Культурная революция

На следующий день прошло выступление перед коллегией Двадцать Седьмого округа, с уже ожидаемым и вполне предсказуемым блеском. Мирон от этого выступления даже не устал: он поймал волну и купался в ней, сознавая собственный зарождающийся культовый статус - уже не только в интеллектуальных кругах в качестве известного писателя, но и среди простых людей в качестве потенциального лидера. Это пьянило. На самом деле он никогда не жаждал власти ради власти, но теперь, когда то, что еще полгода назад казалось авантюрой, приобрело пугающе реалистичные очертания, Мирон сумел признаться себе, что хотел этой власти. В конце концов, он ведь альфа. Что может быть естественнее для альфы, чем желание доминировать в своей стае? Только желание засадить омеге во время гона, разумеется. После выступления он принял душ, хотя это практически не помогло сбить одуряюще мощный запах. Даже Порчи притих и все время отводил глаза, хотя причин для споров у них сейчас не было. Мирон переоделся, подцепил из мини-бара бутылку виски и пошел стучаться к Славе. Тот открыл сразу. На выступлении его, как всегда, не было, он оставался в отеле и на этот раз, похоже, не пытался сбежать. Он не чувствовал исходящего от Мирона сумасшедшего феромонного запаха, но все равно окинул его подозрительным взглядом, заметил бутылку и спросил: - Есть что праздновать? - Определенно. - Все прошло зашибись, да? - Слава отступил в сторону, прижимаясь спиной к стенке в тесном коридоре, позволяя Мирону войти. Мирон задел его грудь плечом, но не оглянулся, прошел внутрь, поставил бутылку на стол и полез в подвесной шкафчик за стаканами. - Само собой. Но тебя, думаю, куда больше обрадует тот факт, что твоего сердечного друга Ванечку отпустили с миром. Он услышал, как Слава шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы, и резко обернулся. На обмякшем от облегчения лице читалось почти блаженство пополам с недоверием. - Правда отпустили? Блядь, Мирон... Я... не знаю, как тебя и благодарить. "У меня есть пара креативных идей", - подумал Мирон, глядя на чуть дрогнувшие, влажные губы, которые Слава как раз только что беспокойно облизнул - кончик розового языка мелькнул на миг и тут же пропал из виду. Мирон представил, как подходит, раздвигает эти губы пальцами и проталкивает внутрь указательный, глядя, как расширяются прозрачные зеленые глаза, как негодование и недоумение в них сменяется пониманием и покорностью... - Давай бухнем, - сказал Мирон. - Для начала сойдет. Слава расплылся в улыбке. Он редко улыбался, если только они не были заняты написанием текста - тогда, случалось, ржали как кони оба по пять минут кряду, - и еще реже в улыбке сквозила такая легкость. Он почти все время напряжен, подумал Мирон, как будто все еще меня опасается. Хотя мог уже убедиться, что я не расист, не монстр и в руках себя держать умею. Эта извечная Славина настороженность - то пугливая, то отдающая дерзким вызовом - одновременно и раздражала, и притягивала. Он вел себя иначе, чем любой человек, которого Мирон встречал до сих пор. Это интриговало. - Сейчас, дай сполосну, - сказал Слава и забрал стаканы у Мирона из рук, задев его пальцы своими. Мирон попытался поймать его взгляд (какого хрена, Федоров, что ты, по-твоему, делаешь?), но Слава уже скрылся в ванной. Зашумела вода, Слава вернулся, поставил стаканы, сам откупорил виски и налил обоим. - По поводу Вани, - сказал Мирон. - Ему лучше сейчас залечь на дно. Уехать поглубже в провинцию, в какой-нибудь из округов третьего десятка. И не отсвечивать хотя бы с полгода. - Хорошо, я ему позвоню и... - Никаких звонков, - отрезал Мирон, и, когда Слава нахмурился, не донеся до рта стакан, пояснил: - Я тебя отмазал потому только, что настаивал, будто ты вообще не в курсах был насчет его делишек. А на тебя он собак всех повесить пытался, чтобы свою жопу прикрыть. - Это вранье! - вскипел Слава. - Знаю. И что? Если строго по фактам, Слава, вы оба должны сейчас быть в колонии для политзаключенных, мотать пожизненное без права переписки. - Все... блядь, все и правда так серьезно? Во что же мы влипли? - Понятия не имею, - спокойно сказал Мирон. - И знать не хочу. Но то, что вы нарыли, представляет угрозу национальной безопасности. И то, что вы оба вырвались - маленькое чудо господне. Не стоит снова