Время убивает почтовым штемпелем. С. Е. Лец
– Ты хочешь что? – по слогам произнесла Наташа, внимательно выслушав его просьбу, уместившуюся в одно предложение. – Я хочу поехать в музей Вашингтона. На четвертое июля, – он повторил настолько небрежно, насколько смог произнести. – На День независимости? – девушка скептически приподняла брови, складывая руки на груди. – Или на день рождения Роджерса? – И то, и другое. – Я могу назвать с десяток причин, почему это просто ужасная идея, Джеймс. – Я понимаю. – Неужели? – она вспыхнула внезапно и так нелогично, так непривычно, что Баки вздрогнул. – Ты действительно понимаешь, что это не на соседнюю улицу перейти? И даже не на стадион на концерт сгонять. Это другой город, столица в разгар главного национального праздника. И там твоя рожа на нескольких стендах. Что если тебя узнают?! – Не узнают. – Неужели? Баки вздохнул, поборол желание закончить разговор и подошел ближе. Ненавидя себя где-то в глубине души, стальными пальцами поднял ее подбородок. – Посмотри на меня и скажи, что ты видишь? Наташа растерянно моргала, вся ее бравада растворилась в непонимании: – Чего? – Будь ты обычным прохожим, который видит меня в первый раз, – ты бы узнала во мне сержанта Джеймса Барнса? Она продержалась еще секунду или две и отвела взгляд. Нет, конечно, нет. Он был на него чуть похож – внешне, но и только. – Никто меня не узнает. Я умею быть призраком. – Да будь ты хоть Каспером, это все равно плохая идея, – пробубнила Наташа. Но все-таки заказала им билеты на автобус.***
Народу вокруг толпилось столько, что можно было сдохнуть. В прямом смысле – и в меньших скоплениях, бывало, задавливали насмерть. Оставалось уповать, что в столь великий для каждого американца день инцидентов здесь не случится… Меня толкнули в спину, потом в бок, и я сильнее вцепилась в руку Джеймса. Он едва ли заметил. Во-первых, потому что я стояла слева. Во-вторых, потому что его внимание – как и всех прочих – было приковано к экрану перед нами. На огромном, во всю стену, мониторе крутили невероятный по уровню пафоса фильм о величии, доблести и непобедимости американской нации, и меня начинало подташнивать: от духоты в помещении, от не замолкающего гомона, от мельтешения ярких кадров. Будь моя воля, я бы давно вышла, но Джеймс стоял неподвижно и уходить не собирался. Потому что огромная часть фильма была посвящена Капитану Америка. История трудного детства болезненного Стива Роджерса как пример близости героя народу. Тысяча и одна попытка попасть на фронт как воплощение патриотизма. Участие в эксперименте как доказательство силы воли и духа. Героически поступки Капитана и его команды во время войны, вклад в победу и отчаянное самопожертвование – и все заново. Чем больше я смотрела на экран, тем сильнее понимала, насколько противен мне становился этот образ. У мужчины в звездно-полосатой форме, раскидывавшего в кадре нацистов по кустам, было мало общего с тем человеком, о котором иногда говорил Джеймс. Да вообще ничего общего, кроме… Мое сердце оборвалось. Ровно на две секунды, за которые на широкоформатном экране мелькнуло лицо сержанта Джеймса Барнса. Мелькнуло и пропало, а мне пришлось заново учиться дышать из-за подступающего страха. – Это была очень плохая идея, – пробормотала я, ни к кому конкретно не обращаясь. Но он, конечно, услышал. Усмехнулся тихо и невесело и поглубже надвинул кепку. Закольцованный патриотический фильм начинался снова.***
Он был не таким. Неправильным до отвращения, до почти непреодолимого желания найти и убить того человека, который смотрел на него с экрана, вскидывая руку со сжатым кулаком. Баки смотрел черно-белые и цветные кадры, цеплял в них что-то отдаленно знакомое и не понимал: то ли его так сильно подводила память, то ли светловолосый мужчина в синем костюме и правда не был Стивом Роджерсом. Не мог быть им. Но был. Символом, безусловно правым и неизменно верным. Баки хотелось смеяться – он не помнил такого Стива. Не потому, что ему промыли мозги. Не потому, что прошло столько десятилетий. Просто нельзя помнить то, что ты никогда не знал. Баки Барнс никогда не знал непогрешимого героя Америки. И не хотел знать. – Это была очень плохая идея, – на грани слышимости пробормотала Наташа, и он почувствовал, как губы раздвигает в волчьем оскале. Вырвать бы глотку тем, кто из хорошего парня сделал идеального солдата. Вырвать бы глотку идеальному солдату, если в нем не осталось хорошего парня. Баки бы смог, наверно. Он понял, что потерял нить повествования рассказчика, и в который раз поразился красоте картинки. Технологии двадцать первого века ошеломляли, и люди с хроники времен Второй мировой, оцифрованные и отредактированные, выглядели на кадрах так, словно были прямо перед ним, вживую. Когда на экране снова появилось его лицо, Баки прикрыл глаза. Это он. Это он. Это он? Баки не знал ответ. Он смотрел в зеркало каждый день, но до сих пор не бы уверен ни в чем. – Давай выйдем? – смотреть фильм в третий раз было уже противно.***
