Не старайся докопаться до первоисточников – можешь выкопать себе могилу. С. Е. Лец
Баки сжал виски, чувствуя, как голову изнутри разрывает собственный крик. Беззвучный и до того громкий, что визг тормозов за окном регистрировался исключительно второстепенными системами организма. Дважды два всегда будет пять, для этого не надо быть снайпером, даже трех классов не надо. Дважды два всегда пять… Баки помнил. Урывками, разорванными в клочья кляксами – такими точными в некоторых штрихах, что хоть вой. Было двадцать второе число. Он откуда-то это знал, хотя ему никогда не давали календаря. Он помнил число, а вот какой был месяц или год – нет, даже не представлял. Баки писал на белом листе число «двадцать два» и следом – поправка на юго-восточный ветер. Ожидание – почти восемь часов, если точнее – восемь часов и четырнадцать минут. У него были часы на руке, но внутренний отсчет точнее и безжалостнее. Расстояние – он знал, что был почти максимум, но сколько точно? Вспомнить бы оружие, из которого стрелял, тогда можно было бы посчитать, но Баки не помнил. Точно не «Каркано», конечно, нет: у итальянцев паршивая дальность и пристрелки надо пару дней, а он сидел дальше. Гораздо дальше. Он не должен был стрелять. Баки встал, доплелся до кухни и налил воды под ободок бокала. Вода отдавала порохом, прохладным ветром и тягучей вечностью. Кажется, было что-то около километра. Он был резервным. В первый и в последний раз Солдат был резервным стрелком, и от лежания должны были ныть плечи и спина, но это – боль. А боль запрещена. Нельзя. Они сказали – нельзя, и он выполнил. Они сказали – стреляй, и он выстрелил. Под флажок, до разрыва действительной дальности – два рывка машины. А он успел, как всегда, конечно. Он никогда не промахивался. В отличие от «первого», который выпустил целых три пули и облажался. Объект был еще жив, время утекало, машина уезжала, и Солдату отдали приказ. Баки помнил отдачу новой винтовки в плечо. Левое. Слишком далеко, слишком важная цель – он стрелял левой, потому что механизм не подводит. Он не подвел, и в сером помещении выстрел пистолета рвал барабанные перепонки. «Первый» даже не успел обернуться, потому что Солдату отдали приказ, а в спину – оно и быстрее, и проще. А потом снова был холод. Вода пролилась на стол, Баки чертыхнулся, пытаясь унять тошноту. Господи, пожалей… Не его – их. Он вернулся к ноутбуку. На столе лежала книга. Наташа ее купила из благих побуждений, конечно, и правильно, и даже отдала компьютер. «Пока меня нет, все в твоем распоряжении». Он всегда так любил историю, а сейчас этот чертов учебник хотелось выкинуть в окно. Нет, она была права: надо узнать, прочитать, изучить, он многое пропустил, и учебник для старших классов и Интернет – отличная идея. Баки освоил, чего там: есть инструкция на шести знакомых языках, есть мозги, а он с техникой всегда был на «ты». Никто же, сука, не предупредил, что он – Солдат – эту историю писал своей рукой. Вспышка была неожиданной, почти болезненной, он не сразу понял. А когда понял, полез в верхний ящик. Здесь были листы бумаги, здесь были листы бумаги… и карандаш… Но ни черта не получилось. Оформить в слова все, что он пытался выудить из собственной памяти, не удавалось. – И что мне делать, если я действительно не помню? – Записывать надо. Возможно, в словах Наташи была весомая доля истины, но конкретно сейчас это не имело ни малейшего значения, потому что даже без конспектирования воспоминаний, только по обрывкам картинок в голове, ощущениям, двум страницам учебника и паре статей в Интернете Баки мог с уверенностью сделать неутешительный вывод. Он убил