей полости. Как правило, операция применяется…» Тут была линия отрыва, текст прерывался.
«22 числа зачёт по гистологии, срочно выучить пятый параграф и повторить тридцатый».
Розовый карандаш оставил прерывистую линию вокруг этой заметки.
Рядом был нарисован профиль мужчины.
— Да, но это не то, — забирая бумажки обратно, прошептала она. Долго всматриваясь в обрывки, потом, убирая их, она напевала какую-то тоскливую мелодию. — Ещё по глотку? Я же не алкоголичка, чтобы пить одна. А вообще, алкоголизм — это страшная болезнь! — Шото отпил ещё и сел рядом, рассматривая серую стену дома напротив. Как можно было докатиться до такой жизни? Капюшон, который был натянут до лба, скрывал абсолютно всё, кроме этой стены. Пространство немного ехало в разные стороны. Перед ним образовался блокнот с набросками.
Тонкие линии, толстые линии. Он мог проводить такие тысячами, но они никогда бы не сложились в единое целое, в рисунок. Где-то штрих был темнее, где-то светлее — и это делало изображение объемным, ощущался каждый изгиб. Так необычно и завораживающее, он даже коснулся листа ладонью, проверяя фактурность. Её нет — иллюзия, глаза обманывают.
— Вот, он, — девушка ткнула пальцем в центр, очерчивая контур рисунка. — Как я его ненавижу, он просто отвратительный! Никогда меня не слушает, считает, что мои проблемы — сущая ерунда, я не должна ныть. Когда он так говорит, то от него пахнет превосходством.
Шото заинтересованно смотрел на эскизы, перебирал их туда-сюда и думал о том, как можно почувствовать запах эмоций, это причуда такая? Если да, то невероятно уникальная, он о такой ещё не слышал. Кругом один и то же человек, в профиль, в фас, в полный рост, по плечи. Рука в одном и том же браслете и небольшим шрамом на пальце, в цвете, в штрихе, краской и мелом.
— А вчера мы с ним расстались, — уже открыто хлюпая выпалила девушка и поставила на лавочку уже пустую бутылку. Как оказалось, это не было проблемой, ведь вторая, уже из прозрачного стекла, показалась из портфеля. — Он ударил меня, сказал, что я жалкая, что я никто. А ведь так и есть, блять, я — никто.
Он хотел бы обнять незнакомку, прижаться к ней, смахнуть чужую слезу, если бы мог сам утешать и верить во что-то хорошее. Ей нужно было выговориться — это было понятно, всё равно кому, лишь бы эта тяжелая ноша не была только на её плечах. Иногда так бывает, так должно быть, ведь человеку нужен человек — мы выяснили это уже раньше. Девушка смотрела в пустоту, качала ногой и собиралась с мыслями, чтобы продолжить свою нелегкую беседу, но все ещё не решалась дорассказать историю.
— Вы красиво рисуете — вы художник, вы не пустое место, — это прозвучало не так, как должно. Шото сам еле держался, в голове постоянно крутились мысли и нагнетали обстановку.
— Нет, бред. Я не художник и даже не творец. Ведь творчество — это высшая наука, а я, а что я? Я вылетела из института только что, вот так вот просто, словно меня там и не было. Почему всё это случилось со мной? Что я сделала? — она смотрела на свои руки, которые постоянно тряслись, сжимала их в кулак и разжимала. На ладонях оставались небольшие вмятины от ногтей. — Я не знаю, что приносит мне большие переживания.
— Не переживай, я думаю, что скоро тоже вылечу.
— Ты не понимаешь, я хорошо училась, — вторая бутылка на глазах пустела и незнакомка уже прислонилась к его плечу, стараясь не особо сильно говорить. Он слушал её, погружался в чужие проблемы, чтобы не думать о своих. — Грёбаная практика, гребанная больница! Чтобы она горела адским пламенем. Все мои зачёты, все мои оценки — им всё равно, они даже не посмотрели, я не понимаю — почему? Это не мой профиль — психиатрия, я всего лишь должна была стать терапевтом, и то через несколько лет. Ненавижу.
— Что? — его передёрнуло.
— Ничто. Знаешь, я почти сдала практику, но вот надо было случиться такому происшествию, а впрочем, уже не важно.
— Важно, продолжай, — незнакомка сняла очки. Огромный синяк, который уже расползся до брови, пугал.
