Единственное, что сохраняет целостность моей картины мироздания, – это царящий во мне хаос. С. Е. Лец
Руки дрожали обе: и живая, и стальная, и Баки было стыдно и страшно. Табло над автобусной остановкой показывало время и дату, и он смутно понимал, что потерял где-то почти двое суток. «…только бы я никого не убил…» Он ни хрена не помнил прошедших дней. Зато помнил темную кухню, запах кофе и тяжелый разговор. – Мама, меня призвали. – И когда ты?.. – Послезавтра утром отходит корабль. Голова звенела десятками, сотнями беззвучных строк, которые внутри себя он произносил знакомыми голосами: о лагере, о военном Нью-Йорке, о сестрах, о боевых товарищах, никогда о плене, о родителях и о том, как хочет домой. Это было почти невыносимо – разом рухнувшая на него память. Память, растревоженная одним не полученным письмом. Он не помнил, что было после того, как закончил читать в пятый раз, и теперь стоял на улице под козырьком остановки, делая глубокие вдохи. Воздух пах озоном, толстовка была мокрой насквозь, но дождя Баки тоже не помнил. Кажется, его занесло аж на Манхэттен. До квартиры Баки добирался долго, перебежками по скверам, напряженно вслушиваясь в шум послеполуденного города: не окликнет ли кто? не завоет ли полицейская сирена? не прозвучит ли выстрел?.. У запертой двери настигло осознание – ключи остались дома на тумбе. Взламывать он не собирался: хватит и того вандализма, который Баки мог совершить в беспамятстве. Поколебавшись, вышел на общий балкон, опустился на скамейку и сжал переносицу. Пока возвращался, он успел мельком осмотреть свою рожу в витрине магазина – вроде бы ни синяков, ни ссадин, ни явных следов драк. Ну хоть это хорошо, не будет пугать народ. – Мистер Дэвис? – Баки вздрогнул. Благообразная дама лет от тридцати до пятидесяти – они с Наташей никак не могли понять возраст миссис Хендерсон – смотрела на него, укоризненно качая головой. – Я вас зову, а вы меня не слышите. – Задумался, простите. Вообще в подъезде подобралась на удивление интеллигентная публика, среди которой похоронившая сколько-то лет назад мужа преподавательница фортепиано миссис Хендерсон, жившая этажом ниже, как-то особо и не выделялась. Она всегда была спокойной, приветливой и, в отличие от слегка скандальной мамаши с той же лестничной площадки, против Баки ничего не возражала. – Очень рада, что увидела вас, мистер Дэвис, – дама (по-другому называть ее у Баки почему-то не поворачивался язык) полезла в висевшую на плече сумочку и выудила на свет божий знакомую связку. – Мисс Натали забежала ко мне утром, сказала, вы вышли в двойную смену и забыли ключи. Держите. Как хорошо, что я вас вовремя перехватила! Баки протянул руку, ощутил тяжесть металла на ладони и кивнул, стараясь подобрать хоть какие-то слова, но мозги отказывались соображать. Билась только дурацкая мысль, что из-за него Наташа погрязла во лжи, маленькой и не очень. Это больно било по тому честному и живому, что еще оставалось где-то внутри. – Спасибо. В квартире все было цело и чисто. Никаких погромов, следов крови на стенах, никаких трупов – как бы ни хотелось верить в лучшее, Солдату Баки не доверил бы и рыбку в аквариуме, не то, что девушку. К стене у зеркала в коридоре была пришпилена записка. Баки сорвал листок.Если ты это читаешь, значит, ты вернулся, а я на работе. 1. Переоденься. В чем пришел – засунь в корзину для белья. 2. Сходи в душ. 3. Поешь ЧТО-НИБУДЬ. 4. Выпей успокоительное. 5. Ложись спать. П.С. Листы я собрала в папку, лежит в верхнем ящике тумбы. П.П.С. ПОЖАЛУЙСТА, никуда не уходи.