Джона Кеннеди. Он. Убил. Джона. Кеннеди. Следующее, что четко осознал Баки – он стоял на коленях перед унитазом, сплевывая кислую слюну. Он чудовище. Рука дрожала, строки были неровными, буквы – вообще едва узнаваемыми. А когда-то у него был почти каллиграфический почерк, таким только стихи на валентинки переписывать. Когда-то он не был убийцей. Когда-то все было так просто, а теперь хотелось плакать. Водка горчила и жгла горло, а толку ноль: в голове все так же звенел чужой, давно покойный, наверно, голос и короткий приказ из-за спины «стреляй!», и Баки казалось, что путь, который в тот день проделал нервный импульс от мозга до пальца на спусковом крючке и обратно, он сейчас чувствовал вновь. Словно молния бегала под сталью и кожей. Черно-белое фото Ли Харви Освальда и железобетонная уверенность – не он. Баки покачал головой, опрокидывая в себя еще стакан. Нет. «Первый» был выше, говорил с акцентом, и застрелил его не владелец ночного клуба в живот. «Первого» застрелил Солдат, потому что «первый» ошибся, а Гидра не прощала ошибок. Ли Харви Освальд говорил правду – он был козлом отпущения, а за убийством тридцать пятого президента США стояли совсем другие люди. Баки сжал и разжал левый кулак. Это сделал он. По чужому приказу, подвластный чужой воле, безразличный к жертве и последствиям, и все же – он. Зимний Солдат. Джеймс Барнс. Баки. Он убил Джона Кеннеди. С таким же успехом и эффектом он мог бы убить Стива Роджерса, пожалуй, да только не срослось. Хотя никогда не поздно завершить начатое, почему бы и нет? Почему бы и да? В конце концов, чем Капитан Америка хуже президента Америки, чем лучше? Почему бы и нет?.. Вдох. Выдох. Баки тупо смотрел на руку. Живую, вытянутую, впечатанную костяшками в стену так, что на светлой штукатурке уже заметны красные следы, а кожу саднило. Боль отрезвила, снова. Снова только она и действует, да когда же перестанет? Когда же это закончится – все это, вся эта дрянь, по недоразумению названная «жизнью»?! Это не жизнь, нет – это хуже. Гораздо хуже. Это «жизнь после», у нее нет описания. И смысла тоже нет. Он все-таки выдрал эти две страницы из учебника. Вандализм, руки бы ему за такое оторвать… А зачем? Уже поздно, уже все сделано, уже все убиты – его руками. Если бы люди могли захлебнуться в пролитой ими крови, Баки не был бы в их числе. Он бы не захлебнулся, о нет – мир не дал бы ему такого права, такой роскоши… Такого милосердия. Солдат не знал этого слова, и ему оно не положено. Последние двадцать пять баксов ушли на бутылку Jack Daniel’s в магазине за углом. Бесполезно, конечно. Странно, но прямо в эти минуты о невозможности напиться в хлам он жалел больше, чем обо всем прочем, что с ним сделала Гидра. Но хоть виски он любил больше водки, которую он не любил вообще. Дрянь же, ну? Под стать ему самому. Стены во всей квартире не белые, но светлые. Слишком светлые, пачкать не хотелось: нехорошо как-то, неудобно… – Что неудобно? – Мозгами стены заляпать. Раз. Два. Три. Три секунды понадобилось Баки, чтобы понять, что он разговаривал не со своим внутренним голосом. Он медленно повернул голову от монитора, с которого все еще улыбался симпатичный мужчина сорока с чем-то лет. Наташа стояла на пороге комнаты, и Баки машинально захлопнул ноутбук. От греха. – Это… теоретическое предположение, или ты собрался проверять? – Это я знаю точно. Зрелище не аппетитное. – О. Ну, поверю тебе на слово, – она скинула с плеч пиджак, у белой блузки рукав три четверти. – Я не собирался… – Баки встал, замялся, – проверять, как ты сказала. – Спасибо, конечно, очень мило с твоей стороны, что ты заботишься о внешнем