Щекастая

После бодания с ебучим старостой Кацуки было совершенно очевидно, что Деку прознает про него и Урараку не сегодня-завтра. Не то чтобы он считал очкастого пиздлявым сплетником, просто тот наверняка уверен — их маленькая беспомощная подружка нуждается в спасении от жестокого ублюдка Бакуго, который взял её в плен и теперь злорадно ржёт при каждом удобном случае. Сука. Он ведь, вообще-то, так и хотел. Но прошла неделя, а сраные рыцари так и не явились за своей принцессой. Более того, староста больше не доебывается, когда Кацуки кладёт ноги на парту или матерится при девочках. Правда, пялиться стал, сука, в два раза возмущённее. Да и хуй с ним. Зато щекастая, блять, как с цепи сорвалась. Лезет теперь без спросу, пялится, лыбится — убил бы нахер. Иногда даже на переменах объявляется. Раньше, до конца учебного дня было неприкосновенное время Хуизуку Пидории. А теперь — всё, прибегает, собачка. При мысли об этом Кацуки довольно скалится и решает, что его неебический план унижения Деку может и подождать. Так и так Урарака уже никуда не денется. — Бакуго-кун! — раздается за спиной слащавый хомячий писк. А вот, собственно, и она. У Кацуки сегодня пиздец хорошее настроение, так что он даже рычать на неё не станет. Поцелует просто и всё. — О. А ну сюда подошла, — эта фраза у них теперь типа морзянки. Он в неё вкладывает очень конкретный смысл, и щекастая уже запомнила, какой, поэтому, расплывшись в улыбке ещё шире (хотя куда, нахуй, ещё-то?), с готовностью подставляет губы. А потом Кацуки неожиданно вспоминает, почему он всегда такой взвинченный. Потому что взвинченный Кацуки Бакуго никогда не продолбал бы приближение постороннего. Да ещё такое громкое, учитывая, что посторонним оказался дебил Киришима. — Нихера се, интересно девки пляшут, — даже не стараясь скрыть похабные интонации, выдаёт ирокез, и Урарака, пискнув, отскакивает. Кацуки до последней нотки воображает богатый аромат запечённого Киришимы и корчит самое жуткое ебало, на какое только способен: — Слышь, всратый, спизданёшь кому — ты труп, — клокочет он, задвигая хомяка за спину. — Да ладно тебе, это ж суперкруть, Урарака — отпадная тёлка, есть, за что ухватиться и всё такое… — Я уже сказал, что ты труп? — звуки, рвущиеся сейчас у Кацуки из горла уже ничем не похожи на человеческий голос, это какой-то загробный хрип. Ворот рубашки, за который он сгрёб безмозглого Киришиму, печально трещит гибнущими швами. — Извинись… Кацуки чувствует, как щекастая бесяче тычет его в плечо и повисает на локте, но эта херота больше не прокатит. Старосту она спасла, а вот всратый сейчас огребёт по полной. — Ну хорош, бро, я же шутил… — Завались и извиняйся щас же, — лает Кацуки. — Всё-всё, прости… — ПЕРЕД УРАРАКОЙ ИЗВИНЯЙСЯ, ПРИДУРОК. «ТЁЛКОЙ» ЕЁ ДАЖЕ ПРО СЕБЯ НЕ НАЗЫВАТЬ, ЯСНО ТЕБЕ? — он шепчет, но так убийственно, что сам же глохнет. Цунами ебического гнева отступает, когда Киришимы уже след простыл, а хомяк корчит обиженно-угрожающие рожи, параллельно за что-то его отчитывая. Это он типа её защитил, да? Ну пиздец, приехали. Укоризненную лекцию слушать неохота, поэтому Кацуки затыкает щекастую озлобленным поцелуем, а потом разворачивается и сваливает, не прощаясь. — Каччан, ты правда встречаешься с Ураракой-сан? Я так за вас рад! Это первые слова, которые слышит Кацуки наутро, и — совершенно точно — последние в жизни Деку. Требуется миллисекунда, чтобы бросить взгляд на щекастую и заметить, как она опять делает эти свои глазища, в которых блестит мучительная попытка не разреветься, как старательно улыбается и открывает рот, чтобы поблагодарить. Нет уж, хуй. Он ей не позволит сказать «спасибо», потому что этот слепой мудак даже буквы «с» из него не заслуживает. — Сдохни, — шипит Кацуки, поднимаясь из-за парты. О да, «с» из этого слова как будто создана для Деку. Отшвырнув это жизнерадостное тупое хуйло, он бросается к Киришиме и, без объявления войны, хреначит тому в челюсть. — Да блин, чувак, я только Каминари сказал… — ноет он с пола. О, заебись, ща и Пикачу пизды отхватит. Кацуки искрит, как коробка петард, пока не перестает чувствовать причуду, а заодно — под упругой лентой — и руки с ногами. — Пусти, Айзава, я его прикончу! Деку, сука, сдохни-и-и! — безуспешно пытаясь разодрать и перегрызть к херам учительский поводок, срывает голос Кацуки. — Сдохни, мудак безмозглый! Он должен был растеряться. Взбеситься. Заплакать. Понять наконец-то, ебаный в рот, кого забрал у него Кацуки. А этот гондон лыбился. Рад он за них, сука. Искренне рад, что его друг детства и дорогая школьная напарница нашли, мать его, любовь. Как будто им так уж хотелось этого, нахуй. Как будто ей, блять, хоть сраную каплю был нужен Кацуки.