Вот же… Я привстала на цыпочки, пытаясь углядеть Джеймса. Мы вроде договорились, что он останется у постамента с моделью самолета, на котором смелый Капитан утопил себя в океане, но на оговоренном месте моего парня не оказалось. Видимо, толпа оттеснила. Мысли, что он нашел что-то интересное и просто свалил, я даже не допускала: Джеймс почти панически боялся потерять меня в царившей суматохе. Спасибо, что хоть в дамскую комнату со мной не поперся… Я продралась все-таки к самолету, только чтобы убедиться в том, что видела с того конца зала – Барнса здесь не было. Черт. Нам только разминуться для полного счастья не хватало. Как воспитанный ребенок я, конечно, помнила молитву всех родителей, учителей и пионервожатых: «Если вы потерялись, оставайтесь на месте». Да только тут это едва ли сработает. – Простите, извините… простите, – бормотала я, протискиваясь между людей. Блин, на мертвого Ильича приходят меньше глазеть, а тут у Капитана и мумии-то нет. – Извините, вы не пропустите… ох! Меня толкнули, ощутимо ткнув в плечо, и я бы точно снесла собой стеклянную витрину, если бы меня не подхватили под руку. Я на мгновение вцепилась в спасителя, чтобы уж точно не зашибить никакого ребенка или взрослого: – Спасибо большое. – Не за что, – улыбнулся мужчина. – Будьте осторожнее. Я кивнула и упустила момент, когда очередная группа патриотов оттерла доброго человека прочь. И только в этот миг ослепительного озарения осознала, почему он показался мне смутно знакомым. Ёпт вашу мать… – Наташа? – Джеймс вынырнул совершенно с другой стороны, нежели я предполагала, и, наверно, на моем лице была такая гамма чувств, что сграбастал он меня не очень-то нежно. – Что случилось? – Пошли, – коротко выдохнула я, забыв про все другие слова разом. Вообще стоило бы сформулировать иначе, что-то вроде «валим на хер отсюда быстро!» Какова вероятность, что, придя в музей Вашингтона, посвященный Капитану Америка, вы встретите там самого Стива Роджерса? Небольшая. Какова вероятность, что, придя в музей Вашингтона, посвященный Капитану Америка, вы встретите там Джеймса Барнса? Еще меньше. Какова вероятность, что они оба окажутся в этом чертовом музее в один день, да еще четвертого июля? Ничтожно малая, несуществующая почти… Ёпт вашу мать. Они разминулись на какую-то пару минут, с холодком в желудке поняла я. На какую-то сраную пару минут, и, если бы не экскурсионная группа, разделившая меня с Роджерсом, они бы столкнулись нос к носу. Боже… – Давай уйдем, а? – не любила давить на жалость, но тут вышло само собой как-то. – Тебе нехорошо? – Джеймс не понимал, что случилось, не знал… Не должен был знать. А голубые глаза Капитана были невыразимо грустными, даже когда он мне улыбнулся. – Вроде того. Мы шли против толпы, и в конце концов были вынуждены уступить напору. Когда даже Джеймсу стало непросто прокладывать нам путь, он подхватил меня за талию и втолкнул в боковой коридор. Здесь было тише, на стенах не висели кричащие агитационные плакаты – только черно-белые фото военных пейзажей, и постепенно мы вышли в зал. Он был гораздо меньше тех, где располагалась основная выставка, и я не могла вспомнить, чтобы мы сюда заходили во время «Эвенджерс-тура». По стенам под лампами дневного света крепились стеклянные витрины, застеленные зеленым полотном. Как бы мне ни хотелось поскорее выбраться, я не сдержала любопытства и склонилась над ближайшей. Газетная вырезка датировалась апрелем сорок четвертого. Буквы местами были едва различимы, зато относительно хорошо сохранилась фотография. Девушка была строгой и очень красивой. – Это Картер? – черт знает зачем я спросила, ведь все равно знала ответ. – Да, – Джеймс застыл за моим плечом. И вдруг вздохнул резко и рвано. Я обернулась, проследила его взгляд – и в который раз пожалела, что дала себя уговорить на эту поездку. Чуть дальше газетной страницы под стеклом были разложены потрепанные конверты и письма. Какие бы отличия ни существовали между советскими солдатами и американскими, к сожалению, похоронки для всех выглядели одинаково.***
