Луна. Никому не верь

Сел взяли на следующий день прямо у конвейера. В конце смены. И она лишний раз поразилась рациональности государства, хвала Императору. Ещё один рабочий день в копилку национального продукта. А если бы утром взяли, перед сменой, то был бы хоть маленький, но ущерб. Так она рассуждала про себя, чтобы хоть чем-то занять голову, чтобы не потерять сознания от ужаса, когда плелась по бесконечным цехам, подталкиваемая дулом, которое неприятным пятачком периодически торкалось между её худых лопаток. Заплетаясь ногами, вздымая облачка рыжей пыли с грязного пола, которые завивались возле тупых носов тяжёлых рыжих же сапог, и чувствуя спиной любопытно-напуганные взгляды рабочих цеха, точно таких же, как и она, но только свободных граждан, в отличие от неё, теперь уже подозреваемой, хотя… кому она это говорит? Уже, пожалуй, обвиняемой. Не бывало ни разу такого, чтобы человек был подозреваемым, был, а потом раз! Сняли с него подозрения — и он вновь вернулся на работу, стал полноценным членом общества, и всё стало по-старому. Не бывало. Служба охраны никогда не ошибается. Тут всё просто — не имеет она права на ошибку — вот поэтому и не ошибается никогда. И никто не вернулся ещё ни разу, если его увели вот так, как сейчас уволят Селен. Прямо с рабочего места, с руками за спиной. С пятачком дула, нетерпеливо утыкающимся между лопаток, стоит ей только споткнуться или замешкаться. Там уже на спине, наверное, небольшой синяк. Мерк, когда будет её трахать, обязательно спросит… впрочем, о чём это она? Какой такой трахать? Какой Мерк? Нет уже и не будет больше никакого Мерка. Нет уже и не будет никакого траха… хотя… вот тут-то как раз и не факт… Она, помертвев, припомнила разговоры, которые иногда просачивались сквозь запреты. И от которых становилось жутко и холодно внутри. Хотя и без этих рассказов нетрудно себе представить, что происходит с такими, как Селен, в камере на шестнадцать, а то и двадцать человек… камеры испокон веков были общими, и девушек-шлак никто не озаботился помещать отдельно. Фертильные, конечно, другое дело, их в общую камеру не засунут… Она шла медленно, уверенная в том, что, как бы она ни плелась, в цеху в неё стрелять не будут. Не было такого ни разу. На ее памяти во всяком случае никогда не было, всех выводили наружу. Да и по дороге дальше тоже вряд ли, если она, конечно, не побежит. В этом месте её пробило на истерический ржач. Куда??? Она даже остановилась, чтобы проржаться. — Ээ, ты чего? — настороженно спросил здоровый службист-охранник, ещё раз довольно сильно ткнув её стволом в синяк. — Совсем охерела? Сел в ответ только всхлипнула. Какая уже разница? — Как бы не уехала крышей-то, — пробормотал напарник в такой же, как первый, форме. — Нам тогда премии не видать, давай поласковее с ней, что ли? При этих словах Селен стало совсем плохо. В это слово — «поласковее» — можно вложить какой угодно смысл. В том числе и самый неожиданный. Она постаралась собраться и шагать пободрее, стараясь показать, что крыша ещё у неё работает как надо. — Эй, шалашовка, где такой крутяк оторвала? — решил, как видно, быть с ней «поласковее» тот, что был помладше и покрепче. Тот самый, что периодически тыкал её в спину, как будто жука палочкой — мол, не сдох ещё? Нет? Ну тогда продолжим! Селен сразу поняла, о чём шла речь. Термокуртку она натянула сразу, как только её арестовали, прямо возле конвейера. Она никогда её не сдавала в раздевалку, потому что ценные вещи работникам разрешали брать с собой. Да и вообще не возражали против одежды на рабочем месте. В цеху не топили даже в самые жестокие морозы, потому что — «Экономия», вашу мать! А станки, да и