— Он меня ударил, когда это узнал, — она пнула блокнот ногой, и тот упал в лужу, начал коробиться. — А знаешь, что он сказал? Уж практику точно может сдать каждая, а ты, наверное, ну очень глупа. Представляешь? Всю жизнь вместе шли! И теперь я глупа, потому что не умею в шахматы играть и вот, не сдала. Так уже было месяц назад, он подарил мне эскизник, где написал о том, что его сердце разбито, что я должна его простить. И я нашла в себе силы, приняла блокнот, но он где-то потерялся, впрочем, это, наверное, был некий знак.
— Нет, стой, ты начала про больницу.
Блокнот с просьбой о прощении — он видел его, отчётливо помнил, как читал ту самую строчку и как не верил Бакуго, пытался его этим разозлить — и получилось. Даже сейчас он знал, где лежит эта небольшая книжечка, которую он никуда не смог деть, рука не поднялась выкинуть. И вот всё так? Но кто эта девушка, что сейчас сидит рядом и всё это рассказывает, открывает ему глаза на ситуацию со стороны.
— Да? Ну ладно. Я почти сдала практику, оставалось только оформить мои документы, как вдруг эта ненормальная начала нападать на пациента. А я тут при чем? Не я же это была, я не из психушки и не лезу ко всем. Черт бы ее побрал, надеюсь, что её как надо прополоскают под капельницами. Ты куришь?
— Нет.
— А очень жаль, я бы сейчас и затянуться не против.
Шото боялся осознать всю ситуацию, он не верил в то, о чем были его догадки. Это точно про другой случай, не про Виолу и него, не может же быть такого, никогда в жизни. Сейчас в нем сломался последний прут, который не давал впасть в полное уныние и страдание. При чем тут психиатрическая больница — это абсурд, ничего не понятно.
— Банко, шманко, Виолетта, как её там? Я больше даже помнить не хочу. Представляешь, её не удержали, и она пробила стулом голову моему пациенту, и знаешь что? Ну, виновата, конечно, я. Ведь меня рядом не было. И не важно, что я готовила физиолечение для старческого отделения, чтобы они там все сдохли! Она пациента своего любила, следователям она сказала, что мечтала придушить его ночью подушкой, а потом мумифицировать труп. Для этого она месяц уносила из больницы спирт на свою съёмную квартиру, а дальше что было — я не знаю, — девушка немного съехала. — Бывают же ненормальные люди.
— Виола.
— Что?
— Её звали Виола?
— Да, но как звали. Она же скрывалась ото всех, — девушка снова запрокинута бутылку и широко распахнула глаза. — А ты откуда знаешь? Стой, ты кто вообще?
Всё произошло быстро, трясущиеся руки стащили с него капюшон, и глаза, полные непонимания и ликования, пожирали его.
— Ты что, тот самый?
Невозможно было забыть этого лица, Кая вздрогнула и обхватила себя руками, перед ней одна из причин всех её бед, возможно, не будь Шото в той больнице — всё пошло бы совсем не так.
— Не понимаю, — он отодвинулся.
— Ну тот самый друг, которого надо спасти, ведь кругом обман, а кровью он не кашляет, просто три дня в больнице полежит и узнает, в чем дело. Как тебя там, и как того? — она села на место. — Такой: орет, грубит, ну что я объясняю, ты понял.
— Бакуго?
— Наверное. Я так пьяна, мне нужно срочно домой, честно. Кстати, нам осталось эээ… Ну тут осталось да, не так много, чтобы сказать, что много.
Скорее, ещё не норма шагов в день, но половина точно, — она попыталась подняться, но ноги подкосились.
Она неуверенно встала и тут же начала падать назад, но ей помогли остаться на месте. Теперь было легче, значительно проще, ведь алкоголь не позволял думать о чем-то, кроме как о том, что нужно стоять на ногах и добраться до постели. Возможно, порисовать в порыве эмоций, в порыве ненависти — это будет определенно шедевр и назовет она этот холст «Кровавая симфония», а потом, на утро, порвет эту абстракцию в клочья, а ещё через несколько дней выкинет все свои краски и больше никогда не будет рисовать, она обещает это себе. В творчестве нет правил, а наука, где нельзя что-то заучить, — самая сложная. Она не может учиться, она завалила практику, она — пустое место. Убитый чувствами человек, творец, потерявший вдохновение вместе с любовью и нежностью. Потерял смысл своего существования и мотивацию что-либо делать.
Шото и самого качало, земля постоянно уходит из-под ног, сколько ещё раз он согласился разделить с ней этот напиток — он не помнил. Девушка висела на нём, еле перебирала ногами и спотыкались о каждую ветку, камень, плитку, упала даже раза три.
— Меня зовут Кая, но, думаю, тебе больше это не понадобится, — почти сквозь сон. — Как и мне.
