***
— Чон Чонгук, это нечестно! — смеется Тэхен, убегая вглубь леса и прячась между крон ветвистых елей. — Ты не можешь превращаться в волка, когда тебе вздумается. Тем более, это нарушение устава академии! — Устав и создан чтобы его нарушать. — некромант кидается на Кима, придавливая того к заснеженной земле. — Вот ты и попался! На артефактора победно глядят искрящиеся удовлетворением глаза, а мощная волчья морда ехидно ухмыляется в ответ на все попытки вырваться. Тэ особо и не пытается: он широко улыбается своей квадратной улыбкой, волосы его разметаны по белому полотну, и Чонгук не может налюбоваться этим прекрасным лицом, мягкими чертами и дивным бархатистым смехом. Ладонь кронпринца зарывается в густую черную шерсть волка, пальчики треплют за ушком, отчего Чон предательски прикрывает глаза, расслабляясь и укладываясь рядом с побежденным адептом. Тэхен прижимается к огромному теплому зверю, чешет холку и звонко смеется в ответ на щенячий скулеж и всякий показатель испытываемого удовольствия. Некромант вдыхает такой родной запах, льнет к адепту и доверчиво подставляет крепкую шею для ласк. — Гукки, нас могут заметить, и тогда тебе не поздоровится… — Детка, прекрати ныть и лучше почеши мне бочок, пока я весь такой хороший и теплый. — Чон весело подмигивает, виляя пушистым хвостом. — Я так давно не обращался полностью, и ты не представляешь, какое это блаженство — размять свои затекшие конечности. — Ты дурак, Чон Чонгук! — Тэ замерзшим носом утыкается в мягкую шерсть, цепляясь за нее же ладошками. Гук и не спорит: сворачивается клубочком, тем самым укутывая артефактора своим мехом, и изредка помахивает хвостом, приподнимая им чужой вязаный свитер, согревая продрогшую кожу, покрывающуюся мурашками от столь чутких касаний. Тэхен впервые ощущает спокойствие, впервые не боится, что его внимания добиваются только потому что он наследник, впервые осознает, что к ранее ненавистному Чонгуку у него есть чувства.***
— Марияму отпустили обратно в империю, — Аяно задумчиво глядит на Пака, раздосадованно вздыхает и снова перелистывает страницу учебника. — Сам кронпринц Хиносаи выступил в качестве алиби. Теперь они будут давить на тебя… — Не хочу пойти на плаху только потому что у нас некомпетентные следователи. — констатирует Чимин, наблюдая за треском поленьев в камине и всполохами яркого пламени. — Но я не знаю, как мне доказать, что я не убивал ее. — Тебе и убивать то ее смысла не было… Минджу не была бы для тебя обузой, а в крайнем случае, ты бы мог обратиться к магистру — он бы точно тебе посодействовал в расторжении брака. Блондин улыбчиво кивает и молчит, понимая, что это вовсе не так. Быть может, сейчас это и кажется возможным, но тогда он бы даже слушать о подобном не захотел. Так что мотив для убийства, определенно, существовал, так же как и факт, что некромант не помнит всех событий того вечера, которые, возможно, бы открыли глаза на действительность. Чимин вновь вспоминает слова матери и понимает, что ему нужно двигаться до конца, особенно, когда Юнги находится в таком плачевном состоянии. — Давай не будем об этом. Мне так хорошо с тобой, поэтому нам лучше просто насладиться обществом друг друга. Пак замечает неподдельную радость на тонком лице принцессы и осознает, что идет в верном направлении, потому аккуратно переплетает свои пальцы с девичьими, нежно улыбаясь в ответ. Аяно краснеет, взгляд прячет и чувствует, что сердце вот-вот вырвется из груди. «Он влюблен в меня, — проносится сладкая мысль где-то внутри. — Он так мило влюблен в меня, что эта любовь исцеляет и убивает одновременно. О святая Беладонна, — обращается к богине адептка, — избави его от напасти, не то в жертву я отдам свою плоть и душу.» Чимин смыкает губы, размышляет о том, что ему предстоит встреча с Винсентом и начинает тихо ненавидеть день, который, казалось бы, так хорошо начинался. Пуаро опять будет выворачивать всю душу наизнанку, допытываться и давить, хотя у Пака давно уже сдают нервы, и всякое желание бороться сводится к нулю. Но стоит вспомнить взгляд брата, его теплую улыбку и переплетенные пальцы, адепт с полной решительностью готов выступать против следователя с его замашками, таким слащавым «монсеньор» и игривой манерой речи. Когда часы бьют ровно пять вечера, адепт привычно встает и направляется в ненавистный кабинет, ступая по знакомым пустым коридорам под мерное перешептывание духов-хранителей и дуновение сквозного ветра. Те провожают ученика сочувствующими взглядами, желают