люди тоже — они ведь выделяют тепло. Да и ветра нет в цеху. Так что температура всегда чуть повыше, чем на улице. К тому же ещё и гигантские промышленные фильтры стоят, воздух очищают. Респиратор вовсе не нужен. Ну чем не курорт? А ценной старая термокуртка была по одной причине. Её, сделанную из обычного синтетического термоматериала и неказистую на вид, украшал потрясающий пушистый капюшон из светло-коричневого меха с седыми волосками. Вернее, подшёрсток у меха был плотно набитый, коричневый, а остевой волос длинный, не такой густой, конечно, но зато серебристо-седого цвета, красиво колышащийся при каждом шаге. Этот капюшон был гордостью Сел, она его отпорола со старой дедовской шубы, когда дед умер. Шуба обнаружилась в числе прочих забытых вещей на чердаке дома, который достался Селен по наследству. Именно продажа этого дома и позволила ей пару лет назад прикупить квартиру, в которой она и жила сейчас. Да ещё и на планер осталось. Старый дедовский дом был в пригороде, и, хотя его было немного жаль, всё же жить там было некому. А вот на чердаке-то шуба как раз и обнаружилась. Её, видимо, носили давным-давно, ещё тогда, когда не было термокурток. А морозы уже были, до семидесяти градусов доходило иной раз в холода. Старую шубу к тому моменту, как Сел её обнаружила, почти всю сожрали мелкие бабочки. А вот капюшон по странному капризу они почти совсем не тронули. Он покорил Сел своей красотой. Селен, конечно, знала, что раньше водились на планете другие живые создания, кроме людей. Но они исчезли уже много лет назад, а сейчас напоминали о себе только вот такими редкими находками. Шкуры и мех, как оказалось, могут прожить намного дольше зверьков. И уж конечно, не умирают от ядовитого воздуха (респираторов зверям, естественно, никто не надевал), мороза и голода. Селен безумно нравился этот капюшон. Голова в нём совершенно не мёрзла, да и лицо тоже, а если его надвинуть поглубже, он вообще доставал почти до подбородка, полностью скрывая лицо от порывов ледяного ветра. Поэтому Сел инстинктивно судорожно вцепилась в плотный мех пальцами, уже в термоперчатках, натягивая его поглубже. Службист хохотнул в ответ на этот неосознанный жест. — Да не ссы! Никто на твою облезлую крысу не покушается. Пока, во всяком случае. К этому моменту они уже дошли до выхода. И это было очень удачно, потому что за надетым респиратором и за очками в толстой силиконовой оправе, плотно прилегающей к коже, чтобы ледяной воздух не обжёг глаза в сильный мороз или же чтобы они не пострадали при выбросах токсичных отходов, службисты ничего не заметили. Очки Селен натянула сразу при выходе, поэтому никто не видел слёз, которые от злости, бессилия и от страха брызнули из глаз после этих обидных слов. Они, эти слова, видимо стали последней каплей, которую уже нервная система девушки не выдержала. Почему-то ей было больше всего обидно за капюшон, вернее, за зверька, из шкуры которого он был сделан и который на крысу, а тем более — «облезлую крысу», — ну уж никак не походил! Крыс Селен видела часто, они были единственными существами, которые выжили в городе и гуляли на воле, как на параде, стаями. Оживляли городской пейзаж. Они, да ещё и скопища тараканов, кишащие в подъезде. Стоило только туда зайти вечером или ночью, как в темноте почти всегда раздавался хруст под тяжёлыми сапогами, и Селен чертыхалась в этих случаях вслух, потому что рыжих тварей она вовсе не переносила. И каждый раз, поднявшись по лестнице и зайдя в квартиру, ей приходилось с содроганием отмывать подошвы сапог зимой. Ну или ботинок летом. В квартире гадов не было никогда, потому что, только завидев их самого малюсенького