Щекастая

Она опять сидит с Деку и старостой. Полуденное солнце скачет пятнами по её лицу и волосам. Она хохочет, запрокинув голову. Не натужно, не делано — ей действительно весело. Кацуки фыркает и отворачивается. Мазохистка. На кой хер каждый день тусить с тем, из-за кого потом так больно? Неужели эти минуты восторга реально, блять, стоят того? — Нахуя ты себя мучаешь? — мрачно и задумчиво выплевывает он, когда после уроков она, одарив своих дружков нарушающей законы анатомии прощальной улыбкой, прибивается к нему, как прикормленный щенок. — А? — она продолжает сиять своей сраной лыбой, довольно подставляя лицо закатным лучам. — Тебе же, блять, оттого и больно. Типа, висит груша — нельзя скушать. Молчит. Молчи-и-ит, курица. Нехуй ответить, да? Попал? Кацуки не ощущает никакого торжества от собственной правоты, и это бесит до дрожи меж лопатками. — А тебе со мной не больно, что ли? — Кацуки слышит то, чего уж точно не ожидал. — Чё? В смысле, бля? Это она что, сравнивает сейчас их хождение за ручку со своим пусканием слюней? Сравнивает его с собой? Сука, вот уж нихуя. — Кацуки. Может, на меня посмотришь уже? Бесит. Бесит-бесит-бесит. Бесит этот новый выверт называть его по имени. Бесит, как быстро она учится отвечать, не тушуясь. Бесит, что она… такая. И больше всего бесит, каким рядом с ней становится он сам. — Нет. Нихера мне не больно. Отъебись. Дальше они идут молча, но в башке у Кацуки как будто не умолкая орёт целая толпа. Он мучительно хочет заорать в ответ, но понимает, что это уже какая-то психическая поеботня, и лучше такое в себе держать. Прошло дней пять с их первой ночи вместе. Всё это время она рассекала по территории ЮуЭй какая-то до усрачки весёлая, даже для себя. Хуй знает, чё она прятала за своей лыбой, то ли разочарование от того, что её взял не Деку, то ли панику из-за возможного залёта (ну извините, блять, никто из них так-то в ближайшее время еблю не планировал, не подготовились). Кацуки, наоборот, стал только озлобленнее. Его прямо душило чувство отвращения ко всему миру. Апогеем стал звонок матери, которая заявила, что если он обидит отважную девочку-камикадзе, согласившуюся встречаться с таким обмудком, как её сын, Кацуки грозит страшнейшая расправа. Какая именно, он не дослушал, потому что бросил трубку и пошёл бить ебло Деку. Ежу было понятно, что это он спизданул своей мамке, а та уже донесла горячую новость до его родаков. В итоге Кацуки просто хуйнул пару раз дверь своей комнаты, слегка сбив костяшки, и более-менее успокоился. Это было самое близкое к понятию «больно», что он за эти дни испытал. А тусить с Ураракой ни разу на сбитые кулаки не похоже, так что за «больно» всё равно не считается. Проблемно? Пожалуй. Бесяче? Может быть. Больно? Не, хуйня. — Кацуки… — М? — Я это… Ну… У меня тут… — щекастая мнётся, как кисейная барышня, а он ведь вообще-то её выбрал за то, что она не такая. — Заебала блеять, говори уже, — Кацуки скрещивает пальцы рук в карманах, молясь, чтобы дальше не последовал пассаж «я беременна». Она делает резкий выдох, и в глазищах появляется вся серьёзность Вселенной. «Ну пиздос. Залетела. Точно залетела». — Всё хорошо, в общем, ты не отец, — заговорщическим шёпотом сообщает Урарака, и Кацуки снова начинает слышать звуки вокруг, чувствовать порывы осеннего ветра и привкус крови во рту оттого, что слишком сильно закусил губу в напряжении. — Ебать… — он прислоняется к ближайшему дереву и с облегчением вздыхает. — Точно? Урарака молча кивает. — Пиздец, нервотрёпка. Не могла, что ли, с утра написать? — Утром ещё неясно было, — щекастая смотрит в землю. — Понял. В следующий раз, если я не рядом, скидывай смс. Как только — так сразу, — бурчит он в губу и надеется, что не покраснел, потому что сердце херачит будь здоров. — А мы ещё… будем разве..? — снова мнётся Урарака. Видимо, девчачьи предрассудки не дают ей говорить о сексе внятно, только такими вот долбоёбскими полунамёками. Хотя, хуле, Кацуки и сам не любитель рассусоливать про пестики и тычинки. И всё равно. Выводит этот вопрос. Это сомнение в голосе. Что значит «разве»? Кацуки тупо оскорбительно отвечать на подобную хуйню. — А чё, ты меня больше не хочешь? Не понравилось? Он сбивает щекастую древнейшим приёмом «вопрос на вопрос», но ответа ждать не хватает терпения. Кацуки по-хозяйски сгребает её за талию, припирает к дереву, на которое только что опирался сам, и целует. Жадно, дико, голодно. Наверное, она чувствует кровь с его прокушенной губы. Да похеру. Когда язык уже начинает неметь, он отрывается. Урарака тяжело дышит, и глазищи у неё такие… Ааааааааа, сукааа, она так и просит взглядом, чтоб он продолжил! — Ну? Хочешь, нет? Или Деку, по-твоему, лучше сможет? Её взгляд — умоляющий, затуманенный — меняется за секунду. Она яростно сдвигает брови и залепляет ему… Нет, не пощёчину. Кулаком в нос. Со всей дури, без всякой жалости, это круглое, мягкое недоразумение хуярит Кацуки Бакуго по лицу, и от неожиданности он реально не успевает выставить блок. — Не смей приплетать Деку к тому, что твоё и моё, — шепчет она, пока Кацуки наблюдает за красными точками, шлепающимися на песок из его ноздрей. — Такое чувство, что это не я, а ты без него жить не можешь. Блять. Эти слова куда убийственней её хука и постыднее разбитого девчонкой носа. И звучат, сука, так, будто она права. Кацуки резким движением размазывает кровь по щеке, затем по другой, но она всё течёт. Словно он пытается спрятать лезущую наружу правду. — Съеби. Он выпрямляется. — Съеби, живо. Поднимает руки ладонями вверх. — Ты оглохла, блять, а ну съеби!!! И он вбивает в безобидную песчаную дорожку один взрыв за другим, пока у щекастой не обугливаются ботинки, и она всё-таки не уходит. И тогда Кацуки может стереть с лица злые слёзы вперемешку с кровью и нитроглицерином. И правдой.