Парадокс нежности

Адриан замешивал тесто старательно, даже с каким-то несвойственным ему трепетом. Почему-то его сердце ликовало, когда воображение по десятому кругу все отчётливее вырисовывало картинку. Эта фантазия будоражила ум. Восторг в глазах подопечной — сейчас это казалось ему слаще любого торта, который он мог только приготовить. В прошлый раз она посмела отвергнуть его кушанья. До чего же стерва. На этот раз он не позволит ей так поступить. А если ей хватит глупости повторить свою ошибку, то это будет судьбоносной оплошностью, за которую она понесет соответствующие наказание. Адриан не считал себя взрослым. Быть взрослым в полном понимании этого слова — это значит быть ответственным не только за свои слова и поступки, но и за жизнь другого человека. Ребенка. Племянника. Подопечную… А Агрест прожил на свободе слишком мало. В его понимании свободы. Отец всегда контролировал каждый его вздох — особенно после смерти матери — и когда парень, наконец, вырвался из золотой клетки, возрадовался тому, что отныне предоставлен сам себе, как вдруг… Отец нанес удар. Сокрушительный, мощный, просто потрясный во всех смыслах этого слова. Адриан был слишком опьянён своей неожиданной самостоятельностью, что забыл о том, какая испорченная и властная натура у его отца. Но сейчас, впадая в размышления о Маринетт, он понимал, что несёт ответственность за эту девушку, которая свернула на кривую дорожку. Перед выбором стоит каждый человек. И она избрала свой путь намного раньше него. А он сам… даже не определился в своих желаниях. Адриан привык жить по указке — ему внушили, что его мнение ничего не стоит, но он нашел в себе силы противостоять этому. Сейчас же он хотел помочь Дюпен-Чен. Искренне и от всей души. Ведь он впервые познал ответственность не только за себя, но и за кого-то другого. Причины у Маринетт были. Он не знал, правда не знал, что произошло с ней несколько лет назад — Агрест пристально вглядывался в ее хладнокровное лицо, но не мог найти там ни ответа, ни хотя бы зацепки, подсказки… Глубоко же она спрятала в себе эти раны. Ха-ха. Кто бы мог подумать, что сам он, Адриан Агрест; парень, рождённый под счастливой звездой, попадет в такое положение? За свободу приходится платить. И парню пришлось платить своей гордостью, самоуважением и профессией, как ни странно. Но он не жалел. Материальных проблем у него не было, спасибо Дюпен-Ченам — ну и семейка — до чего хитрые. Открыли несколько других пекарней по всей стране, разбогатели, и скрыли это от своей же дочери. Они вполне состоятельны. Смотря на их дом, мебель и, в конце концов, одежду их дочери — он не мог назвать эту семью обеспеченной. С виду — совершенно обычный, среднестатистический доход. Так почему же они посчитали нужным скрыть это от их родной дочери? При встрече он не задал им этот вопрос. Упустил свой шанс. Однако. Они и сами видели, как любопытство плескалось в его глазах. Томас Дюпен, широкоплечий и статный мужчина, улыбнулся и сказал одну фразу, которая до сих пор терзала Адриана. Все никак не могла оставить в покое. «За детьми нужен присмотр, да присмотр. Дай им чуть больше прав, чем они заслуживают — и они поставят себя на ступень выше остальных смертных». В какой-то мере парень наслаждался этими мыслями. Ночью, ложась спать, он несколько минут тупо пялился в стенку, воспроизводя в памяти выражение лица, тембр и тон Тома Дюпена, когда он произносил это… По мнению Адриана, глава семьи имел в виду, что Маринетт не заслуживает знать об этом. Если же узнает, то испортится. Окончательно. Если ещё хуже вообще возможно. Она и так считает себя лучше других, Адриан не раз замечал, с каким странным снисхождением она смотрит на своих сверстников. Эта черта отчётливо проявилась сегодня. Когда дверь такси распахнулась, и она зашла в коллеж с таким выражением лица, словно ей почести должны оказывать… но она великодушна и смиловалась, простив им несоблюдение формальностей. Агреста забавляла эта ситуация. Было у них что-то общее. Томас Дюпен подразумевал власть. Маринетт прекрасно понимала, какое влияние на людей оказывают деньги. Тогда бы она была дочерью, развращенной дурманящим