Баллады о книжных детях

Дэмиен возвращается домой усталым – с вечным недосыпанием в свои пять лет, с изможденностью во взгляде, с кругами темными под веками, – и зверски голодным. Мальчик знает, что дома еды не найдет, во всяком случае свежей или мало-мальски пригодной к употреблению; на покрытой жирной коростой плите сиротливо покоится кастрюля, стоявшая здесь и вчера, и двое суток назад, внутри – трехдневная гороховая каша с утопшей на вязкой поверхности мухой. Видимо, от безысходности: даже насекомых, коих в неприглядной однушке великое множество, гнетет атмосфера запущенной квартиры. Хорошо, что Дема считать еще толком не научился: так бы знал, что побелевшей от хлопьев плесени похлебке никак не меньше недели. Плохо, что неведение не снижает степень отвращения. Порой мать пропадает днями – она называет это "служением", раболепством перед великим Некто, о котором Дэмиен мало что знает и не горит желанием наверстать пробелы. Она говорит, будто Тот, кому ее братство возносит молитвы, милосерден, и мальчик не может связать эту мысль с запахом соли на руках матери, с синяками на скулах и сухой, птичьей шее, с алой коркой под обломанными ногтями. "– Это твоя родная семья, милый. Не бойся их,"– улыбается криво женщина, когда незнакомые люди заходят в их дом, приносят с собой запах дыма, ладана и воска. В булочных тоже пахнет воском, думает Дэмиен, прячась в углу; совсем другим, цветочным, необычным, сладким, это, наверное, очень вкусно – теплая сдоба с медом. Этот воск не такой, он безжизненный и холодный. Почему служители того, кто великодушен, оставляют после себя чувство страха? — Я мать Дьявола, – сектантка сбивается на бессвязный шепот, наклоняясь к сыну с намерением заправить за ухо топорщащуюся прядь волос. Пожелтевшими пальцами, напоминающими сучковатые ветви с болезненными наростами, стискивает подбородок Дэмиена и тянет кверху, заставляя поднять голову. — Ну же, посмотри на меня. Дема недовольно шмыгает носом, старается сосредоточиться на лишенной абажура лампе, крепящейся к потолку одним лишь проводом. — Мать Темного Князя! Почти как Пресвятая дева! — женщина улыбается, и по углам рта собираются морщины, обрамляя неровную каемку пожелтевших зубов; мальчик подавляет желание сделать шаг назад. Сальные пряди свисают едва ли не до земли, крючковатый нос придает поразительное сходство с ведьмой из былин, но то не сказка, не легенда, а неприглядная обыденность. — Когда-нибудь ты явишь мне чудо, Веельзевул, — хрипло цедит мать, а потом бормочет, тарабанит сбивчиво эту же фразу, несколько раз на одном дыхании, так быстро, что слова сливаются в булькающий гул. Дема отворачивается, жмурится, кривясь, и втягивает голову в плечи. Он смотрит вниз. Куда угодно, но не в ее глаза. Они у матери точно слепые, как будто бельмом подернуты, настолько мал зрачок и светла радужная оболочка; они пугают: никогда не знаешь, куда рассеянный взгляд направлен и какие выражает чувства. Женщина теряет интерес как к сыну, так и всему остальному миру; Дэмиен сбегает на улицу, не запирая дверей: клеймо сумасшедшей действует крепче любого замка. В сумерках мальчик достигает другой улицы, название которой ему не ведомо, другого подъезда, стены которого не исписаны и штукатурка на лестничных клетках не осыпается, взбегает на этаж, по которому плывет запах специй, и стучит в квартиру, из которого оный тянется густым шлейфом. Когда дверь приоткрывается, визгливо скрипнув, в голове Демы по-прежнему звучит материн каркающий гогот.

***

— Тише, мой мальчик, — голос бабушки приятен, трескуч, густ и низок, — сейчас все хорошо. Дэмиен кивает, тянется нетерпеливо к вазе с печеньем, но тут же замирает, косясь опасливо на старушку; та кивает, и мальчик торопливо черпает горсть румяных сдобных зверушек, маленьких и хрустящих. Женщина поджимает губы, наблюдая, с каким рвением внук уплетает лакомство, бесспорно вкусное, но ничуть не сытное. На стол опускается тарелка наваристых щей; видит бог, глаза Демы в этот момент сопоставимы с размером плошки. Робость, с которой он берется за ложку, тает с первой же дегустацией. — Твоя мама... запуталась, — говорит осторожно бабушка, и ей самой неведомо, успокоить ли внука она пытается или убедить саму себя. Нет, не убедить, а скрыть очевидное, солгать, понимает она, когда Дэмиен поднимает взгляд, отчаянный, усталый, затравленный. Неловкое молчание скручивается тяжестью в животе. Женщина тянется через стол, убирая со лба мальчишки упавшую на глаза челку, и кончики пальцев ощупывают кривой росчерк, давно побелевший рубец со рваными краями. "Он упал, - утверждала, потупив взгляд, ее дочь, - и ушибся, ничего серьезного, к счастью". Хотелось бы выслушать Демину версию; не сейчас, разумеется. Нужно дать ему время, понимает старушка, пусть поймет для начала, что такое уют и сытость. — Он желтый, — шепчет неожиданно Дема, наткнувшись среди крекеров, батончиков и конфет на пряник с цветной глазурью. Рука зависает над пиалой: всплывают ассоциации с воском. Однажды он имел неосторожность опрокинуть горящую свечу, которую мать по обыкновению зажигала перед молением; расплавленная капля медового цвета тут же схватилась коркой на тонкой коже запястья, оставив сперва зудящий ожог, а после - волдырь, который со временем загноился. Дема посчитал, что лучше перетерпеть, чем сказать матери. — Потому что лимонный, — объясняет бабушка терпеливо. — Попробуй, тебе понравится, — улыбается доброжелательно, тепло, и Дэмиен верит ей, пусть никогда раньше и не ел лимонов. Снова осторожная проба, и вот уже робость во взгляде сменяется интересом, просыпается вновь усмиренный густым супом аппетит, и крошки прилипают к губам, падают на скатерть, но едва ли мальчишка обеспокоен своей неряшливостью. Спохватывается, лишь доев, и спешно, даже виновато вытирает столешницу измазанной в сахарной пудрой ладонью. Женщина глядит на внука с умилением, омраченным жалостью, и ей кажется, что иногда отсутствие матери будет лучше, чем иметь хоть какую-то, пусть даже самая никудышную. Она дает себе слово показать Дэмиену другой оттенок желтого: цвет солнца, окраску цедры, пестроту фантиков и яркость патоки из одуванчиков.