О — Ориентиры

Несколько дней Мирон ночует у Славы и думает о той фразе про "трахаться", но потом смотрит на медленно желтеющие синяки и молча тянется за сигаретой. И так четыре ебаных дня. – Я иду бухать, – Слава лежит на диване и смотрит, как Мирон одевается на работу. Что? С кем? Куда? Во сколько? – Хорошо, – наверное, все эти вопросы читаются по лицу, потому что Слава улыбается слишком довольно. – Могу тебя забрать. – Тогда тебе придётся весь день не пить, – очевидно, что это не сложно, но Слава любит строить из себя дурачка. – Ради тебя я постараюсь. – Я позвоню, если что, – лениво тянет Карелин, наблюдая, как Коха ходит туда-сюда по его груди. – Как думаешь, че она делает? – Не знаю, – Мирон проверяет телефон в кармане. – Клад ищет? Он не это имел в виду, но Слава смеётся. – Думаешь, можно накурить кошку? – Не знаю, – Виталик уже пару раз звонил, так что времени на разговоры у Мирона совсем нет. – Лучше не пробовать. Слава вздыхает, гладит кошку за ухом. – Как дела в датском королевстве? – О чем ты? – Мирон быстро целует его в щеку, трепет Коху по спине и делает шаг к коридору. – Давай потом, я сейчас... – Да иди уже, – Слава запрокидывает голову, чтобы видеть его, и улыбается. – Я смогу прожить без тебя пару часов. – Я буду занят весь день. – А вот теперь мне поплохело... Ай! Мать, ты че?! Кусается! – До вечера, Слав, – уже с порога комнаты прощается Мирон. – До вечера. – Я тебя люблю. – И я тебя. У Мирона года три день так хорошо не начинался. И так плохо не заканчивался.

***

Слава прощается с Мишей и прикуривает, кое-как сохраняя равновесие. – Гнойный, – когда-нибудь Слава начнет учиться на своих ошибках и перестанет каждый ебаный раз отзываться на все свои клички. Когда-нибудь, но не сегодня. Слава только начинает оборачивается, когда его встряхивают за плечо. В ребра упирается холодное лезвие. – Ты кури, кури, – мягко говорит мужской голос ему на ухо. – Будет как последнее желание. Моментально трезвея, Слава через силу делает затяжку и слегка поворачивает голову. Лезвие сильнее врезается в кожу. – Тихо, блядь. Да у него только ребра стали меньше болеть, сука, почему все это снова?! Слава выдыхает, почти решает забить, но вспоминает, что ему нужно быть мудаком, вздыхает и смотрит на сигарету в своих пальцах. – Тихо, блядь, – это мало что меняет, но Слава вот чисто принципиально передразнивает незнакомого уебка, вслепую прижигая того окурком. Судя по крику, он попал по лицу. – Сука! – мужик дёргает рукой, немного вспарывая Славе рубашку – вот мудак – и сильнее сжимает его плечо, прижимая к ближайшей стене. – Я тебе глотку вскрою, мразота! – Вскрой, – борзо фыркает Слава, хотя от того, что очевидно острое лезвие прижимается к его горлу, ему пиздец как страшно. Чувака с ножом он видит впервые и, может быть, последний раз. Ничем не примечательный коротко стриженный амбал в кожанке. "По-любому мудак, лето же!" – думает Слава и пытается вспомнить какую-нибудь молитву. У амбала под левым глазом красуется свежий ожог. – Ещё раз, тварь, дернешься, отрежу тебе нахуй руку, – у него и нож охотничий. Или вроде того, Слава не спец. Таким ножом можно перерезать кость? Ему так интересно, что он почти готов спросить. – Не надорвешься кость пилить? – почему так сложно держать язык за зубами в критических ситуациях? – Язык отрезать точно не надорвусь. В тачку, быстро. – До дома подбросишь? Только я натурой не расплачиваюсь, я женатый... – заслуженно получив рукояткой по ебалу, Слава замолкает, судорожно соображая что и кому он говорил за последнее время. Только он мог на что-то нарваться, почти неделю не выходя из дома.

***

В тачке на водительском сидит ещё один незнакомый – да что он им всем, блядь, сделал?! – мужик. Слава уже даже не удивляясь смотрит на переданную обоженному амбалу волыну. Лучше бы был нож. Они едут хуй знает куда, за тонировкой ничего не видно, но, кажется, дорога уже становится неровной, пригородной. Слава молчит так долго, как может, но нервы у него не железные и тишина нервирует даже больше наставленного на него дула. – Ну и? – Ебало завали. – Да че я сделал-то? – Ебало завали, тебе сказали. Напизделся уже. Об этом Слава почему-то ещё не подумал. В смысле два левых типа на тонированной тачке везут его за город. От чётко сформулированной мысли становится окончательно страшно. Ему даже и сказать вдруг оказывается нечего. Всё и так ясно как два на два.

***

– Выходи, – командует обожженный. Слава, бледный как полотно, выбирается из машины, мельком осматриваясь. Лес, лес, лес. Паника, паника, паника. Под дулом пистолета его ведут ещё дальше в чащу. Сложно даже просто стоять, а идти так вообще почти невозможно, и он несколько раз спотыкается на каких-то ебаных палках. Сердце колотится в ушах вместо похоронного марша, пока Слава пытается вспомнить, было ли ему так же страшно тогда, в Хабаровске. Не было. Это не лучшее из его воспоминаний, но все-таки в тот день паника не душила так сильно. Сейчас никто не будет его бить. Его просто убьют. Без споров, разговоров и прочего. Раз, и все, здравствуй, мама, я скучал. Он любит мать, но не такой ценой. Это вообще навряд ли порадовало бы её. "Что с тобой случилось, Слава?" – спросила бы она. "Так получилось". "Ты ведь был таким хорошим мальчиком". "Я не был". "Как же ты умер?" "Меня как больную собаку пристрелили в лесу". – Стоять, – приказывает обожженный. Слава замирает на месте и оборачивается к нему с уже будто мертвым выражением лица. – На колени. Коху жалко, одна останется. Куда её деть? Миша может взять или Ваня. И Мирона жалко. Совсем ведь ебнется, когда узнает. Будет себя винить. Да и себя жалко, что уж. Только, может, что-то хорошее в жизни случилось. Андрей вскроется. Или нет. Последнее, что Слава ему сказал... В общем, это не было тёплыми словами. Не хочется умирать. Просто не хочется. – На колени, – повторяет амбал. – Так стреляй, – хрипло выдыхает Слава, почти ничего не видя за пеленой слез. Мужик молча шагает вперёд, приставляет холодное дуло Славе ко лбу. Звучит щелчок.