виде моей квартиры. – Ты злишься. – Нет, – Наташа опустилась на кровать, которая пустовала уже вторую неделю. – Чисто интереса ради: что ж тебя от этой попытки остановило? – Пистолета нет. Она поджала губы. – Ну да, как это я не догадалась… У нас есть что поужинать? Баки кивнул и остался в комнате, слушал, как она гремела посудой на кухне, и думал, что все ясно, как божий день. Он тоже когда-то презирал самоубийц, считал их слабовольными трусами, не достойным сожаления. Но сколько раз за прошедший год хотел избавить этот мир от себя – не сосчитать. Будь у него пистолет, так бы и сделал, но огнестрела не осталось, а ножом не эффективно: рука дрогнет, и еще спасут, чего доброго. Баки закрыл Интернет, сложил листы, исписанные в тщетных попытках собрать память воедино, и хотел выбросить, но передумал. Вернулся в свою – их – спальню и запихнул бумагу в рюкзак. Наташа никогда не интересовалась, что в нем. Закинул рюкзак под кровать, сам забрался на одеяло, обхватил себя руками, чувствуя, как начинало трясти. Черт, он ведь не был первым, просто не мог быть, это ведь… Какой там? Шестьдесят третий? Нет, он не мог быть первым. И точно не был последним, но просто… Просто Баки в первый раз увидел доказательства. Смешно: лишить жизни сколько-то десятков, если не сотен людей, а наверняка узнать об этом впервые из учебника истории. Баки поежился. До этого все они были лицами: разными, отпечатанными в его памяти лучше или хуже, но – безымянными. Солдату никогда не говорили имен. Но имена-то были, и его незнание не отменяло ни фамилий жертв, ни их судеб, ни их свершений… Правду говорят: меньше знаешь – крепче спишь. – Ты идешь спать? – Нет, – Наташа покачала головой, не отвлекаясь от ноутбука, на экране которого таблица заполнялась числами словно сама собой. Баки отлежал себе все бока на кровати, справился с отвращением к собственной личности, потом снова вернулся к ненависти, потом опять переключился. Затем впихнул в себя ужин, умылся, снова лег… А Наташа все сидела в комнате, в которой он до этого провел почти целый день, закрыв дверь, и явно не планировала ложиться. – Ты злишься на что-то? – Баки подошел со спины, оперся руками на подлокотники, и она легким движением свернула то, над чем работала, оставив ему лицезреть заставку – вид какого-то города. – Я не злюсь, сколько раз сказать? Мне просто надо кое-что сделать, и это срочно. – Я тебе мешаю? – Слегка, если честно, да, – Наташа повернула голову, подняла, чтобы встретиться с ним взглядом, и Баки понял – она нервничала. Сильно. Он оттолкнулся ладонями от кресла, отошел назад: – И дай угадаю: рассказывать ты не хочешь? – Смешно это слышать от человека, который при моем появлении вообще закрывает ноутбук, – ее голос сквозил нетерпением, мол «уйди уже», но Баки словно переклинило. – И потом стирает историю просмотров. – В моей жизни есть страницы, которые не стоит знать никому. – Всей твоей жизни в Интернете, – Наташа вскочила, ткнула пальцем ему в грудь, – десять строчек эпитафии по сержанту Барнсу в музее и тонны бредовых теорий о Солдате. Там же ничего стоящего нет, ничего! – Ты ошибаешься. – Правда?! И что нового ты о себе узнал сегодня из всемирной сети? – Что я убил человека, – чем громче был ее голос, тем тише говорил он. – Двух. Хотя это вообще не стоило говорить. Наташа вздрогнула, помолчала. А потом задала вопрос: – Когда? – Это единственное, что тебя интересует? – Нет, но это первостепенный момент, – она сглотнула с заметный усилием, сцепила пальцы, – потому что если ты сейчас скажешь, что ты это сделал не далее, как пару часов назад… Ну, тогда у нас проблемы, очевидно. – Это было давно. В прошлом веке. Тебе легче? – Существенно. Разговор отдавал сумасшедшим домом, и Баки вдруг понял: не верит. Или не понимает. Или все вместе, но для Наташи его слова были абсолютно абстрактными. И, кажется, его понесло.***