удачи, понимая, что такая зверюга, как Пуаро, в покое просто так не оставит, пока не добьется желаемого. Винсент же рассиживает на стуле в окружении двух следователей, о чем-то незатейливо беседует с ними, изредко предаваясь тихому смеху и расслабляясь от него еще больше. Канцеляры с особым пристрастием ведают начальнику об очередных сплетнях при дворе, уличают какого-то чиновника в излишнем расточительстве, известную баронессу-эльфийку — в красоте, созданной ничем иным, как магическим вмешательством, а знаменитейшего посла Хиносаи обвиняют в интрижках с фаворитом правителя вражеской империи. Пуаро слушает без особого энтузиазма, больше уделяя внимание чаю (судя по запаху, со вкусом Шиисиньских апельсинов и трав из Чжуаньского государства), однако, это ни чуть не смущает следователей: те вспоминают еще больше историй, пользуясь хорошим настроением бессмертного. Неожиданно Винсент поднимает взгляд на Пака, растягивает губы в таинственной улыбке и привычно оглядывает бледное, изможденное, но по-прежнему красивое лицо. Чимин старается быть вежливым: не шумит, приветственно кланяется, только с позволения канцеляров проходит в кабинет и присаживается на стул. — Ах, монсеньор, темных дней вам. Понимаю, что сейчас не лучший момент вызывать вас на допрос, учитывая ваши семейные обстоятельства, но искренне соболезнуя, я вынужден доводить дело до конца вне зависимости от сложившейся ситуации. — Прошу прощения, но давайте перейдем сразу к делу. Винс подавляет собственно возмущение, скрывая его за учтивой улыбкой и соглашаясь, кивает. Пак не так прост, как кажется сначала. Теперь маневр с отвлечением внимания против него не пройдет, и это, определенно, удручает канцеляра, но не теряя хватки он решает избрать другую тактику. Взяв в руки чашку, Пуаро неторопливо делает глоток еще горячего чая и думает, как поступить. — Я отправил запрос на ментальное вмешательство его Величеству императору… — «пробует почву» Винсент, удовлетворяясь легким замешательством на лице адепта. — Через пару дней должно прийти согласие, поэтому я советую вам признаться сейчас, чтобы не было мучительно больно позже. Чимин молчит, старательно слабость свою не показывает и страх тоже: смотрит исподлобья и, кажется, зарычать готов, но ждет очередную подлянку со стороны следователя, пока не понимая, как действовать. Пуаро продолжает лениво потягивать чай, вглядывается в ничего не выражающее лицо некроманта и злится от того, что тот не хочет взять вину на себя. Это отступничество портит не только настроение, но и репутацию — выставляет Винса дилетантом, не знающим тонкостей своего дела, не умеющим подтверждать свои умозаключения. — Будем ждать пока придет согласие, но тогда, если выяснится, что я невиновен, я напишу на вас такую кляузу — ввек от своего позора не отмоетесь. — Пак улыбается удовлетворенно, замечая явный испуг следователей, и закидывает ногу на ногу, победно ухмыляясь. — А теперь я ожидаю, что мы все же начнем беседу или я пойду. — Так как у Мариямы теперь есть алиби в лице Его Высочества, вы остаетесь единственным подозреваемым, — возвращает себе былое равновесие Винсент. — Следствию удалось выяснить, что помолвочное кольцо, которое должно было оказаться на пальце Минджу, находилось все время у вас, однако позже оно нашлось в комнате, откуда труп ее Высочества был перетащен в лес. Как вы это объясните? — Я ее предупреждал, что кольцо находится в моей комнате, и она могла без проблем войти в нее, пока меня не было или пока я спал, взять кольцо и отправиться в свои покои. Так что это плохой довод, чтобы обвинить меня в ее смерти. Чимину еще долго приходится сидеть в обществе следователей, долго приходится выслушивать их скрытые угрозы, намеки и смешки. Чимин постепенно к этому привыкает и даже изредко улыбается, когда сухое с желтушным оттенком лицо Жан-Клода оказывается максимально близко, едва выходящая вперед нижняя губа заметно поджимается, и Бонье, словно отзеркаливая поведение Винса елейным голоском советует признаться в совершенном преступлении. На это Пак говорит привычное: «я не виновен», — и продолжает ждать окончание «цирка». Неожиданно на плечо взбирается ворон, громогласно каркает и требует следовать за ним. — А теперь я позволю себе откланяться, — адепт встает со стула и направляется в ректорский домик, боясь, что Юнги стало хуже. В спальне оказывается наложен полог тишины, и Чимин торопливо проходит внутрь, глазами ища своего брата. Тот оказывается лежащим на уже заправленной