Щекастая

— Уйди, — шепчет Очако, размазывая по щекам слёзы. Ей не хочется, чтобы кто-то видел её такой. Особенно Бакуго. — Размечталась, — выплёвывает он коротко и приваливается спиной к двери, явно демонстрируя, что не планирует сдвигаться с места в ближайшее время. Она мужественно держалась до самого конца учебного дня. Все уроки кусала губы, пучила глаза, считала до десяти и обратно — лишь бы не разреветься. В общежитие примчалась, едва прозвенел звонок с теории героики, чуть ли не вслух уговаривая слёзы потерпеть ещё капельку. И слёзы терпели. Терпели в холле у шкафчиков, терпели, пока она торопливо шагала по аллее от школы, терпели в гостиной, куда уже успела прискакать обеспокоенная Цую-чан. А в лифте, в предвкушении уединения, слёзы уже отказались терпеть и повисли тугой кромкой на нижних ресницах. И даже увидев у своей комнаты обозлённого Бакуго, Очако не смогла с ними совладать. Как маленькая, она уставилась на него снизу вверх, потом зажмурилась, разинула рот и приготовилась завопить во весь голос, наплевав на всех, кто может услышать. — Завали, — рыкнул Бакуго и, схватив её за волосы где-то над левым ухом, бесцеремонно ткнул лицом себе в грудь. «Как же стыдно», — обречённо думала Очако, всхлипывая и подвывая ему в рубашку. «Как стыдно», — безропотно позволяя втащить себя в комнату и швырнуть на кровать. «Невыносимо», — едва отвечая на жадный, грубый поцелуй. Она думала и даже, кажется, надеялась, что Бакуго не ограничится поцелуями. Это всё могло немного отвлечь. Но он, конечно, не стал «подбирать» то, что даже Деку не нужно. — Уйди, — шепчет Очако, размазывая по щекам слёзы. Ей не хочется, чтобы кто-то видел её такой. Особенно Бакуго. — Размечталась, — выплёвывает он коротко и, сев на пол, приваливается спиной к двери, явно демонстрируя, что не планирует сдвигаться с места в ближайшее время. Она оглушительно шмыгает носом и зарывается лицом в подушку. Это не кокетство. Очако просит уйти не в надежде, что он останется и утешит. Она действительно хочет остаться одна. Но когда вообще Бакуго было дело до того, чего она там хочет, ха-ха. Очако кусает ни в чём неповинную подушку, сдерживая очередную волну жалости к себе. — Сюда подошла, — раздаётся приказной тон Бакуго. Непонятно, он произнёс эту фразу намеренно, с тем значением, которое вкладывал в неё на свиданиях, или просто с языка сорвалось именно это. Очако не хочется проверять. — Ты не обязан со мной нянчиться, — осипшим от рыданий голосом откликается она, выныривая из подушки. — Иди, Бакуго-кун. Слух улавливает звуки непонятной возни со стороны двери. — Сюда. Подошла. Теперь его голос гораздо ближе. Очако инстинктивно съёживается, потому что говорит он так, будто собрался её бить. — Мне, блять, самому подойти? — клокочуще царапает связки Бакуго. Господи, какой же жуткий у него голос. — Почему ты… Не уходишь? — всхлипывает она и подминает подушку под себя, прижимает её локтями и коленями, будто пытаясь унять боль в животе. В следующее мгновение её бесцеремонно тащат вверх за плечо. — Ёбаный в рот. Ты сама мне скажи, Урарака, с хера ли я не ухожу. Скажи! Она не может на него посмотреть. Просто не может. Потому что нет ничего больнее, чем смотреть на того, кого никогда не сможешь полюбить. — Я не знаю… — шепчет она, отворачиваясь. Второй рукой Бакуго хватает её за подбородок и поворачивает лицом к себе. — Вот не пизди только, всё ты знаешь. Ну?! Как? Как заставить его уйти? Чтобы наверняка? Чтобы вырвать с корнем и оставить заживать, а не растравливать по капле? Что сказать, чтобы он не выдержал? — Кацуки, я не люблю тебя! — она кричит, и слёзы опять брызжут из глаз. — Я никогда не смогу тебя полюбить! Не то. Не сработало. Он затыкает ей рот поцелуем, стискивая плечо ещё сильнее, до боли. — Нахуй мне сдалось, чтоб ты меня любила? — говорит он на удивление спокойно и тихо, когда отпускает её губы. — Нахуй вообще эта любовь, если она сломила даже такую, как ты? Точно. Сломила. Иссушила. Раздробила все кости так, что Деку с его искалеченными руками и не снилось. Всё так, как Бакуго и сказал. Она храбрится, держится, светится от улыбок, а сил осталось — самую капельку. — Не смей меня любить, хомяк. И чтоб этого «уйди» я больше не слышал, ясно, блять? Очако исступлённо вжимается в него, обнимая обеими руками, вцепляясь каждым пальцем так, будто он может испариться. И ревёт, ревёт, ревёт. Ничего уже не стесняясь, топит единственного, кому хватило смелости быть рядом, в своей боли. И она ещё думала, что недогадливость Деку — это жестоко. Да что может быть более жестоко, чем эта её слабость? — Ты тоже не люби меня… Пожалуйста… Она чувствует его пальцы под блузкой, а губы на шее. К горлу, как после злоупотребления причудой, подкатывает тошнота. — Пожалуйста, Кацуки…