лезть на рожон. Я позабочусь, чтобы Ваня получил новые документы и временное жилье, пока все не уляжется, но у вас с ним не должно быть никаких контактов. Ради его блага и твоего тоже. - Ясно, - пробурчал Слава, пялясь в стакан. - Ну... лады тогда... За что выпьем-то? - Думаю, вполне можно выпить за нового члена партии "Версус" и его грядущую победу на первом этапе выборов, - сказал Мирон и, не дожидаясь, пока Слава поддержит тост, опрокинул виски в рот. Слава моргнул. Нахмурился. Потом обалдел. - Ты же так кичился своим нейтралитетом! - Мой нейтралитет оказался плохим посредником в переговорах с Министерством безопасности. Ты несколько переоценил степень моего влияния, хотя мне это, безусловно, льстит. - Ты согласился сотрудничать с "Версусом", чтобы помочь Ване? - Я согласился сотрудничать с "Версусом", чтобы помочь тебе. И хватит об этом. Давай лучше про твой журнал. - Мой журнал? - Да, ваши гребанные "Ежемесячные". Почему вы такие злобные суки там все? Вас что, в школе травили? Время полетело стремительно и незаметно, почти как когда они обсуждали и писали вместе тексты Мироновых спичей. Слава стал рассказывать про "Ежемесячные", сперва неохотно, потом со все возрастающим азартом. С его слов, начиналось это действительно как полудетская хуета, просто от скуки. У всех, кто имел отношение к созданию журнала, от главреда Фаллена до верстальщика Джигли, была унылая, низкооплачиваемая, разжижающая мозги работа, какую только и можно найти бетам. Ведь бет, как правило, не допускали ни до творческих, ни до технических, ни тем более до руководящих специальностей, никуда, где требовался интеллект (который, по правде, у большинства бет и впрямь оставлял желать лучшего, потому что им было недоступно высшее образование). Тем удивительней, что ни на интеллект, ни на творческую жилку ни один из создателей "Ежемесячных" пожаловаться не мог. Они писали, что хотели, никем и ничем не ограниченные, даже собственными принципами, поскольку принципов у них особых тоже не было. "Хуячить в угаре, пока прет" - вот и весь принцип. Славу Карелина перло творчество Оксимирона Федорова. Нет, прямо он этого, разумеется, не признал, но судя по тому, что все три года существования журнала писал преимущественно о Мироне (почти всегда матом), этот вывод напрашивался сам собой. - За что ты взъелся-то так на меня? - с любопытством спросил Мирон, и Слава, уже порядком к тому моменту надравшийся, честно глянул ему в глаза: - Завидовал. Не таланту, не подумай, нет. Возможностям, которые у тебя были. И меня адски злило, что при таких возможностях, и, чего там греха таить, способностях, ты спускаешь их хер знает на что. Первые твои рассказы и повести еще можно было читать, ну, по правде, они мне даже понравились, но "Горгородом" ты меня просто уебал. Весь твой прежний запал и хорошая такая здоровая злость, что в тебе поначалу были, выродилась в невнятное нытье хандрящего от собственной безвольности интеллигента. - Ты нихуя не понял, - улыбнулся Мирон, и Слава остервенело затряс головой: - Да, блядь, продолжай себя в этом убеждать. Если я нихуя не понял, почему тебя тогда проняло? Мирон вздохнул и стал объяснять, почему написал "Горгород", что хотел им сказать, и что получилось сказать на самом деле, и что его многие поняли неправильно, и Слава тоже, но Славина неправильность была какой-то... более правильной, так, что Мирон в самом деле задумался, по верному ли идет пути... Да, это был пьяный треп. Но это был чертовски откровенный и приятный пьяный треп. Они сидели друг напротив друга, развалившись в креслах, быстро добили бутылку и Мирон сгонял к себе за второй. А когда вернулся, то застал Славу сидящим на полу со стаканом в руке, запрокинувшим голову на край кровати, прижимающим к губам палец так, что кончик упирался в курносый нос, слегка покачивающим головой и что-то напевающим вполголоса. Петь он ни хрена не умел, это было убийственно для ушей - и для члена, мгновенно вставшего у Мирона колом в штанах. Гон еще не начался, но до него оставалась буквально пара дней. Он неимоверным усилием подавил поднимающуюся в нем волну темной воды, подошел к Славе, сел на пол напротив него и открутил крышку бутылки. Надо было отвлечься на интеллектуальную беседу, срочно, блядь, немедленно. И Мирон неожиданно для себя начал нахваливать