Их было два, что само по себе слегка абсурдно. Одно извещение было заполнено ровным почерком армейского секретаря, со скупой подписью генерала. На нем не было штампов: Стив успел вытащить их из лап Гидры раньше, чем очередную партию почты загрузили в самолет. Второе извещение было написано аккуратной рукой Пегги. И тоже – ни печати отправки из штаба, ни от нью-йоркской почты о получении… Баки наклонился ниже к разорванному конверту. На месте, отведенном для отметок о пересылках, – дата и «передано Г. С.» – Гэ-Эс? – Наташа коснулась его плеча, несмело и осторожно. – Говард Старк, я думаю, – больше вариантов Баки не видел. Гений военной инженерии часто прилетал к местам дислокации, привозил «подарки» солдатам в виде очередных убойных штучек и по возможности забирал внеочередную почту. Но обычно письма он доставлял до нью-йоркского почтамта… Было странно думать, что Говард Старк приезжал в Бруклин. Тем более странно было думать, что Говард Старк приезжал в Бруклин дважды: на похоронке Стива, выложенной рядом, были те же отметка и – тот же адресат. – Извещение на Стива отправили твоей матери? – Больше у него никого не было. Стало тошно. Уиннифред Барнс, которую он почти не помнил, давно умерла. Жизнь Говарда Старка, насколько Баки успел прочитать в открытых источниках, унесла автокатастрофа. Где сейчас была и была ли вообще Маргарет Картер, он не знал. Письма, отправленные и принятые их руками, лежали кусками пожелтевшей бумаги под пуленепробиваемыми стеклами музея… А Стивен Роджерс и Джеймс Барнс ходили по миру почти такие же, как и в те дни. – Здесь тоже твой домашний адрес, – голос Наташи прорвал тяжелые мысли. Баки подошел, мазнул взглядом по конверту. И с трудом произнес: – Это почерк моей мамы.***
На штампе приема военной почтой стояла дата – третье февраля сорок пятого [1]. А приходилось писать письма, которые не всегда доходили вовремя. Письмо миссис Барнс единственному сыну дошло на другую сторону океана слишком поздно, и на конверте с грязными потеками уже чужая рука, зачеркнув имя и адрес получателя, бесстрастно вывела «отправить обратно». Я была в одном шаге от того, чтобы разрыдаться, когда плечи сжало с такой силой, что руки прострелила боль. Джеймс уткнулся в мою макушку, и я бы хотела соврать ему и самой себе и сказать, что не услышала этот звук, больше похожий на скулеж. – Ты плачешь? – горло было сжато спазмом, и я едва выталкивала из себя слова. – Нет, – он выдыхал так же тихо. – Нет… Давай уйдем?.. Мы приехали в Вашингтон одним днем: ранний утренний рейс сюда, поздний вечерний – обратно в Нью-Йорк. За окном автобуса летела назад автострада, Джеймс сидел у окна, натянув капюшон, но я все равно видела его лицо в отражении стекла. Он ничего не говорил, и я действительно не хотела знать, какие мысли сейчас роились в его голове. Оставалось только держать его руку, переплетя пальцы. Я все-таки задремала в конце концов, и мне снилась хрупкая темноволосая женщина, кутавшаяся в платок у окна. Я та еще дрянь. Именно с такой мыслью я сидела перед Винсентом три дня спустя в кафетерии с абсолютно низменной целью: использовать моего коллегу по полной. Несмотря на видимое решение нашей неудобной ситуации в больнице, после выписки парень словно забыл о разговоре. Или частично забыл, по крайней мере: прикрутив свой энтузиазм, он все же продолжал оказывать мне определенные знаки внимания. – Винсент, – я наклонилась вперед через стол и улыбнулась. Я не собиралась заигрывать с ним, упаси боже, но ради достижения своей цели была готова побыть сверх меры обаятельной, – мне очень нужна твоя помощь. – Да? И чем я могу помочь тебе, Натали? – Использовать вторую свою профессиональную сторону. Как я успела узнать за полгода совместной работы, профессионально Винсент разбирался в двух вещах: бюджетировании и Мстителях. А еще через неделю вечером мне на почту пришел файл из целой цепочки писем, в которой я видела мельком знакомые по рассказам фамилии таких же гикнутых, но чрезвычайно отзывчивых приятелей Винсента. Я открыла вложение – одна неполная отсканированная пожелтевшая страница. Распечатала, не читая, и вышла в гостиную, где Джеймс старательно нагонял физическую активность в виде комплекса отжиманий и подъемов корпуса. Увидев меня, он отряхнул руки и поднялся с пола. – Вот, – я протянула ему лист. – Что это? – Прошлое.***
Джеймс, надеюсь, с тобой все в порядке, от тебя так давно не было вестей. Мне стало значительно лучше, но доктор все еще заставляет лежать. Знал бы ты, какой он несносный. Отец каждый день слушает новости. Говорят, немецкие войска отчаянно сопротивляются, но все равно отступают, союзники освобождают Европу. Еще говорят, что война скоро закончится. Я так хочу в это верить и молюсь об этом каждый день, и чтобы ты скорее вернулся домой. Я, конечно, знаю, что ты поступаешь правильно, но мне все равно тревожно. Мне почти не о чем писать, у нас каждый день все то же, только у девочек теперь есть выходной. А у Бекки на верфи целых два, и к ней часто ходит тот милый мальчик – помнишь его? Отец сказал, он спрашивал у него разрешения, и, если Бекка согласится, сыграем свадьбу, как только ты вернешься. У нас все хорошо. Очень скучаю и хочу тебя снова увидеть. С любовью целуем твои мама, папа, сестры [1] Захват Золы, в результате которого сержант Барнс сорвался с поезда, произошел 01 февраля 1945г.