Парадокс нежности

Ужас. Он парализовал до основания костей, желчью распространился до головы, плавя мозги и адекватные мысли. Истошный крик замер в горле. Сердце ухнуло, проваливаясь до самого желудка, и застучало с такой неистовой силой, точно намеревалось проломить ребра. Глаза Маринетт — блюдцо, по глади которых катится алое яблоко. Дрожащими руками она обхватывает предложенные ей фотографии из багажника Адриана, теребит кончики, прислушиваясь к шепоту разума. Ни черта не слышно. Перед глазами плывет, и она едва отдает себе отчёт в том, что плачет. Понимает это лишь тогда, когда Эрик подходит к ней, нежно проводит большим пальцем по скуле, щеке и утирает предательскую влагу. На секунду его рот приоткрывается, точно он хочет сказать, но так и не решается. Ждёт хоть какой-то связной фразы Маринетт, но все, что она может — это смотреть сквозь снимки, держащие в руках, и медленно, но верно осознавать, что все это время она жалела себя, чертовых два года, когда не так давно с ней под крышей поселился человек с не менее плачевным прошлым. «Каково это, Адриан, жить с убийцей? — спрашивала саму себя она, терялась в догадках, представляла одинокого маленького мальчика, которого избивал родной отец. Отец... какого было ее няню называть папой человека, убившего его мать? Просто с ума сойти. — Ах, какой малодушной дурой я была! Всегда думала только о себе. Даже когда я застала тебя на кухне за тем неприятным диалогом с твоим... кхм, родителем, то я более, чем на минуту не задумывалась о том, что тебе было тяжело. И, тем не менее, продолжала измываются, специально дразнила тебя, играла на нервах... Но мне не нужна нянька, черт бы побрал! И почему ты согласился на это?! Денег у тебя — хоть отбавляй, так какого же... аргх!» Девушка снова обратила свое внимание на распечатанные цветные фотографии. Она перелистывала их уже по десятому кругу, словно не могла налюбоваться, и с каждым разом голова ее трещала по швам, но она упорно продолжала истязать себя. Пять фотографий. И в них, казалось, отображена вся жизнь Агрестовского племени. Дюпен-Чен понимает без слов: вот, с чего начались все бедствия. На первой Эмили Агрест и ее муж ссорятся — женщина держит в руках тарелку, которую явно хочет разбить, чтобы привести супруга в чувства — в глазах ее стояли слезы — но Габриэль, судя по всему, успевает перехватить кисть ее руки и оттянуть за волосы. На второй двенадцатилетний малыш плачет, склонившись над бездыханным телом своей матери — конечности ее вывернуты таким неестественным образом, что становится сразу понятно — она мертва. Бросается в глаза ее нездоровая бледность, все ещё свежая кровь на щеке, шее, ключицах... На третьей в сыром, мрачном и неуютном подвале стоит гроб, в котором покоится искалеченный труп талантливой актрисы. Габриэль на кортах сидит возле гроба, курит, выпуская изо рта облако сизого дыма, и держит в свободной руке табличку, вводящую в недоумение и замешательство:

«Дорогая, если бы ты не узнала правду — ты была бы жива. Но это теперь неважно. Ты ведь мертва».

