Баллады о книжных детях

Инга любит яркие цвета. Сочных тонов, прям-таки приторные кепки, разномастные полосы на майках, пряди всех мыслимых оттенков — до бирюзового, символизирующего ее Цвет, была и термоядерная зелень, предупреждающие знаки ею выкрашивать впору, чтобы даже слепой за километр заметил; был и алый, быстро, правда, наскучивший: очень уж прозаично смотрелся на солнечном свете, — и сама она как яркость, пестрота без привязки к конкретному оттенку, вечно веселая, неизменно полная сил. Инга стремится к выразительным, крикливым краскам, потому как не хочет замыкаться в рамках своей лазури, такой близкой, родной, но все же ограничивающей: когда несешься на запредельной скорости, пейзаж бледнеет, смазывается в неразличимое месиво, а окружение сжимается до бесцветного росчерка. Зрение неизбежно тускнеет, если смотришь на мир одним глазом, и чтобы видеть цвета в их естественном представлении, приходится возводить яркость до нелепости — сродни диоптрий для слабовидящего. Шелковиц где-то слышала, что эту особенность цветовосприятия использовали пираты для спуска в трюм: закрывали один глаз, и постепенно отражающаяся во втором картина светлела настолько, что, оказавшись в потемках, моряк видел мир чуточку светлее, как если бы под робким огнем лучины. Инга вообще много всего слышала, и все неправильно: тут из песни выдран конец, там от пословицы кусок отхвачен, сопряжен с началом какой-то сказки; но такая байка – или быль, поди разберись, – отложилась в памяти в первозданном варианте. Что ж, думает она, в этом есть смысл, когда твоя жизнь – сплошное погружение попеременно с попыткой удержаться на плаву, когда тот самый тенистый трюм – изнанка тебя самого, твоей души. Чтобы взмыть вопреки тянущему к земле яду, нужна недюжинная сила – Инга сильная. Как и Лиля, которая, впрочем, таковой себя не считает; замкнулась в себе безбожно и основательно, раскрывается с трудом, на йоту за раз, в бессилии собственном расписывается так легко, будто верит в него, точно это взаправду, словно не желтая она, светлая, солнечная, с теплой мягкостью смольных кудрей, которые ей, Инге, то распрямлять охота, то вновь в завитки воздушные скручивать. — Щекотно, – смеется Романова, когда ее валят на кровать, пробегаясь пальцами по ребрам, жмурится и улыбается широко, беспечно, совершенно забыв о своих страхах и комплексах, и Инга хохочет тоже, ловит взглядом полуиспуг-недовострог чужой. Лиля сопротивляется вяло, пытается перехватить руки подруги, да все без толку. — Перевернись на живот, – выдает, отстранившись, Инга, а сама косится в сторону позабытой кем-то акварели на подоконнике. Лилия, раскрасневшаяся, со спутанными от возни на сбитых простынях волосами, приподнимает бровь, но все же подчиняется. Шелковиц не встает с кровати, тянется с места за красками – проще, конечно, сделать лишнее движение, но она не ищет легких путей, перегибается через изголовье, выбросив вперед руку и смешно растопырив пальцы, пыхтит от натуги и хмурится от упорства, и Лиля невольно фыркает от смеха. — Сподобься сделать шаг, чудовище, – цокает языком с наигранным упреком. — Я не знаю, что такое «шаг», забыла? – достигнув цели, осчастливленная Инга плюхается на кровать, водружается сбоку от распростертой сокурсницы, сложив на турецкий манер худые ноги в разномастных носках, видимо, любимых: настолько много катышков на них, немилосердно заношенных и чуть обтрепанных от многократной перестирки, но Инге плевать, ведь они теплы, «умилительно полосаты и потрясающе кошасты, смотри, какая мордашка, не могла не купить, а ты бы устояла?» Инга закатывает к лопаткам футболку на Лиле; та приподнимается на локтях испуганно-возмущенно, но ее торопливо спихивают обратно с решительным «не бойсь, тебе понравится!». Романова смиренно вздыхает, но сведенных в напряжении плеч, впрочем, не расслабляет; Инга цокает языком и наскоро разминает узкую спину, дабы хоть как-то расположить к доверию. Инга любит яркие цвета, а Лиле нужно раскрыться. Это необходимо им обеим. — Опять щекочешь, – дергается Лиля, когда щетина холодной от воды кисти прикасается робко, будто бы пробуя, к родинке между лопаток, — так теперь еще и морозишь. — Искусство требует жертв! – подруга выдает поистине железный аргумент, как припечатала, думается Лиле, и не поспоришь ведь: в кои-то веки Шелковиц практически попадает в изначальный смысл поговорки. Под ладонью Инги, вечно оживленной, штрихи-всполохи по коже бегут, ложатся на тело бесформенными росчерками разных цветов – кисти разных калибров и всех тонов меняются в руке так быстро, точно ураган ворвался в окно раскрытое, засосав по пути оттенки природы и изрыгнув их на многострадальную Романову; орудует так бойко, что со стороны могло бы показаться, будто маг лазури намеревается проткнуть чужой позвоночник. Но Инга старается, видит Бог, даже язык от усердия высунут и глаза горят, последнее, правда, пугает Лилю, когда та оборачивается, чтобы хоть краем зрения оценить развернувшееся на ней творческое действо. Натыкается на бешеное выражение в единственном глазу и вздрагивает. Не знала бы Ингу – подумала бы, что та проводит вскрытие и уже преступила к снятию кожи, право слово. — Куда интригу портишь? – Бешеный Глаз смотрит в упор, и лилину голову мягко, но настойчиво разворачивают обратно. Маг желтизны со стоном опускается лицом в подушку – но процесс, черт возьми, стал приятен, ведь перо согрелось уже, напиталось теплом ее тела и теперь ластится, как вылизывающая тыльную сторону ладони кошка. Инга с удовлетворением отмечает, что девушка под ней расслабилась. Забылась снова. Меж крупных штрихов появляются мелкие мазки, вносят в картину полутона, пусть и экспрессивные, в лучших традициях Шелковиц, но она правда старается. Инга любит яркие цвета. Лиле нужно раскрыться. Инга делает это ради них обеих. Делает для того, чтобы показать Лиле существование другого спектра кроме ее собственного – и убедить в этом же саму себя. Пытается, как умеет, сдерживая желание залезть в палитру пальцами, набрать щедро краски и рисовать прям так, без инструментов, и это сложно, невообразимо трудно побороть порыв, проще съесть тарелку макарон, водянистых, бледных, дрожащих как холодец и таких же безвкусных. Лиля должна стать ярче. Лиля должна научиться доверять. Любить себя. И Инга не будет Ингой, если не сумеет ей в этом помочь. — Готово, – торжественно возвещает маг лазури таким тоном, будто воздвигла как минимум второго Родосского колосса, и глядит на свое творение с гордостью, с которой на первую – и к слов единственную – пятерку в зачетке не взирала. Лиле кажется, что ей придется изобразить восторг даже если за ее плечами нарисовано нецензурное граффити – просто потому, что расстраивать такую искреннюю радость будет жестоко. — Не вставай, потечет! – и это чудовище принимается активно дуть на импровизированный холст да размахивать подвернувшейся под рукой тетрадью; пещерный человек силится разжечь костер, усмехается Лилия внезапно возникшей ассоциации. — Может, притащить вентилятор? Обогреватель? А как мы тебя к нему пододвинем, тебя ж переворачивать нельзя… наклоним грейку к тебе? – Романова, безусловно, уважает силу подруги, но все же пытается возмутиться, потому как ей совсем не улыбается стать придавленной тяжелым прибором и им же прижаренной, но тут Инга выдает совсем уж эпатажный вариант. — Позовем Корецкого?! — Чего? – вскидывается Лиля так резко, что подруга не успевает удержать ее на месте, – с ума сошла? — Он же у нас ветродуй! – не унимается Инга, и, кажется, правда готовится орваться на поиски собрата по цвету, да только рисунок не стекает с принявшей вертикальное положение Лилии. Шелковиц щурится, тыкает осторожно в застывшую корку краски, подносит палец к глазам с видом великого аналитика, глядит секунду на чистый след и с улыбкой вскакивает. – Тебе повезло! Где в вашей комнате, говоришь, зеркало?..