ощущением того, что она важнее других людей. Такого допустить нельзя. Особенно с её-то темпераментом. Поэтому, решение ее родителей было более, чем справедливо. И все же… планируют ли они рассказать ей об этом? Неожиданно. Блондин прикусил язык, когда тупая мысль, словно игла, пронзила его сознание — он захотел увидеть гамму чувств на лице подопечной, стоит ей узнать истину. Ему было интересно, чертовски интересно, какой будет ее реакция. Убежит ли она в панике, закричит на него, обвинив в клевете, зарыдает или вовсе обрадуется? Какого это: узнать, что твои самые близкие люди не доверяют тебе настолько, что даже скрывают свой бизнес? Черт побери! Даже если желание будет велико до дрожи в коленках, он прежде всего должен помнить, что человека от животного отличает разум. Умение контролировать свои порывы. И если Агрест не сдержит любопытство — а это всегда было его и силой, и вместе с тем слабостью — то он перестанет уважать себя. До чего жалкий. Ему до того охотно посмотреть на то, как нахмурятся брови подопечной, что на секунду он даже всерьез подумал раскрыть ей правду. Нет уж. Дело даже не только в том, что это его не касается, но и в том, что это будет несправедливо по отношению к ее родителям. Маринетт — их дочь, он не имеет права вмешиваться в ее воспитание. Но сейчас он именно это и делал, желая наказать ее, проучить, наставить на путь истинный, в конце концов…

***

Маринетт ловила и перехватывала укоризненные взгляды учеников и учителей весь день. Правда, во втором случае, люди тут же с напыщенной невозмутимостью отворачивались, словно им нет дела до Дюпен-Чен. Но она лучше всех знала, что это не так. Не интересуй их ее жизнь — они бы не перешептывались у нее за спиной. И пусть ее утренняя выходка надолго запомнилась многочисленным очевидцам, она далеко не помогла искоренить все сплетни. Все просто залегли на дно. Человеческая природа такова, что если поймать человека с поличным и наказать, то в следующий раз он просто будет осторожнее, но прекратить делать то, что ему нравится или не хочется — не перестанет. Например, не чистить зубы перед сном или не есть суп за обедом. В этом случае ребенка не стоит наказывать, ему следует объяснить, что это для его же блага, и родители делают это не по своей прихоти. Но обучающиеся «Франсуа-Дюпон» для Дюпен-Чен — не дети. Она совершила это публичное наказание не ради других, а ради себя. Это очевидно. Поэтому она тонула в пучине безысходности. Возможно, она породила ещё большую ненависть к своей персоне. Но жалеть об этом — это не то, чем она занималась. Все лучше, чем делать вид, что не слышишь, что про тебя говорят вслух, ничуть не боясь быть наказанными. Звонок на последний урок прозвенел несколько минут назад. Девушкам не составило труда сбежать с урока, слившись с толпой, они часто так делали. Но в этот раз, проворачивая побег, они столкнулись с некоторыми трудностями. Директор стоял на крыльце, сведя руки за спиной и расхаживая из стороны в сторону, словно патрулировал территорию или… нетерпеливо ожидал кого-то. Если он их заметит — побег придется попридержать. Благо, колесо фортуны повернулось в их сторону. Второй вариант оказался верным — директор ожидал кого-то. Стоило на горизонте появится темно-серой «ёте», как вдруг директор изменился в лице. Он остановился, внимательно вгляделся вдаль, и затем, подозрительно посмотрев по сторонам, твердым шагом направился туда. Сел в машину и уехал, оставив за собой облако пыли и посеяв в душе Мари глубокие сомнения. Мсье Дамокл явно что-то замышляет. Видимо, у всех есть темная сторона. Вежливые улыбки при свете дня и страшные деяния под покровом ночи. Впрочем, ничего нового. Как и у всех вокруг, у него в шкафу есть свои скелеты. — Идём. — Маринетт жестом подозвала подругу, находившуюся словно в пространстве между мирами. Сезер тоже видела директора. И, судя по ее плотно сжатым губам, её ум посетила смелая догадка. — Не воспринимай всерьез угрозы Дамокла. Он ничего не сделает. Тон Маринетт. Серьезный и уверенный. Тот, которому хочется доверять. Надорвался в конце. — Признай же ты, — говоря с каким-то странным импульсом, посоветовала