кровати с книгой в руках: пальцы его медленно перелистывают одну за другой страницы, и губы едва вторят в такт прочитанному. Мин замечает блондина не сразу, но поднимая взгляд, едва заметно улыбается, безмолвно приветствуя. — Тебе плохо? — Чим обеспокоенно приближается к магистру, присаживается на кровать и окончательно осознает, что с последним все в порядке. — Винс та еще дотошная гадина… Я оказал тебе услугу. Адепт смущенно кивает, шепчет: «Спасибо», — и совершенно выдавливая скупую улыбку, неловко укладывая сомкнутые ладони на колени. Юнги смотрит на Пака изучающе: скользит взглядом по плечам, слегка ссутуленным, волосам, чуть растрепавшимся, тонкой шее с подрагивающей жилкой. Все чаще он видит Пака не сквозь призму воспоминаний о бывших отношениях, он видит мальчишку таким, какой он есть: не менее красивым, притягательным, ненавистным и любимым одновременно… — Ты… — подбирает слова герцог, — ты все еще любишь этого Тао? — смотрит в глаза Чимина — чистые, такие невинные и искренние, и понимает, что хочет услышать определенный ответ, что хочет мальчишку только себе, что желает единолично им обладать. — Я не люблю его. Блондин лижет пересохшие губы, смотрит на ректора с настороженностью, но поинтересоваться, откуда такое желание знать об отношениях — не решается. Не решается и ладонь свою из чужих выпутать, не решается отодвинуться, хотя хочется безумно, потому что страшно до дрожи в коленях, потому что действия герцога предсказать невозможно. В голову лезут воспоминания из родового имения, в мыслях та постель, кровью пропитанная, на коже те укусы вновь ощутимые — Чим слишком хорошо все помнит, оттого и страдает — слишком. — А кого ты любишь? — Юнги смотрит равнодушно, но чувствует, как вскипает мерзким противным сгустком ревность, как просыпается внутри демон, требуя адепта себе. Сущность внутри рычит, мечется, и мужчина понимает, что сдается перед ней, чувствует, как сердце предательски сжимается, в груди щемит, давит и болит невыносимо. Демон злится, демон от страха чужого яростью пропитывается, силой желать себя хочет заставить. Перед глазами пелена мутная плотная, в голове вкрадчивый шепот — демон выползает наружу тихо, незаметно, стирая с лица ректора улыбку, сменяя ее ухмылкой едва заметной. — Н-никого. Магистр к губам карминовым приближается, кончиком носа чужого касается, отмечая тревогу, тенью засевшую, на таком родном прекрасном лице. Тянет адепта за руку, на спину переворачивает, сверху оказываясь, и от взгляда, полного ужаса, улыбается как-то по-дикому. Демон в ярости, в агонии бьется от того, что страсть его — невзаимная, что похоть его на двоих не делится, поцелуи его безответными остаются. Чимин перед ним весь сжимается, дышит тихонечко, как котенок, и совершенно не знает куда отступать. — Ты так меня боишься, малыш, — Юнги лбом к чужому виску жмется, хрипло смеясь. — Я чудовище в твоих глазах, правда, Чиминни? — кротко целует он за ушком, с упоением лижет мочку и нехотя отстраняется, чувствуя чужие кулачки на своей груди. — Твое тело так мило дрожит, и от этого я едва вижу возможным сдерживаться. — герцог скользит языком по приоткрытым пухлым губам, подхватывает нижнюю, едва прикусывая зубами и оттягивая. Пак мечется, трясется мелко, глаза жмуря, ладони его потеют, и он с силой пытается оттолкнуть от себя брата, вразумить хоть на долю секунды, но в ответ встречается с черными безднами чужих глаз — даже не миновских: они ему не знакомы, они страх вселяют, ужас первобытный, каждую клеточку тела окутывающий. Чимин всхлипывает беспомощно, когда шершавый горячий язык у висков пот слизывает, когда пальцы длинные в копну волос пробираются, а в шепоте чужом в самое ухо, обличаются самые грязные желания. Юнги губы приоткрытые сминает, отвечать заставляет силой, грозится былое повторить и его мальчик его слышит: ластится преданно, трется о щеки, виски, хнычет жалобно, когда шею осыпают беспорядочные поцелуи — влажные чувственные, от которых с уст срываются еле слышимые, почти девчачьи стоны. Маленькие пальчики касаются чужих скул, губы мажут по приоткрытым напротив, и в ответ герцог оглаживает бархатистую кожу лица, толкаясь тазом и проезжаясь членом по члену брата, скрытому за тканью обтягивающий черных брюк. — Юнги, пожалуйста… — находит в себе силы прошептать Пак, уворачиваясь от горячего опаляющего шею дыхания. — Остановись… Ты не должен! — он скулит, за рубашку чужую цепляется, пока Мин смеется, носом по вискам проводя, к щеке мягко