О — Ориентиры

До дома Андрея Слава и Ваня доходят молча, и когда они жмут друг другу руки на прощание, Слава готов расцеловать друга за то, что тот так и не выдал свое любимое "я же говорил". Слава поднимается на этаж не сразу. Минут пять ходит вокруг дома и курит, репетируя подобие ненатянутой улыбки. Когда начинает получаться убедительно, он поднимается и звонит в дверь. Андрей открывает и сразу предпринимает попытку задушить его в объятиях. – Забыл про меня что ли, мелкий? – родной хриплый голос успокаивает, и Слава, кое-как вырываясь, улыбается. – Да я как не припрусь, тебя нет! Куда пропадаешь постоянно, уебок? – возмущается Слава, Андрей треплет его по голове и кивком приглашает на кухню. – Так я, Славян, теперь в подвалах обитаю. Как и ты, насколько я знаю. Кстати, поздравляю, – Славе в руки попадает свежий выпуск "Будней". – Хорошо пишешь, мне понравилось. Слава разворачивает газету, ищет знакомые строчки, пробегается по ним взглядом и смотрит на подпись. В. Бродский. Это его личное изобретение. Сплав собственной клички и погоняла одного алкаша. Валентин, а больше никто о нем ничего и не знает, периодически обитает на площадках и толкает мудрые мысли. Такие мудрые, что звать настолько уникального человека просто дядька Валентин, казалось преступлением, и Слава в угаре приходит к тому, что Валентину обязательно нужна звучная фамилия. Всей шайкой они порешили, что Валентин Дядька звучит очень хорошо и достаточно по-уебански. Так прозвище и закрепляется за синяком и становится чем-то вроде фразеологизма для прошаренных. – Ты чего такой прибитый? – Андрей щёлкает пальцами перед его носом. – Случилось че? – Не... Ничего, – Слава демонстрирует итог пятиминутной репетиции, и Андрей вроде верит. – Че у вас с Хайдом? – Меньше знаешь, крепче спишь, – из жутко гудящего холодильника появляются две жестянки пива. – Мать как? – Работает, – Слава вспоминает, что забыл шапку. Мама расстроится, да и ему это убожество очень уж нравится. Вопрос в том, настолько ли, чтобы вернуться. – А батя? Андрею не обязательно так его называть, потому что его мать вышла за Славиного отца уже с прицепом. Родного отца Андрей никогда не знал и не особо этому печалился. Когда родители развелись, он сначала вернулся с матерью в Бишкек, а когда узнал, что у него вроде как есть младший брат, чисто по приколу ломанулся с компанией в незнакомый Хабаровск. В первый раз ничего интересного он ни в брате, ни в городе не увидел, и желания приезжать ещё не испытал. Но потом мать привела в дом нового мужа, которого Андрей люто возненавидел с первой встречи, и оставаться дома стало для него не вариантом. Всего за полгода с их свадьбы он успел промотать охеренную тучу бабла на поездки до Хабаровска и обратно. Мать Славы, добрая душа, на улице его не оставляла, а когда Андрей неожиданно сам для себя привязался к её сыну, и вовсе стала считать его за родного. Батя, выходивший из умата раз в неделю, клал на все это болт. В тот же год к новому году Андрей познакомился с Чейни и Словом, а весной уже сидел в съёмной хате с единственной сумкой в руках. Они со Славой фактически не родственники, оба не дураки, понимают все. Но спроси любого из них о семье, описание начнётся с брата. – Батя как всегда, – открывая банку, отвечает Слава и прикусывает губу. – Может, даже хуже. Андрей кладёт руку ему на плечо и поднимает пиво, ожидая тоста. Слава слабо улыбается. Об отце в этот день они больше не говорят.