Алья. Её слова звучали так жалобно, что Дюпен-Чен явственно поняла — Сезер что-то известно, она этого боится, но умалчивает. Маринетт знает свою подругу хорошо. Слишком хорошо, чтобы ошибиться. — Сегодня, когда мсье Дамокл предупреждал нас о расплате, он не шутил. Нам лучше быть осторожнее и не влезать в ещё бо́льшие неприятности. Не думала, что когда-нибудь скажу это, но… Маринетт, нам пора остановиться. Лицо Маринетт! Его нужно было видеть. Перекошенный кривой ухмылкой рот. Хищный оскал. Блеск в глазах. Лихорадочный и безумный, наводящий первобытный страх. Из горла Маринетт вырвался сдавленный смешок — она согнулась пополам и заткнула себя, прикрыв рот ладонью, ведь ещё чуть-чуть — и нить нервов с треском оборвётся. Она на грани. Совсем немного, и подопечная то ли засмеётся, то ли зарыдает. А может, все сразу… Эти слова задели по живому. Резанули, как нож. Молчание Дюпен-Чен затянулось, и мулатка встревожилась. Сделав пару шагов на ватных от волнения ногах, она заглянула подруге в лицо и… сразу все поняла. — Нам? — с издевкой переспросила Маринетт. Сезер стиснула зубы и приготовилась слушать поток обидных слов. — Черт возьми, Алья, и ты туда же? Почему все считают, что знают, как мне лучше жить?! Мы уже это обсуждали. Моя жизнь меня устраивает. Я всем довольна, слышишь?! И не хочу что-то менять. А ты… тебя никто не заставлял разделять со мной эту боль. Ты сама избрала этот путь. Я никогда ни к чему тебя не принуждала. И теперь ты пытаешься внушить мне чувство вины за твой собственный выбор? Нет уж, извольте. Мне такого счастья не нужно. Если ты не со мной, значит ты против меня. С дороги. Взгляд Дюпен-Чен. Прямой, спокойный, уверенный. Он приковал Алью к полу, она не могла двигаться, а все возражения застряли в горле. Нет. Вовсе вылетели из головы. Мари кошачьей походкой плавно прошествовала мимо опешившей подруге, ненароком задев ту плечом. Алья замерла от ужаса и неприязни, парализовавший её. Червячок сомнения зародился в душе. Шевельнулся. Мысли толкались и роились в голове, вытесняя друг друга. В агонии она обернулась, задыхаясь от красноречивых чувств; острых, словно заточенные клинки. В карих глазах блеснули слезы обиды и ещё… надежда. Надежда, черт бы ее побрал! Живучая штука. Не выдержав напора этих эмоций, Сезер в два широких шага догнала ненормальную подругу и, схватив ее за запястье, в отчаянии зашептала: — Маринетт… Девушка дернулась, пытаясь вырваться, но хватка мулатки оказалась мертвой. — Чего ещё? — Я хочу лишь спросить. — Ну же, вперёд. — Атмосфера и воздух буквально накалились вокруг, опаляя лицо. Сжигая надежды и разрушая иллюзии мира и процветания. — Спрашивай и проваливай. По тому, какой нервной была Мари, Алья поняла, что она хочет уйти. Уйти, чтобы скрыть свою слабость. Дюпен-Чен упорно отводила взгляд, смотрела куда угодно, лишь бы не на Сезер. Шатенка приглушенно вскрикнула, когда догадка осенила ее, будто вспышка — Маринетт не доверяет ей. Не хочет обнажить свою боль и переживания. Наверное, это было хуже всего. Вместе они ломали мосты и проезжали по чужим головам, мечтали и плакали, жалели и забывали… Держась за руки и улыбаясь сквозь нарастающее напряжение, они верили друг другу. И после всего, через что они прошли вместе, между ними вырастает незримая преграда. Стена. Жизнь меняется, и никто не может сказать наверняка, в хорошем или плохом направлении. Алья ощущает это в северном ветре, в поте, который скапливается в самых неожиданных местах и ручьем бежит у нее по спине. Ее колотит мелкая дрожь. Волнение растекается по жилам, опьяняя. Говори! — кричит сердце, но рассудок возражает, призывает к гордости. Необходимо бежать. Бежать без крыши; бежать, пока есть такая возможность. Маринетт сама предала все светлое, что было между ними. Она так легко отказалась от этих уз, связывающих их, как будто для нее это была игра… всего лишь игра. А может, и вовсе ничего не значило. — Ты хоть попыталась меня услышать? — здесь и сейчас решалось многое. В Алье словно боролось два человека. Она сжала запястье подруги с такой силой, что та сморщилась и зашипела, как неприрученный зверь. Шатенка щелкала зубами и растворялась