Он ничего не ответил, лишь замер, когда эта самая Кая остановилась и начала искать в рюкзаке ключи. Она долго рассматривала связку и брелок на ней, потом ещё раз качнулась и сунула ему в руки бутылку, уверенно делая шаг.
— Благодарю, будь здоров. Пусть тебе попадаются врачи только такие, которые это, ну, дали клятву Архимеда. Ой, нет, Гиппократа, точно. Совсем дура. Спасибо.
Она плавно развернулась на ногах, ещё раз взглянула на него, подняла брови и обратно нацепила очки. Сменяя грустную мелодию на более веселую, она, не сгибая коленей, направилась домой. Как только она скрылась за входной дверью, дождь снова начал расходиться, не оставляя шансов на солнечную погоду, которая, впрочем, была бы очень не в тему для всех этих мрачных настроений. Казалось, что в мире никто не радуется, никто не счастлив.
***
— Никто не видел Тодороки? — Каминари бросил свою сумку перед Мидорией и Ураракой, скрестил руки.
Они должны были сегодня переписывать работу, договорились встретиться внизу, рядом с раздевалкой, и обменяться какими-то ответами, но Денки стоял уже минут пятнадцать, и никого не было. Все, кто остались на дополнительные занятия, Шото не видели.
— Он говорил, что ему надо в больницу, — Урарака сделала умный вид, уставилась в потолок.
— Он сегодня в неё не собирался, — Мидория нахмурился.
— Вы либо знаете, либо говорите, что не знаете, а то сейчас начнется! — он нервничал, потому что хотел уже быстрее сдать работу и забыть всё, перестать читать учебник, в котором было мало понятного.
— Нет, мы не знаем, извини, — Урарака поправила ветровку и пошла к выходу, что-то крича напоследок Мидории. — До завтра всем!
Она скрылась за входной дверью и, немного подпрыгивая, понеслась по лужам. Каминари лишь фыркнул, не понимая, как можно быть таким оптимистом, а самое главное — зачем? Любая мелочь ее радовала, но при всем при этом она была очень трудолюбива и серьёзна, когда речь шла об учебе. Прямо перед глазами Денки нарисовалась полная противоположность.
— Это глупый вопрос, но ты не видел Тодороки? Мы с ним должны долги сдавать, но никто не знает, где его носит.
Бакуго часто злился без причины, но со вчерашнего дня он был сам не свой: постоянно на всех орал, открыто хамил Киришиме, а сегодня с утра даже замахнулся на Очако, но Мидория всё быстро уладил и развел их в разные стороны.
— В смысле? — Каминари ожидал всего: крика, недовольства, но никак не заинтересованности и беглых взглядов по сторонам.
— В прямом. Никто не знает, где он, был на последнем уроке, обещал мне прийти, но вот, — он показал пальцем в пустое место. — Где двумордый? Нет двумордого!
— Понятия не имею.
— Да почему вы никто ничего не знаете? Я думал, что за ним все наблюдают, он же ещё не оправился после той трагедии, а что, если ему плохо станет? Что, если у него сердце там прихватит или ещё чего? Да масса вариантов! — Каминари схватил сумку и отправился в кабинет японского языка, нервно всплескивая руками. Иногда он был очень прав, сейчас это можно было признать.
Бакуго стоял в коридоре, сквозняк подкрадывался со всех сторон, лёгкие шторы качались. Всё повторялось как тогда, когда в закатных лучах блестел синий амулет, тревога билась в грудной клетке, просто завладевала всеми чувствами, а что, если действительно это конец? Где-то там, ему плохо, одиноко, а может, уже и не бьётся горячее сердце, которое чудом ещё не остановилось восемь месяцев назад? Которое растопило в груди Бакуго вечные льды, которое медленно, но стремительно переворачивало чужой мир. Он закрыл глаза, пытаясь услышать этот глухой стук за тысячи миль, но ни один звук было не различить.
Как там говорилось? Видеть руками, видеть ушами, но не смотреть на мир глазами? Бакуго так не умел, да и вряд ли бы научился, ведь его стихия — это эмоции. Действовать из-за ярости, наносить решающий удар в последний момент из-за лютой ненависти, сейчас же чувства говорили, что нужно быстрее идти. Идти туда, где он услышит биение чужого сердца, возможно, холодный, и голос, а ещё лучше — ощутит прикосновение чужих губ. Так непривычно хотеть подобного, жаждать и замирать в предвкушении. А в воздухе витал запах гари, такой ненавязчивый, но очень знакомый, от этого кровь в жилах стыла.