спускаясь. — Малыш, я, кажется, сказал тебе быть послушным, если ты не хочешь, чтобы я сделал с тобой это снова. — магистр улыбается отравляюще, губы сомкнутые дрожащие своими задевает, приоткрыть заставляет и снова целует — без напора, но с явной угрозой в черных, как бездна, глазах. — Я определенно не против повторить, ту ночь… — в память лезут крики надломленные, тело дрожащее, испариной покрытое и бесконечно долгие мольбы, что остались неуслышанными. — Слышать, как ты кричишь, пока я тебя трахаю, — интимно шепчет мужчина куда-то в шею, — одно удовольствие. В следующий миг у самой жилки появляется почти фиолетовый яркий засос, за секунды наливающийся кровью. Пак по-детски испуганно вслушивается в слова, прокручивает их в голове и бессильно плачет, сжимая ладони в кулачки и пытаясь вырваться из стальной хватки. Мин волосы мягкие перебирает, лоб с выступившим витком целует, к носику спускается и бодается почти ласково, словно не он секунду назад говорил о всех тех мерзких вещах. Чимин в ответ дышит жарко шумно, с отвращением слушает, какой он податливый, сладкий, как хочется его спрятать от всех, никого и на версту не подпускать. Мальчишку крупной дрожью бьет, когда некогда родные черты заостряются и нечто человеческое в них теряется, когда пальцы грубо вцепляются в бедра, сжимают их, мнут с упоением, когда глаза черные и сетью вен вокруг глядят выжидающе. — Мой мальчик будет меня слушать? — вкрадчиво интересуется герцог, влажно целуя щеки, скользя к шее и засасывая чувствительную кожу за ушком. Юнги вновь задумывается, что бы было, узнай она о том, что он делает. Вновь думает, что возможно ей было бы больно, как и самому Мину когда-то, когда у него были чувства к этой женщине. От того демон радуется голосу сладкому, словно пастила медовая, рукам дрожащим, что к груди крепкой жмутся, стонам надломленным, стыдливыми, смущения полным, что разносятся так близко, так интимно и тесно, что от каждого такого член предательски дергается, и голос Юнги вовсе сходит на хрип. Он берет маленькую ладошку, сжимает в стальной хватке, сопротивляться не позволяя, кладет на топорщащуюся ширинку, водит по ней, гладит, хоть немного успокаивает это тянущее чувство в самом низу живота, изредка толкаясь навстречу пухлым пальчикам. — П-почему ты это делаешь? У Чимина брови надломленные, взгляд безнадежный, тусклый, он ответа ждет мучительно, в один миг рассыпаясь под ухмылкой едкой. Холодная ладонь касается его щеки, оглаживает едва-едва и бьет со всей силою, отчего Пак теснится, взгляд за пушистыми ресницами прячет и поднять более не решается. Он разбит, снова сломлен, но ненавидит в эту минуту он только себя: за то что не ушел сразу, как понял, что все в порядке, за то что вновь позволил себе обмануться, за то, что как и обычно не может найти в себе силы, чтобы сбежать. — Я задал вопрос, Чиминни, и хочу получить на него ответ. Демон внутри Мина урчит от удовольствия, мальчишку всего себе требует, его губами наслаждается, шеей чувствительной, всхлипами робкими, отдачей слабой. Демон ею питается, как лучший десерт смакует, улыбаясь плотоядно. Он взаимности хочет, ласк ответных, в любви признаний, но единственное, что ощущает четко — первобытный страх, оттого им и пользуется, беря если не добровольно, то силой. А еще Юнги на миг представляет, что она сейчас видит это все, что сделать ничего не может, что бесится, и от дум, где мог быть порог ее страданий, постепенно меняет ипостась, ороговевшими когтями прорывая чужую нежную кожу бедер. — Б-буду, — отвечает сквозь надломленный крик блондин, открывая вид, на молочную шею, податливо приспуская свитер и позволяя чужим зубам кожу в метках раздирать. — О Беладонна, — ехидно смеется Юнги, — я так завожусь, когда ты такой послушный… Мин вовсе не чувствует себя уродом, смотря в большие словно у олененка глаза, не чувствует себя мразью, когда сжимает молочные бедра и требовательно целует, не признает, что он — самая отвратительная тварь, пользующаяся беспомощностью такого доверчивого и наивного Пака, чтобы утолить свой голод и свою ненависть. Герцог смеется прямо в лицо, раздвигая нежные ладони, что скрывали оное, глядит в упор на скатывающиеся слезы, но ни разу не боится. Чимин будет молчать. Чимин не скажет императору, что его насилует собственный брат, Чимин не признается, что тот издевается над ним долгие годы, Чимин вновь перетерпит, как и всегда, потому что о таком не говорят. А она возможно вернется… Возможно будет его умолять, просить, унижаться…