в опьяняющей свободе выбора. Это и правда ее сознательный выбор. Лишь ей решать — остаться с Маринетт или нет, злиться на нее или простить. Казалось бы, свобода весьма относительна, но Алья чувствовала ее каждой клеточкой своего тела, она бурлила и кипела в ней. — Нетти, я не желаю тебе зла! Никогда не желала… Их кольнуло. Подушечки пальцев прошиб электрический разряд, когда дочь пекаря небрежно вырвала свою руку и бросила Алью взгляд, полный такой жалости, будто Сезер — пылинка, ничтожно крохотная молекула в этом огромном мире. — Почему ты продолжаешь делать это? — Алье было больно видеть это напускное снисхождение и презрение. Иногда она жалела, что в критических ситуациях в Маринетт открывается талант актрисы. — Раз за разом, рискуя собственной жизнью, ты возвращаешься туда? Неужели ты видишь в этом свое спасение? Это, правда, то, что тебе может помочь? Знаешь, я терпела это ради тебя, но больше не намерена… Ведь ты даже не пытаешься услышать меня. Помнишь, в самом начале, когда мы были на распутье, ты сказала мне остановить тебя, когда мы перейдем границы? Вот они. Ты перешла эту черту. И сейчас я напоминаю тебе об этом и прошу одуматься… Пока не поздно, пожалуйста. Конечно, это все ложь. Оболочка, броня, маска, за которой так упрямо прячется Дюпен-Чен от внешнего мира. Подавляя свои истинные эмоции, она и сама не заметила, как срослась с этой показной Маринетт. Искусственной, фальшивой, наигранной… Называть можно как угодно, смысла это не меняет. Чен попалась в сети собственных интриг, и самостоятельно ей оттуда не выбраться. Алья протягивала ей руку, но она не принимала этой помощи. Почему? Алья Сезер — реальная. Так почему же Маринетт предпочитает иллюзию? В чем выгода образа крутой и независимой? — Ты сказала, что задашь мне всего лишь один вопрос. На него я тебе и отвечу. — Маринетт была непреклонна. Говорила четко, жёстко, чеканя каждое слово. — Да, я услышала тебя. Я всегда прислушивалась к твоему мнению, и ты знаешь это лучше, чем кто бы то ни был. Я не просила тебя ни о чем. Неправда. Дюпен-Чен тоже не железная. Слезы. Их скопилось в глазах Маринетт так много, что она, вскинув подбородок, чтобы удержать их, смотрела на Алью, все ещё создавая видимость сильной… Зачем же так истязать себя? Ради чего? А какой ценой? — Это моя дорога, не твоя. Ты остановись. — Силы иссякли. В легких разгорался огненный шар, изнуряя изнутри. — Не тони вместе со мной. А я пойду ко дну… в одиночку. Только так я что-нибудь пойму. Мари переступила через свою гордость и позволила себя нежно улыбнуться уголками рта. Стоило ей на секунду наклонить голову, чтобы спрятать лицо в ладонях — слезы вытекли, оставляя после себя мокрые дорожки. Нетти облизнула губы, слизывая соленую воду… А предательские слезинки продолжали бежать, выдавая ее подлинные чувства с головой. Горячо. Обжигает. И вместе с тем холодно. Хочется закутаться в мамин вязаный шарф, обернуть его вокруг шеи, но не вовсю длину, чтобы болтался на ветру. — Даже не мечтай избавиться от меня так просто, — воспоминания ураганом пронеслись в голове. Такая ненужная гордость сдала позиции, а сердце заныло. Очи опухли, щеки покраснели, в горле застрял ком. И все же… чтобы удержать что-то дорогое, придется чем-то жертвовать. Это же жизнь, ну. Иначе невозможно. И Алье пришлось пожертвовать гордостью, но она не жалела, ведь это чувство — далеко не всегда нужное, часто неуместное — помогло ей так многое понять. Чувства — часть нас самих, они в нашей крови, в нашей природе. Невероятно глупо от них отказываться. — Ненормальная. У тебя фетиш строить из себя жертву и отказываться от тех, кто тебя любит? — Губы дрожали, но не от прохлады, нет. — Радуйся, что твоя жаркая подружка не только красотка, но ещё и переполнена терпением. Мы с тобой вместе с самого детства. И не заливай мне эту драматизированную чушь, лучше зайдём в магазин видеоигр. Вышла новая версия одной доты, в которой… Алья вернулась в свое обыденное состояние. Дальше Маринетт не слушала. Не знала, реветь или смеяться в приступе истерики. Она любит Алью и благодарит небеса за то, что у нее есть такая подруга… Но ей она об этом не скажет.