На первый взгляд в четвертой фотографии нет ничего подозрительного — уже вполне себе взрослый, сформировавшийся Адриан моделирует на фоне пышного сада и беседки. Он распрямил широкие плечи и рельефную грудь, подчёркивая все достоинства фигуры. Если бы не одно: задний план размыт, но если присмотреться, можно отчётливо разглядеть человека, сидевшего на лавке с пистолетом в руке, нацеленным на Агреста младшего. Может, это часть задумки, но Маринетт так не считала, судя по предыдущим снимкам. Последняя. Пятая. Самая ошеломляющая. Глава семьи — полураздетый и босой — в одних лишь кожаных штанах и страстном алом галстуке, небрежно наброшенном на шею, стоит напротив обнаженной девушки. Во рту кляп. По рукам и ногам она туго связана верёвкой. Судя по гробу в нескольких метрах — это всё тот же подвал. А заодно и BDSM-комната. О, отвратительно. Маринетт судорожно сглатывает вязкую слюну — хотя это похоже на глотание венозной крови — и хрипит что-то нечленораздельное. Комментарии излишне. У нее нет слов, нет мыслей, во всей вселенной существует только она и приоткрывшаяся ей завеса тайны, изображённая на этих пяти снимках. «Эрик — тот самый угонщик Агрестовской машины, — без эмоций, лишь руководствуясь холодным расчетом, размышляет Дюпен-Чен, и туман в ее помыслах постепенно развеивается. Все встаёт на свои места. — Очевидно, мать Адриана узнала о нездоровых сексуальных увлечениях своего супруга, и как полная дура закатила скандал, после чего он, ещё больший дебил, решил угробить ее. Адриан любил мать и ненавидел отца, а когда тот укокошил Эмили, знать его вообще не хотел, но тот заставлял его моделировать и приносить компании ещё большие деньги. Просто... так мерзко». — Это все, что ты хотел мне показать? — безапелляционным тоном осведомилась Маринетт, протянув Эрику обратно эти унизительные, мучительные и прогорклые фотографии. Информация все ещё не усваивалась в мозгу, и поэтому девушка была благодарна своим ногам за то, что они все ещё держат ее, а руки не прошибает судорога, потому что где-то там, внутри, что незримо для человеческого зрения, она вновь почувствовала себя маленькой потерянной девочкой. Куртцберг старший, доселе внимательно наблюдающий за реакцией Маринетт из-под нахмуренных бровей, встал и с демонстративной настороженностью забрал у нее снимки. — Да... — он запечатал свой драгоценный «компромат» в конверт, плюхнулся на пуффик и с интересом уставился на Мари. — Больше ничего не скажешь? Маринетт взглянула на него, как на сумасшедшего; словно это самое глупое, что он мог спросить в сложившейся ситуации. — А должна? Разве что... к чему весь этот цирк? Пафосные угрозы? Ещё и парней из своей банды подключил. Эрик хмыкнул, притупив взгляд к полу, как если бы Мари застала его врасплох или смутила. Но чувства его были далеки от смущения... его одолевали те прогорклые ощущения, сравнимые с нахождением между мирами, жизнью и смертью. Волочение бессмысленного существование, но не жизнь на самом деле. Потому что Куртцберга старшего удерживали на грешной земле лишь жалкие фотографии в кармане его черной кожанке. — Меры предосторожности. — Меры предостхуежности, — передразнила Маринетт с серьезными выражением на лице, но на дне ее глаз плескалось такое осуждение, неодобрение и презрение, какое врагу не пожелаешь увидеть. — Бросай драматизировать — это женская привычка. Почему я? Это ответственность — обладать такой информацией. Вопрос глухо отскочил от стен полумрачной комнаты. Подопечная отвернулась, не в силах лицезреть Эрика. Не нравился он ей в этот момент, отчего-то она находила его жалким и презренным. Может, на энергетическом уровнем от него настолько разило отчаянием, смирением и пустотой, что ее чуткая натура колыхнулась. В любом случае, неприязнь уже витала в атмосфере, смыкалась вокруг двоих и парализовала до основания костей. Маринетт поправила ворот рубашки. Становилось душно; неожиданно душно, как в разгар знойного лета. Хотелось как можно скорее покинуть помещение. Казалось, парень продолжал разговор чисто из вежливости, но ему действительно было, что сказать, просто он оставил это на потом: — Из всех, кого я знаю только ты контактировала с Адрианом Агрестом, ведь, если верить слухам, он твой нянь. Черт возьми, как так вышло? Не хочешь поделиться? — Сама не знаю, — Мари пожимала плечами и тянула слова нехотя. — Мутная история... Чтобы хоть как-то отвлечь себя от безмятежной скуки, она прошлась вдоль стеллажа, провела подушечками пальцев по пыльной глади и в итоге закашлялась. — Как и вся его жизнь, судя по фоточкам. Маринетт скривилось от того, с каким пренебрежением Куртцберг кинул последнее слово. Ей точно по ушам резанули. Так мучительны были эти годы для Адриана. Он пережил все это не для того, чтобы потом некто, вроде Эрика, смел отзываться о его прошлом, как о «фоточках». И хотя фактически он был прав, это было просто оскорбительно! — Тоже верно. Я поговорю с ним об этом на полном серьезе позже... Но сейчас у меня гонки по расписанию, понимаешь? Она сопела и дышала через рот; собственное дыхание — то ли почудилось, то ли в самом деле — показалось горячим до такой степени, словно у нее жар. Медленно закипала, чуть дрожала, где-то в отдаленном уголке сознания бесилась неимоверно — и говорила тихо, и речь ее текла, как затишье перед бурей... — Ты не разобьёшься в таком состоянии? — Эрик приподнялся с пуффика, сложил руки в замок и окинул изящный стан девушки оценивающим взглядом, будто прикидывая ее шансы на победу. — Прости, я тебя эмоционально нагрузил... — Ты доверяешь мне? — ее голос звенел валерийской сталью, когда она спросила это, резко обернувшись. Так, что собственные волосы нещадно хлестанули по щекам — как кусачие мошки, ей-богу. — Если бы не доверял, тебя бы здесь не было. — Это странно. Не похоже, что мы близки. Но я ценю это. Пока. Она уже отвернулась в сторону двери, но в последний момент он окликнул ее полушепотом, и все же, она услышала, и плечи ее заметно напряглись: — Маринетт. Я хочу, чтобы ты передала это Адриану. Похоже, в машине был какой-то жучок. В общем, Габриэль Агрест вышел на меня. Позвонил вчера лично. Угрожал расправой, естественно. Я постараюсь выкрутиться, но, боюсь, есть вероятность, что меня прикончат. — Окей. Они говорили о риске смерти как о чем-то обыденном. Должно быть, это и есть цена дурной славы.