разведчика, Селен поднимала такую охоту, что всем чертям было тошно. И не успокаивалась, пока тварь не была поймана и обезврежена. И сейчас слёзы обиды собрались маленькими озерцами у нижнего края оправы, и она быстро открыла им выход, оттягивая силикон от кожи и вытряхивая капли наружу, чтобы стёкла не запотели. К счастью, охранники ничего, кажется, не заметили. Селен судорожно втянула в себя воздух. Вроде, нет. Во всяком случае, когда они погрузились в планер и стало возможным откинуть капюшон, снять респиратор и сдвинуть на лоб очки, никто над ней не посмеялся. А может быть, им просто неинтересно было заглядывать в бледное лицо с зеленоватыми глазами и острым носом. Подумаешь, красные веки. Подумаешь, розовый нос. Да кто красавец-то после того, как очки да респиратор стянет с себя? Вот именно, никто. Шмыгая носами, все трое пристегнулись и взлетели. Очередь на взлёт была небольшая, потому что смены, как и везде, скользили, чтобы не создавать толчеи. У Селен начиналась в девять двадцать и заканчивалась в семь двадцать вечера. Это была завидная смена. Не то что в пять пятнадцать утра, например. Или в двенадцать, когда возвращаться домой приходилось сильно затемно. Район, правда, не самый плохой у неё, да только пока с парковки добираешься, за эти пятьсот метров каких только приключений на свой зад не найдёшь в темноте… И кому ж её смена достанется? Она только вздохнула судорожно после слез. Да какая теперь ей разница-то? К счастью, по дороге в квартиру им не встретилась ни одна живая душа. И двор, и подъезд дома словно вымерли, ни звука шагов, ни голоса. Дверь в квартиру открылась, и Сел рванулась было подать парням тапки, но тут же остановилась. К счастью, те даже не заметили этих метаний, а то бы ржали, наверное, долго. Как были, в тяжёлых сапогах почти до колен, они прогремели сразу в спальню. Сапоги, разумеется, были синтетические, однако довольно изящный дизайн службистской формы создавал иллюзию натуральной кожи. На полу остались грязные следы. Опять мыть, мысленно вздохнула Селена, и тут же оборвала себя. Зачем мыть? Что за глупость? Она даже не сомневалась, что парни знали, куда и за чем они идут. Младший бросил через плечо стандартную скороговорку: «Вы можете сохранять молчание, которое будет в этом случае использовано против вас. Вы можете отвечать на вопросы, однако всё, что вы скажете, будет в этом случае использовано против вас. Вы можете…» Дальше Селен уже не слушала. Она наблюдала за старшим, который лихо выдвинул ящик и разочарованно уставился на скомканные простыни и запасную подушку, которую Сел держала для Мерка и доставала только тогда, когда тот приходил. Зачем, она и сама не понимала. Обычно, быстро и по-деловому потрахавшись, они лениво сидели в кровати и смотрели транслятор, изредка перебрасываясь нейтральными фразами, затем парень собирался и уходил, часа эдак через два-три. Редко когда он позволял себе угоститься и хлебнуть горячего светло-жёлтого настоя из трав, который гордо именовался чаем. И никогда не оставался на ночь. Хотя, вообще-то Селен этого втайне хотела, но не показывать же этого, в самом деле? Не предлагать же, рискуя оказаться в роли просителя? Всё равно ведь Мерк не останется. У него жена, ему есть кого обнимать ночью и с кем обмениваться теплом и энергией. Мерк был донором в плане энергетики, и Селен буквально купалась рядом с ним в потоках и волнах этой невидимой, но хорошо ей ощущаемой субстанции. И, судя по всему, Мерку это тоже доставляло удовольствие, — не только сексом заниматься, но и просто валяться рядом, чувствуя тепло Сел. Ей всегда было непонятно, как можно получать удовольствие, когда у тебя забирают