– Блядь. Чрезмерная рациональность Наташи вкупе с почти печатными буквами говорила об одном: все было действительно плохо. Оставалось только догадываться, что он сделал. Господи, только бы знать, что она под его руку не попала. Этого он не переживет. Голова была тяжелой и будто пустой – ни одной связной мысли. Да не очень-то и хотелось, если честно. Баки зарылся лицом в пахнувшие мятой локоны и вздрогнул. – Доброе утро, – голос Наташи звучал сонно и хрипло, но вовсе не настороженно. – Ммм, утро… доброе… наверно? Пришлось открыть глаза. В спальне ничего не изменилось с того момента, как Баки завалился спать после возвращения, только Наташа добавилась под боком. Он бы сказал – приятный сюрприз, но не хотел спешить с выводами. Девушка развернулась, привычным движением убрала с его лица чересчур отросшие пряди: – Как ты себя чувствуешь? Баки со вздохом спрятал лицо на ее плече, пробормотал неуверенно: – Лучше, чем, видимо, было, так что давай начистоту – что я натворил? – Ничего, за что тебе стоило бы извиняться. – М-м-м? Наташа молчала, перебирая его волосы, и Баки дал себе слово подстричь этот ужас, почти достигавший уже лопаток. – Где ты был? – Не помню. Только надеюсь, что не оставил за собой гору трупов. – Не думаю, – задумчиво протянула Наташа, и Баки почувствовал почти невесомый поцелуй в макушку. – Сомневаюсь, что в твоем состоянии ты бы полез кромсать людей направо и налево. – Так что было? – он приподнялся, перенося вес на локти, и теперь смотрел на девушку точно сверху, быть может, чересчур требовательно. – Ну… ты сидел, читал письмо – много раз, наверно. Потом просто пялился в стенку, – Наташа наморщила лоб. – Потом попросил у меня бумагу и ручку и несколько часов что-то писал, сидя на полу. Я звала тебя, но ты меня будто не слышал – или и правда не слышал. В общем, я ушла спать… А наутро тебя уже не было. Баки сел, скрестив ноги, и потер лицо. Так, ну, по крайней мере, он не пошел в разнос, уже хорошо. И, похоже, Наташа права: в таком состоянии он едва ли отправился на улицу искать неприятности. Трудно сказать наверняка, конечно, но очень хотелось верить, что его просто потянуло подышать воздухом. – Сегодня суббота? – Да. Слушай, я… – она протянула было к нему руку, несмело и с заметным колебанием, и Баки сам взял ее ладонь. – Я… хотела как лучше, правда, я… Наташа замолчала, наклонила голову так низко, что волосы скрыли лицо, и Баки только услышал, как она вдохнула – резко, на грани всхлипа. А его разбирал смех.***
Я успела проклясть себя уже несчетное число раз. За то, что согласилась на поездку в Вашингтон; за то, что обратила внимание на то письмо; за то, что попросила Винсента достать скан этого письма, в конце концов. Я действительно хотела как лучше, хотела ему помочь… Чем, спрашивается? Изнасиловать разорванную, растерзанную десятками лет пыток и принуждения память и душу?! Я была готова просить прощения – только бы сначала сдержать слезы, – когда он рассмеялся. – И чего ты ржешь, скажи пожалуйста? – Ничего, ничего, – Джеймс отвел мои волосы с лица, заглянул в глаза. Стальная синева ушла, осталось чуть пасмурное небо. – Но если ты хочешь сейчас начать извиняться за сделанное, то это ни к чему. – Я просто… я просто до жути боюсь, что… – Что мне станет хуже? – он внезапно схватил меня в охапку, притянул к себе. – Поверь, ангел, хуже, чем со мной сделала Гидра, не сможет сделать никто и ничто. Тем более ты. Уложив голову ему на плечо, я чувствовала каждый вдох Джеймса и выдох. Мы посидели так какое-то время. – Я собрала все, что ты писал, все листы. – Что там? – Не знаю, я не читала. – Как ты достала его? Письмо, – добавил он, хотя в уточнении не было нужды. – Ну… – я запнулась. Черт. – Я надеялась, что ты не спросишь, – честно призналась я. – Расскажешь? – Я могу отказаться? – Как и всегда. Я прикусила губу. Я могла промолчать – так было бы проще и спокойнее. Но на нас двоих и без того многовато его тайн. – Попросила Винсента. Он тряхнул друзей, таких же фанатов Мстителей, как он. Нашелся кто-то в Смитсоновском музее. – Винсент, значит. – Ты злишься? Джеймс хмыкнул. – Я очень надеюсь, что, когда я действительно разозлюсь, тебя не окажется рядом… Нет, Наташа. Только он явно не по дружбе тебе помог, ведь я прав? – Возможно. Его чувства – его проблемы, не мои. Мы позавтракали, я сбегала в подвал, где стояли стиральные машинки – эта особенность американской жизни, честно сказать, меня до сих пор слегка