***
Наконец-то он был дома, но ничего не радовало. Обычно было приятно видеть нежно-зеленые листья цветка, который стоял на окне, интересно было заглядывать в зеркало и смотреть на свое лицо, которое не было живым. Он скинул промокшую кофту и сполз по стене, упираясь лбом в колени. Не хотелось рыдать, не хотелось совершенно ничего, эмоции — они не нужны, они умирали медленно, но верно.
Он щёлкнул пальцем — и небольшой язык пламени оказался перед его носом, опасно танцуя и кружась. Становилось страшно, ужас был настолько близко, что ещё чуть-чуть и всё — паника. Шото быстро взмахнул рукой, заставляя искры пропасть. О, господи, он боится сам себя, своей же причуды, которая может его вознести к Олимпу, а может запросто втоптать в грязь. Небольшой дым растворялся в воздухе, пропадал из виду.
Есть ли в нем ещё хоть что-то, что ему нравится? Чем он гордится? Наверное, нет.
Кажется, что у него нет души, нет сердца, потому что нет никаких переживаний и чувств, всё в этом мире не вечно — всё умирает. Так может, его время пришло? Кто-то уже заканчивает писать его жизненный путь, и пора помочь поставить жирную черную точку. Тут его ничего не держит, его не любят — это всё сплошной обман. Кто такой Бакуго? Бакуго его практически убил, хотя нет, он растянул его страдания и просто наблюдает со стороны, лишь издевается. Использует для каких-то своих целей, которые очень непонятны. Хоть раз он произнес это слово, которое Шото постоянно прокручивал у себя в голове? Ну хоть один раз заикнулся об этом? Нет. Он ходит рядом, подставляет свое ложное плечо лишь для того, чтобы загладить вину за содеянное?
Очень верится, как бы не хотелось в это верить. Шото поднимается на ноги, очерчивает рукой книжную полку, где стоят довольно старые тома, разные фамилии писателей мелькают перед глазами. Он никогда не читал классику, если только слушал краткие рассказы от Урараки, чтобы хоть что-то ответить на уроке.
«Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея».
О чем? Он не знает.
«Шекспир. Гамлет».
Может, когда-то знал.
«Лев Толстой. Анна Каренина».
Никогда не читал русскую литературу, даже пальцем её не трогал, да и проходили мало что. У всех этих иностранных писателей такие непонятные персонажи, непонятные фамилии, имена, поведение. Он полистал книгу и открыл её практически в самом конце.
« — Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.
— Не нам судить, графиня, — со вздохом сказал Сергей Иванович, — но я понимаю, как для вас это было тяжело.
— Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был у меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она тут же была на станции. Вечером, я только ушла к себе, мне моя Мери говорит, что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему».
Совсем непонятно, о чем речь, да он и не вдумывается в текст, лишь запоминает некоторые слова, что оседают в его голове.
«Смерть, бросилась, ударило, поняла, сказали» — в чем смысл книги? Уже неважно.
Он кидает её на стол, разворачивается и идёт к себе в комнату. Зачем погружаться в выдуманные миры, которые только кажутся реальными? Наверняка эта самая Каренина сможет выжить, всех ждёт хороший конец и так далее, и так далее… Жаль, что сейчас всё по-другому. Солнце уже начинает окрашивать небо в кровавый закат, он смотрит на облака, которые плывут в даль. Если бы и он мог с ними лететь, встречать солнце там, наверху, метаться меж звёзд.
Он встаёт на подоконник, довольно высоко, и кружится голова. Всё очень просто — одно неправильное движение — и всё, ты свободен. Шото держится за стену рукой, осторожно дышит и смотрит на город, который живёт своей жизнью. В свои небольшие годы он стал старше на жизнь, это нужно учесть.
Человек, который помог ему встать с койки, на самом деле хотел его убить, придушить. Человек, который его якобы любит, сейчас, скорее всего, не знает даже такого слова, просто пытается хоть как-то искупить такой поступок, Шото и сам бы так поступил на его месте, он никого не винит и не хочет. Он не может учиться, общество давит всё сильнее и сильнее, ни в ком он не находит отклика, никто не может помочь ему. Запутался, запутался так, что можно только разрезать нити.
Нет, он не хочет так просто всё это тут оставлять, если он сейчас упадет, то больше не сможет встать. А ведь именно он говорил всем эти слова в больнице, поднимался, когда Бакуго его толкал, повторял эту фразу Урараке, когда она приходила в палату и рассказывала о своих неудачах. Шото прожил чужие жизни за эти шесть месяцев в больнице, чувствовал чужие эмоции — теперь ему так кажется. Всё, что происходило вокруг него — одна большая театральная сцена, одно большое действие.
Наверное, пришло время антракта, который не закончится никогда, потому что правая нога соскользнула в бездну.