энергию? Впрочем, очевидно, у них, у доноров, всё так и есть. Наверное, мучаются, как недоеные коровы, если у них эту самую энергию не забирать. Селен как-то раз видела передачу в новостях об аварии в подземном коровнике, когда там из-за сбоя в системе энергоснабжения отказали все доильные аппараты. Ей было очень жалко этих несчастных ревущих зверей, одних из немногих представителей животного мира, которые были сохранены ценой огромных усилий и специальных указов Императора, слава ему. Всё-таки молоко для новорожденных детей не могли заменить никакие синтетические смеси, поэтому жизнь и здоровье нескольких сотен мычащих тварей входили в сферу государственных интересов. Раньше, говорят, это самое молоко давали женщины. Смех, да и только! Женщины — и вдруг молоко! Где связь-то? Однако ни поверить в эту сказку, ни опровергнуть её у Сел не получалось. Кто ж её проверит-то, если у всех девочек последние полвека грудь удаляли ещё в младенчестве по приказу Министерства Здоровья и Долголетия. Эти парные железы оказались самым нежным органом, чувствительным к радиации и токсическим выбросам, и эпидемия опухолей поразила почти сто процентов всех женщин, достигших половозрелого возраста. Болезнь выкосила этих самых женщин под самый корешок в довольно короткий срок, и пока все клювом щёлкали, женщин-то и не осталось почти. Потом всех оставшихся пришлось провакцинировать мощной новой вакциной, которая прекрасно показала себя в испытаниях на крысах, однако проводить таковые на женщинах было бы самоубийством, болезнь наступала, поэтому решили без проволочек привить всех. В итоге рак отступил, но деление на фертильных женщин и пустоцвет началось именно тогда. Побочный эффект, как прозвучало в заявлении Министерства Здоровья и Долголетия. Зато и калечащих операций теперь женщинам не делают. Впрочем, для Селен это мало что меняло. Грудь у неё была конечно, но такая неубедительная, что лифчик ей не требовался абсолютно. Ну разве что теплее в нем было зимой. Правда, ей все говорили что грудь у неё красивая. Ну как все… двое всего и говорило-то. Кант, когда они жили вместе, ну и Мерк конечно… У фертильных женщин, конечно, было чем похвастаться, правда до коров они тоже не дотягивали. И никакого молока. Правда, здесь уверенности стопроцентной у Сел не было. Их же теперь, фертильных, днём с огнём на улицах не сыщешь, не увидишь. Сидят по домам, вон, детей рожают. Последним указом императора не меньше четырёх каждая должна родить в период с двадцати до тридцати лет. А потом уже и сдохнуть можно, никто тебе мешать не будет. Правда, сдыхать они, конечно, не желали. У каждой, даже самой неказистой, был муж. И отборный. Из состоятельных граждан, к тому же прошедших строгий генетический отбор. Красавцы и вообще лучшие экземпляры. Да что там далеко ходить, вон, её Мерк-то… а впрочем, уже не её. — А? — Селен вынырнула из своих размышлений о женщинах и коровах. Кстати, злые языки утверждали, что на самом деле звери были спасены в небольшом количестве и исключительно потому, что Император жить не может без этого самого натурального молока и сливок, которые привык добавлять в чай. И вовсе оно не для детей, которые прекрасно растут и на искусственных смесях. Но Сел к этим злым языкам не прислушивалась. Мало ли что болтают… — Что? — Куда коробку дела? — метал молнии из глаз тот служака, который был помоложе. — Ты куда, сука, её задевала? — К-какую коробку? — сделала наивную попытку прикинуться ветошью Селен. — Такую коробку, с препаратами! — орал службист. — Там полторы сотни ампул было! Ты не могла их все себе за это время вколоть, ты бы окочурилась сразу, через три ампулы! — Тихо, тих, — пытался его