Все произошло настолько быстро, что я не успела понять. Вот только что мы стояли друг напротив друга, вполне спокойно, и вот следом я оказалась вжата спиной в стену у окна, и Джеймс нависал надо мной, сцепив зубы так, что я видела реальный оскал. Плечи, сжатые его руками, мгновенно заболели, я как-то отстраненно заметила, что он стал заметно выше ростом… Нет, это просто у меня ноги подогнулись, и держал меня он. Отпустил бы – я бы наверняка упала, но хватка была стальной, хотя и терпимой. Пока что. – Джеймс… – я выставила ладони вперед, насколько могла, в попытке дотянуться до него, оттолкнуть… Щас. Нет, до груди-то я ему достала, но с таким же успехом я могла попытаться сдвинуть скалу. В голове противно выла сирена тревоги, потому что это было ненормально. Совсем, и взгляд его глаз сейчас меня действительно пугал. Не знаю, как смотрел Солдат, не хочу знать, но я же ничего, я же ни черта не смогу, если что, я же… Мне показалось, что я падала, секунды полторы. Коленки встретились с полом, дыхание сбилось. – Прости меня, – он шептал это в мою макушку, – извини, я… Прости меня, пожалуйста. Я вывернулась из его объятий: – Оставь меня… пожалуйста. Сидеть и подбивать личные финансы больше не было ни настроения, ни сил, я завалилась спать в своей – бывшей? – комнате, но заснуть так и не смогла. Я лежала, смотрела в пустоту и почти не вздрогнула, когда на пороге появилась фигура. Джеймс прошел к кровати, сел на пол у изголовья и подтянул колени к груди. Я коснулась кончиками пальцев его волос. – Я думал, ты спишь, – он повернулся, но так и не встал. Смотрел виновато и хмурил брови. – Нет, не получилось заснуть. Наверно, к счастью. Залезай, – я отодвинулась к стене. – Ты уверена? – Джеймс перехватил мою ладонь, поднес к губам, оставил дорожку быстрых, коротких поцелуев с тыльной стороны запястья. – Уверена. Он забрался на кровать, на которой теперь нам едва хватало места, и я пристроилась на его плече. – Джеймс, что случилось? – Я просто узнал, что в свое время убил одного человека. – Раньше ты этого не знал? – мне надо было чем-то занять руки, и я смяла в кулаке его футболку. – Что именно его – нет. Они… – он накрыл мои пальцы своей рукой, легко сжал, – они никогда не называли имен. – Это кто-то известный? – С чего ты взяла? – Про кого попало в Интернете не пишут. – Ты могла бы быть помощницей Шерлока Холмса, – Джеймс вздохнул. – Шерлок Холмс курил, употреблял наркотики и был большим засранцем. – По крайней мере он никого не убивал. Я промолчала. С чисто технической точки зрения, если вспомнить биографию сыщика, наверно, Джеймс был неправ, но это к делу не относилось: я понимала, что он имел в виду. – Ты говорил, что тебе промывали мозги, что тебя… кодировали. Значит, все эти убийства – это делал не ты. – Ты думаешь, я этого не понимаю? Я пожала плечами: – Нет? – Я все равно это делал, Наташа. Их смерти все равно на моей совести. – Их… – я почувствовала, как голос мне изменяет. – Их было много? – Смотря с чем сравнивать, но… На термин «серийный киллер» хватит с запасом. Я не нашла что ответить, мы просто лежали в темноте, и я следила за собственной рукой, которая поднималась и опускалась на его груди вместе с его дыханием. – Спи, – Джеймс повернулся на бок, коснулся пальцами моего подбородка, я приподнялась, чтобы поцеловать его. – Спи. И я решила все-таки не озвучивать вертевшийся на языке вопрос.