***

Дима пересказывает все, что успел накопать, и это действительно вселяет уверенность. Есть у него такое полезное свойство быть незаметным, не выделяться в толпе. О нем и сказать ничего нельзя при первой встрече. В их трио он эдакий Штирлиц, засылаемый в стан врага. Что он точно умеет, так это стрелять и добывать информацию абсолютно (или частично) законным способом. Мирон выступает в роли публичного лица, с милой улыбкой, приятным голосом и умением получить расположение практически от кого угодно. Постепенно это даже становится привычкой: милая болтовня ни о чем, минимум информации о себе и неразрывный круг мимикрии. Что касается Вани... Он много знает. И имеет нездоровую, но весьма полезную фантазию. Дима иногда в шутку зовёт его Коллектором. Если Мирон в принципе ещё хоть как-то старается сохранять руки чистыми, а Дима предпочитает чуть что палить по коленям, то Ваня является сторонником более жёстких и эффективных методов. Шантаж – самое невинное из его увлечений. Послужили ли причиной его любви к жестокости былая любовь к биологии или жуткие линии шрамов на нижней части лица, это уже другой вопрос. В любом случае, осуждать друг друга они не имеют права: у каждого руки замараны хуже некуда. Когда Ресторатор сам нашёл их и предложил присоединиться к Версусу, Дима отказался под предлогом того, что командную работу он не потянет. Мирон считает, что ему после нескольких лет постоянных переездов просто не хочется привязываться к одному месту. Их дружба все равно не сильно пострадала от этого: Дима обещал взяться за любую совместную херню, и, как показывает практика, не соврал. Они сидят на кухне несколько часов, обсуждая и предлагая новые варианты развития событий. К вечеру от Слова уже начинает трещать голова, и остатки настроения убивает вязаная зелёная шапка, оставленная на тумбочке в коридоре. Мирон объявляет, что ничего не собирается больше обсуждать и сматывается курить на балкон. Ваня коротко соглашается и собирается в магазин, Дима остаётся на кухне, но через несколько минут подтягивается на балкон. – Я тут показать тебе хотел, – прикуривая, говорит он и протягивает Мирону газету. – Это что? – "Будни". Местная газетка. Бродского читай, – Дима указывает на одну из статей. – Скажешь, что думаешь. Мирон читает и постепенно забывает о сигарете, так и роняя её недокуренной. – Почему Ване не показал? – сворачивая газету спрашивает он, всматриваясь в Димино лицо. – Кто этот В. Бродский? – Понятия не имею. Но знаешь, что интересно? – Что? – Я тут узнавал кое-что об этих "Буднях", и один из редакторов у них некая Людмила Карелина... – Дима не смотрит на него, и так знает, какая должна быть реакция. – Ничего знакомого? Мирон бледнеет, но молчит. Дима продолжает, прерываясь на затяжки. – Там есть ещё редакторы, конечно, но они не специализируются на подобного рода колонках... – он резко прерывается и оборачивается. – Хорошо написано, да? Живо так, с чувством, с подробностями. Ёмко и даже неглупо, я бы сказал... – Мы можем обойтись без намёков? – раздражённо обрывает Мирон. – В. Бродский, явный псевдоним. Не знаешь, кто мог бы знать здешних журналистов? – Не трогай его. – Не понимаю, о ком ты. – Перестань! – уже шипит Фёдоров, хватая его за край свитера. – У нас сейчас нет времени на твою конспирологию! – Ну, ты как-то выкроил время на... – Дима вздыхает, смотрит в сторону и мягко убирает от себя его руки. – Как видишь, я сам не хочу этого, хотя и собирался сначала. Поэтому и Ване не сказал, ты знаешь, он... Немного резок в таких вещах. Я хочу, чтобы ты подумал об этом. Только и всего. – Я понял, – уже немного спокойнее соглашается Мирон. – Это дело остаётся за тобой, – серьёзность вмиг испаряется из его голоса, Дима двигается ближе и усмехается. – И я даже пообещаю, что близко не подойду к твоей восьмикласснице, если ты скажешь это вслух. – Скажу что? – напрягается Мирон. – Скажешь, что влюбился, – это подаётся как само собой разумеющееся. На это Мирон даже ответить ничего не может, открывает и закрывает рот, пялясь на Диму как на незнакомца и чувствуя себя при этом ужасно глупо. – Н-... Нет, – голос у него почему-то дрожит. – Знаешь, где он живёт? – Фёдоров медленно мотает головой. – А я знаю. – Но ты сказал, что... – Я сказал, что это твоё дело. Но мы же друзья, и дела у нас общие... – Дима изображает полную серьёзность и ненавязчиво кладёт руку на ручку двери. – Дима, не надо! – подавить смех, когда Мирон дергано хватает его за руку, тяжело, но Дима справляется. – Скажи, – держась из последних сил, настаивает он. – Или я покажу это Ване. – Ты издеваешься? – уже совсем потеряно бормочет Мирон с таким убитым видом, что его даже немного жалко. Но Дима непоколебим в своем стебе. Он с каменной миной открывает дверь и перешагивает порог. – Хорошо, я влюбился! – прилетает ему в спину уже на середине комнаты. – Влюбился, только не говори Ване! Я разберусь, сам с ним поговорю... Не втягивай его, пожалуйста. Дима позволяет себе улыбнуться, снова надевает маску серьёзности, разворачивается, возвращается к балкону, смотрит другу в глаза, и пока Мирон все ещё пребывает в подвешенных эмоциях, треплет его по щеке. Фёдоров охеревает и с опозданием бьет его по руке. Дима заходится почти истеричным смехом. – Ну ты и мудак, – медленно выдаёт Мирон, все так же стоя на месте и смотря в никуда. – Я же сказал, что тебе надо подумать, – очень гордится собой Дима. – Вот и думай. – Я ненавижу тебя. – Я пил с Ваней из одного стакана, думаю, я заразился... – Иди нахуй. – Ты слышишь, что говоришь, или сердечко слишком громко бьётся? – Мудак, – Мирон то ли гордо, то ли зло хлопает дверью, оставляя Диму одного в комнате. – Наша зайка влюбилась, – для себя самого заключает Дима и уходит на кухню пить пиво. У него чемодан денег закопан в Питере, но подъебать друга как всегда бесценно.