урезонить тот, кто постарше. — Она же хорошая девочка, законопослушная, она нам всё сама сейчас расскажет, правда? Давай, красавица, садись, успокойся и давай, рассказывай. — Нечего мне рассказывать, — упёрлась Селен рогом. Она может иногда, да. — Не пойму вообще, о чём вы. — Ах, ты не поняла, сука? — вскинулся тут же молодой. — Ну ты сама напросилась! — Стоп, стоп, погоди, эт мы всегда успеем, — успокоил его старший, видимо, не только по возрасту, но и по званию. Во всяком случае, по волосам судя. Волосы у него были забраны в сальный хвост, выглядывающий между краем форменного воротника и задником зимней шапки с кокардой. У молодого же русые волосы топорщились по обеим сторонам головного убора и до хвоста ещё явно не доросли. — Ты что, не помнишь, чем в прошлый раз всё закончилось? — продолжал старший, буравя Сел неприятным взглядом мутно-бутылочных глаз. Однако Селен была смышлёной девушкой и разгадала нехитрый приём психологического давления. Не выйдет. Так у неё хотя бы мизерный шанс есть. А признайся она тут и сейчас — да её даже провидение не спасёт. «Все, что вы скажете, будет использовано...» — Ничего не знаю, — продолжала она упрямо мотать головой. — Ничего не видела. Живу одна, с работы домой, из дома на работу. Никуда не хожу, и ко мне никто не приходит. — Любовник? — быстро вскинулся старший. — Нет никакого любовника, — упрямо отнекивалась Селен. — И никого вообще нет. Она же не дура, подставлять Мерка, тем более, что она точно знала, что это Кантор принёс окаянную коробку! Но как, как они узнали? Ведь это ж, стало быть, всё же Кан, сука, исполнил свою угрозу, написал донос! А вдруг… а если… ей сразу стало холодно, и слова, при помощи которых она отбивалась от давящих на психику и сыпящихся, как сухой горох на пол, быстрых вопросов, стали застревать в глотке. «А вдруг… нет, не может быть! Но всё же… вдруг это всё-таки не Кантор, а Мерк на неё донёс? Он же последний месяц каждые выходные приходил по утрам, а иногда даже два раза: и в первый день, и во второй. А вдруг, когда Сел при нём пару раз открывала ящик, чтобы достать вторую подушку, вдруг он заметил подозрительную коробку? Сел старалась гнать от себя дурные мысли. Ну не рентген же у него вместо глаза, не мог же он, в самом деле, углядеть, что там, внутри глухой коробки без надписи! А вдруг… бля, Сел же несколько раз оставляла его одного в спальне на пять минут, когда не успевала подготовиться и принять душ, и их же, этих минут, вполне могло хватить на то, чтобы достать непонятный свёрток, за который цепляется каждый раз взгляд? И быстренько посмотреть? А потом на место положить? Нет, сама Сел бы, конечно, так никогда б не сделала, но ведь Мерк — службист, стражник. Они же всегда на работе. На страже безопасности Императора. Из неё тут же после этой мысли как будто бы стержень вынули, и она продолжала отвечать на вопросы вяло, еле-еле шевеля языком, больше уже по инерции. Всё шло одно к одному. И в прошедшие два дня Мерк не появился тоже, поди, неспроста. Сел опустила голову, она уже слабо соображала что к чему, и, когда наконец стражники над ней сжалились, даже не сразу поняла, что ей говорят. — Бельё тёплое возьми, — наставительно талдычил ей старший, как видно, более практичный и сочувствующий. Хотя слово какое-то… неподходящее… «сочувствие…» — Бельё потеплее и пищевых концентратов побольше. — Кормить не будут? — слабо трепыхнулась Сел, механически отреагировав на знакомую тему кормёжки. — Дура, — снисходительно буркнул службист, любовно поправив свой сальный хвостик. — Выменяешь на что-нибудь. — На что? — нашла в себе силы удивиться Сел. И получила ответ в виде многозначительного хмыкания.