напрягала – и вернулась, чтобы застать Джеймса сидящим на диване у окна. Я вытащила из тумбочки папку. – Вот. То, что ты писал. Он медленно обернулся и неожиданно спросил: – Помнишь, месяц назад или около того, перед тем как мы переехали сюда, меня неплохо так повело после… исторического экскурса? Мне потребовалось некоторое время, что понять, о чем он говорил. – Когда ты сказал, что узнал, что кого-то убил… Ты об этом? – Да, об этом. – Помню. К чему разговор? Джеймс пожал плечами, как-то легкомысленно даже, но смотрел внимательно. – Ты тогда хотела знать, кто это был. Моя жертва. – Хотела. – А сейчас? Присев рядом с ним, я почувствовала холодок внутри. – Это… теоретический вопрос? Или ты готов рассказать? – Правда за правду. – Это не «Монополия», Джеймс, – я тут же чертыхнулась про себя, поняв, что выбрала неактуальное сравнение. – Я хотела сказать… – Я тебя понял, я играл. – Эм… Да ладно? А мы точно говорим про одну и ту же игру? – Поле, фишки, рыночная экономика, – усмехнулся он. – Эта забава что, еще в моде? – Типа того… Я поняла, что у меня нехило так перекосилась картина мира. Во-первых, «Монополия», судя по всему, оказалась куда старше, чем я предполагала. Во-вторых, представить Джеймса за настольной игрой у меня не получалось ну никак. – И все же, – он снова стал серьезным. Чересчур. – И все же ответь мне на один вопрос: ты думаешь, что ты должен открыть секрет, потому что это будет честно, или… – Я просто хочу рассказать. Тебе. Я не смогла усидеть на месте, встала, подошла к окну, едва осознанно обхватывая себя руками. В послужном списке Зимнего Солдата было немало отнятых жизней. Чтобы это понять, не надо обладать ни гениальным интеллектом, ни секретными данными Щ.И.Т.а или Гидры. Хотела ли я поименно знать, кого убивало оружие возмездия сумасшедших нацистов? Нет. Хотела ли я знать, кого убивал, вольно или невольно, Джеймс Барнс?.. – Я слушаю тебя. Я ощущала его взгляд, направленный мне в спину, но инстинктивно боялась обернуться. То ли что бы не ломать его, то ли чтобы не сломаться самой. Его голос прозвучал спокойно: – Двадцать второе ноября шестьдесят третьего. Убийство Джона Кеннеди. – Ты грохнул Кеннеди?! – я подскочила как ужаленная. – Я. Он. Да, в общем, – Джеймс избегал моего взгляда. – Я прочитал об убийстве в учебнике, и что-то… Что-то щелкнуло в памяти. Я это вспомнил. – Ох ты ж ни хера себе… Нащупав подоконник, я кое-как опустила свою тушку. В голове было пусто до звона. Джеймс – хорошо, Солдат – убил ни много ни мало президента США! Это было, наверно, одно из самых, если не самое громкое убийство двадцатого века! – Ни хера себе… На меня накатывал истерический хохот. Сколько десятилетий историки, спецслужбы, сторонники теорий заговора пытались склепать более или менее ладное объяснение «волшебной пули», политической подоплеки и всего прочего, а Джона Кеннеди приговорила Гидра. Вот так открытие. – Значит, тот мужчина, которого арестовали… – Ли Харви Освальд. – Да… Значит, он говорил правду и был невиновен? – Да. Кеннеди должен был убить другой человек, другой снайпер… Не я. Я был запасным. Но тот снайпер промахнулся несколько раз, и мне отдали приказ стрелять. – Ты тогда сказал, что убил двоих… – я смутно вспоминала наш ночной разговор месячной давности. – Мой первый… первый снайпер, – поправился Джеймс, когда увидел замешательство на моем лице. – Он ошибся. А Гидра не прощала ошибок. Я… я застрелил его на базе. Перед тем, как меня сунули в криокамеру. Он снова глядел в окно, и я тоже устремила взор на улицу. – Нда-а… Новость для первой полосы всех газет, если вдуматься… – Не слышу ужаса в твоем голосе. – Я тебя разочаровала? По шороху я поняла, что Джеймс поднялся, его тень остановилась за моим плечом. – Ты никогда меня не разочаровываешь, Наташа. Только удивляешь. Я ожидал более нервной реакции. – На что? – Я убил Джона Кеннеди. Подняв голову, я увидела нахмуренные брови и поджатые губы. И вдруг поняла, что сейчас, именно сейчас, мне придется облечь в слова все те части моего мировоззрения, которые до этого оставались только в моей голове. – Сядь, пожалуйста, – я похлопала по подоконнику, но Джеймс не стал садиться рядом. Вместо этого опустился прямо на пол, запрокинул затылок и теперь смотрел на меня снизу вверх. – Я хочу тебе кое-что сказать. – Слушаю внимательно. – Я… Оба моих деда воевали в Великой Отечественной – вы называете это Восточным фронтом Второй мировой. В России память