***

— Вау, – выдыхает Лиля, глядя через плечо на отражение собственной спины в высоком зеркале ванной. Инга топчется рядом и даром что не пыхтит досадливо, очевидно рассчитывая на более эмоциональную реакцию. — Нравится? Нравится же? Ну вот, а ты ломалась, – резюмирует она, приняв это «вау» за высшую степень восторга. Внесла вклад в галерею шедевров живописи, подругу порадовала, ну не герой ли дня? На спине Лили красуется солнце и небо, почему-то всех, не свойственных атмосфере, оттенков: «это такой художественный, понимаешь ли, замысел, типа радуга пробивается, но ее не видно, потому что она за облаками, а их нет, потому что я не умею их рисовать, и вообще, скучно это – чистое синее небо, вот и разнообразила, неплохо ведь вышло. а вообще, это как будто мы с тобой, круто же, символично, ну?». — Да, – соглашается Лиля совершенно искренне, вовсе не из желания угодить, и улыбается, не давая себе отчета в этом, и вертится, рассматривает отражение, не торопясь опускать футболку. Жалеет даже, что навсегда рисунок оставить нельзя. – Более чем символично. Обидно только, что недолговечно. — Так оно и к лучшему! – тут же оживляется Шелковиц. – Хочешь, завтра нарисую что-нибудь другое? Или ты попробуешь раскрасить меня? Лиля соглашается. Лиля, кажется, действительно приблизилась к доверию – и едва ли Инга упустит возможность развить это начинание. Инга любит яркие цвета. Лиля постепенно выходит из тени. Это нужно им обеим – и они хорошая, черт возьми, команда.