***
Славе очень хорошо. Его первая статья уже где-то в редакции, а гонорар лежит в маминой заначке. Реальность не ебет, он вообще слабо её осознает. Перед ним только цвета и моменты, они что-то делают, где-то ходят, говорят не понятно о чем, и Слава все меньше и меньше запоминает происходящее. Когда начинает светать, его на минуту отпускает, мир блекнет, становится почти черно-белым. Ваня трясёт его за плечо, смотрит в лицо, что-то говорит, смотрит вбок, поджимает губы и, придерживая Славу за воротник, надевает на него очки. Потом мир кружится, его тянут куда-то, прямо над ухом звучит его имя. Оборачиваясь на голос, Слава скользит на снегу, но не падает: его держат. В блеклом мире появляются голубые глаза, Слава зависает, тёплые пальцы переплетаются с его, и настойчивый голос просит "молчать, не выделяться и идти". Слава кивает. По крайней мере, ему так кажется.***
Ваня с Мироном заключают перемирие. Когда Слава кивает, они переглядываются, и Мирон осторожно берет Славу за руку. – Понимаешь, что происходит? – за тёмными стеклами, к сожалению, не видно глаз. Слава чуть опускает голову, будто у него болит шея, слабо сжимает пальцы. – Слушай меня, хорошо? – под неприязненным взглядом Вани Мирон мягко гладит Славу по щеке. – Сейчас вернёмся, ляжешь спать, ладно? Новый кивок более дерганный, чем предыдущий, но все равно неплохо. К шести часам они доходят до квартиры. – Останешься? – спрашивает Мирон, обращаясь к Ване. – Без него никуда не пойду, – недоверие в его голосе так и брызжет подростковым протестом. Тем лучше. Охра не в городе, и навряд ли он будет против другого Вани в своей комнате. Мирон наскоро показывает квартиру самому адекватному, хотя уже порядочно пьяному гостю, и оставляет его одного, возвращаясь к Славе. – Ты в порядке? – прикрывая за собой дверь, спрашивает Фёдоров. – Я охуенно, – видимо, Славу и правда понемногу отпускает. Он тянется за полупустой бутылкой водки, но Мирон останавливает его руку и садится на кровать рядом с ним. – Тебе хватит. Ложись спать. – Надо допить. – Утром... – Уже утро. – Да, но... – Надо допить, – с железной логикой упоротого спорить невозможно. – Ты пить больше не будешь. Слава долго смотрит ему в глаза, к счастью, очков на нем уже нет. – Тогда ты допей, – а это уже плохо, потому что судя по всему идея Славе кажется логичной, и отказываться от неё он не собирается. – Там почти половина бутылки, – ответом на это служит только немая гримаса "и что?". – Это много, и... – Зассал? – Мирон удивленно смотрит на Славу. До этого раза он так никогда не говорил. Таким злым, неприятным насмешливым голосом, с жутковатым блеском и неясным выражением в глазах. За одно только слово мальчик в зеленой шапочке успевает растерять все знакомое и тёплое, что в нем есть. Если бы Мирон верил в бога, сказал бы, что это похоже на одержимость. Хочется верить, что все дело в нетрезвом сознании, но Слава хоть и выглядит помятым и дерганым, явно знает, о чем говорит. Мирон молчит. Ему запоздало приходит в голову простое понимание. Он узнает это выражение, не всю злобу и желчь, конечно, но то самое, глубокое и жёсткое в блеклых в полутьме глазах. Бессилие. Как у бешеных собак, которые ломают себе хребты. Бессилие, когда говоришь с тенью, чтобы только не быть одному. Бессилие, когда себя поджигаешь и жжешь других, потому что от холода у себя в душе начинаешь сходить с ума. Мирон отводит взгляд, и за это ему не стыдно даже перед собой. Когда ему было пятнадцать, у него были Дима и Ваня. Все они жили одной жизнью, и никто из них не имел времени и возможности уходить в глубокую аналитику. Не так важно, что есть, когда пытаешься не умереть от голода. Однако если есть возможность дать кому-то выбор, почему бы и нет? Когда он начинает глушить водку из горла, даже Слава выглядит удивлённым, краем глаза Мирон замечает, что он вроде даже протягивает руку, но так ничего и не делает, молча смотрит с пустым лицом и взглядом. Ужасно тошнит, першит в горле, и если бы не вовремя подсунутая Славой сигарета, его бы точно вывернуло. В бутылке остается чуть меньше половины от того, что было, но и такой убойный дозы хватает, чтобы закашляться. Тыльной стороной ладони вытирая слезящиеся глаза, Мирон в несколько затяжек докуривает и подставляет горлышко к губам, стараясь не зацикливаться на том, как сильно ему дало в голову, но Слава ловит его руку. Почти минуту они играют в гляделки, и наконец Слава размыкает губы, беззвучно произносит что-то, быстро выдыхает, тянет его на себя и целует. Сохранять равновесие задача невыполнимая, они валятся на кровать, Слава сминает воротник чёрной рубашки, будто думает, что Мирон собирается куда-то бежать. Мирон не собирается. Потому что не может и не хочет от слова совсем. У него вообще голова в огне, и за сердцебиением слышно только редкие вздохи. Он прекрасно знает, что любая адекватная мысль убьёт охуенность этого утра за секунду, так что полностью погружается в ощущения, задирает растянутую черную кофту. Слава вздрагивает от его прикосновений, рвано выдыхает. Можно чувствовать, как в его груди колотится сердце. Больше похоже на страх, чем на волнение. Слава больно сжимает ему плечо, Мирон аккуратно убирает его руку, прижимая к кровати и сплетая их пальцы. Где-то в соседней комнате... Нельзя думать. Нельзя думать, что раздевать школьников должны чокнутые бабушки и матери, нельзя думать, что сердце сейчас остановится от одного только прикосновения кожи к коже, нельзя думать, что есть что-то кроме этого утра. Нельзя думать, если хочешь побыть счастливым хотя бы один раз в жизни. Один ебаный раз.