о тех, кто оборонял нашу страну от фашистов, о тех, кто погиб ради этого и кто остался жив, – это часть нашего наследия и культуры. Встречи с ветеранами для школьников и даже студентов в порядке вещей. Поговорить с этими людьми, услышать факты из первых рук, что-то спросить… Это все чертовски интересно на самом деле, – Джеймс слушал внимательно, не перебивал. – Я была уже гораздо старше, чем в начальной школе, когда на встрече, приуроченной ко Дню Победы, кто-то спросил одного ветерана: «Какой самый неприятный вопрос вам постоянно задают?» Мы все думали, он скажет что-то вроде «не страшно ли вам было?» или «не хотелось ли вам дезертировать?», но ответил, что это вопрос: «Убивали ли вы кого-нибудь там?» Это самый глупый и самый отвратительный вопрос для прошедшего войну, потому что ответ почти всегда «да». Прервавшись, я прочистила горло. Патетичненькая, конечно, речь получалась, но в целом я говорила то, что имела в виду. Джеймс смотрел на меня с нечитаемым, почти кирпичным выражением лица. – В общем, я к тому, что во время таких глобальных военных конфликтов слово «солдат» почти равнозначно слову «убийца». А сержант Барнс был солдатом… даже до Гидры, ведь так? Вообще-то я не подразумевала риторический вопрос, но Джеймс продолжал молчать. – А насчет самой личности Кеннеди… Ты уж извини, но убиваться по американскому политику прошлого века у меня как-то не выходит. Ну помер и помер, что ж теперь. Все сказанное было абсолютной правдой. С какой-то стороны я подозревала, что от такого откровения стоило бы испытать что-то большее, чем удивление и любопытство, но… не получалось. То, что Джеймс убивал людей, будучи в здравом уме и твердой памяти, нося сержантскую форму, я и без того понимала. Пугало ли это меня? Положа руку на сердце – нет. Такими же «убийцами» были мои деды-ветераны и воевавший в Чечне отец лучшей подруги Сашки (отличный мужик, надо сказать). Так какого хрена меня должен ужасать факт убийства Зимним Солдатом, у которого не было выбора? – Не скажу, конечно, что я в полном восторге, – тяжело вздохнув, я слезла с подоконника. Монолог получался какой-то, а не разговор. – Если кто-то узнает правду, это будет катастрофой. Но в целом… мое мнение о тебе не изменилось. Он тоже поднялся, все так же молча, и, сделав шаг, крепко обнял. Я привычно уткнулась в его шею, обхватывая широкие плечи – и живое, и металлическое. Может быть, осознание настигнет меня потом. А может, и нет. Ладно, прорвемся.***
Баки упивался ее теплом и не хотел отпускать. И, кажется, слегка переборщил. Наташа пару раз хлопнула его ладонью по спине, и Баки выпустил ее из объятий. – Прости, – взяв за плечи, он окинул девушку взглядом. – Сильно помял? – Нет, но дыхание перехватило, – Наташа улыбнулась, и Баки снова привлек ее к себе, на этот раз очень аккуратно. – Извини, немного не рассчитал от полноты чувств. Я… я хочу сказать тебе спасибо. За письмо и за то, что выслушала. Наташа вывернулась из его рук, привстала, и Баки ощутил вкус чая на губах. Тело действовало как-то само собой: обхватить за талию, прижать ближе, чтобы не оставить пустоты между телами… Разрывая поцелуй, чтобы вдохнуть, он подумал, что последние две недели после музея были, мягко говоря, отвратительными, и в том была его вина. Много его вины, честно говоря. Он много молчал, сидел допоздна у окна, глядя на улицу без единой мысли в голове, и шел в кровать далеко за полночь, когда Наташа уже давно спала. Слова стали резче, голос – холоднее, и Баки, хотя все понимал, сделать ничего не мог. Словно кто-то сжимал и сжимал пружину. И теперь, после того как он получил возможность прочесть эти чертовы строки, напряжение наконец-то ушло. Все встало на свои места. Все – и даже немного больше. В папке оказалось двенадцать листов формата А4, исписанных его быстрым почерком. Иногда слова были неразборчивы, где-то чередой точек схематично обозначались пропуски, но ни на одном листе не было ни единого исправления, ни одной зачеркнутой строчки. Это были письма; отрывки, точнее. Большей частью то, что он писал домой с фронта, и немного ответных – эти части были помечены отдельно стоящими «мама» или «сестра»… Баки смотрел на собственную писанину, на дословное повторение того, что когда-то давно летело военной корреспонденцией над океаном в обе стороны, старался пока не вчитываться и чувствовал ужас пополам с облегчением. Он все-таки действительно помнил. Оставалось только выяснить, как много.