некоторых авторов "Ежемесячных", которые писали, для разнообразия, не говно об Оксимироне Федорове, а весьма неплохую аналитику современного литературного процесса. - Соня Мармеладова хороша, - говорил Мирон, старательно заглядывая в свой стакан, чтоб только не пялиться на приоткрытые губы с кокетливо прижатым к ним длинным пальцем. - Злая сука, но пишет очень технично. А еще у вас там есть парень, Бутер Бродский или как-то так, единственный среди вас, бакланов, с отменным чувством стиля. Помню, цикл рассказов у него был, "Солнце мертвых", не так чтобы супер, немного лубочно, но один рассказ действительно крут, реально зацепил... Что ты ржешь? Слава и вправду ржал. Он сполз по кровати еще ниже, так, что теперь упирался в нее не затылком, а макушкой, подтянул колени к груди и, прижав ладонь ко рту, просто давился хохотом. - Чего ты ржешь, скотина? - повторил Мирон, и сам невольно начиная смеяться. - Т-ты... ты меня точно ув-волишь, если скажу... - Если б я тебя увольнял всякий раз, когда мне этого хотелось, ты бы не бухал тут со мной сейчас, дебил несчастный. Колись уже! Слава прыснул, вскинул голову, ударил себя кулаком в грудь и скорчил предельно гордую физиономию. - Слава КПСС. Эй-ке-эй Бутер Бродский. Эй-ке-эй Птичий Пепел. Эй-ке-эй Соня-Мармеладова-отсосет-за-мармеладку. Эй-ке... - Сука, это все ты? - изумился Мирон. - Это все твои псевдонимы? - Господи, видел бы ты свою рожу сейчас! - Слава захохотал все-таки в голос. Мирон наклонился и стукнул его кулаком в плечо, больно, Слава ойкнул, но ржать не перестал. - Вот ты только хуесосить умеешь, Славик, а Бутер Бродский талантище... а Сонечка хороша... ой блядь, - выдохнул он, и они с Мироном захохотали хором, два пьяных, разомлевших уебана, которым было друг с другом так хорошо. - Ты просто хранилище сюрпризов, - выговорил Мирон наконец. - Многогранное мудило. Откуда ты вообще взялся такой? - Из Двенадцатого округа, - фыркнул Слава. - Из глубокой экзистенциальной обиды на несправедливость мира, только не такой, как у тебя. Хотя, знаешь, раз пошел такой разговор, ты самый нормальный альфач из всех, какие мне встречались. "Ты ошибаешься, Слава. Как альфач я, кажется, нормален далеко не вполне". Нет, нахер, нахер эти мысли, не сейчас... никогда. Но Мирон опомниться не успел, как они уже вовсю говорили о сексе. - Вы, альфы, во время гона становитесь животными не потому, что не можете сдерживать себя, а потому, что просто не хотите. - Тебе легко говорить! Это физиология! - Физиология, да? Потребность поссать - тоже физиология, но если мне приспичит отлить, я дотерплю до сортира, а не буду пускать струю за столом в приличном обществе. - Ты такой странный, Слав, вот правда, - смеялся Мирон, а Слава только плечами дернул: - Да обычный я. Все беты так думают, между прочим. Только с вами, альфачами, хрен же сядешь так и поговоришь по-человечески. Вторая бутылка вискаря подходила к концу. Мирон был очень пьян, но он давно был пьян - от своего внезапного политического успеха, от вызова, который постоянно кидал толпе альф, от того, что побеждал, от того, что сидел рядом с этим красивым парнем с длинными пальцами и мягкими, зовущими губами... который даже не пахнул толком, вообще не пахнул. Мирон проверил еще раз, раздувая ноздри - раньше Слава дергался, когда он так делал, а теперь нет: то ли не заметил, то ли привык, то ли ничего не имел против уже... Мирон выронил стакан. По пальцам побежали искры, мышцы на руках взбугрились, дернулась верхняя губа. Слава что-то рассказывал в этот момент и как будто ничего не заметил, и Мирон подался вперед и сжал его лицо пятерней, вмяв большой палец в одну щеку и четыре остальные - в другую. Слава мгновенно смолк, словно звук отрубили, замер, как кролик перед удавом, распахнув невыносимые глазищи с мелко подрагивающими ресницами. Мирон раздул ноздри так широко, что они натянулись, чуть не треща. Между их носами оставалось не больше миллиметра. Слава медленно поднял ладонь и упер ее Мирону в грудь. Сильно. Надавил, словно хотел оттолкнуть, но не сдвинул ни на сантиметр. Он не дергался, не вопил, в глазах не было возмущения. Только испуг, и растерянность, и... Мирон резко разжал руку и отстранился. Слава дернулся всем телом, словно его ударили; на щеках у него алели следы от Мироновых пальцев. - Сука, что же ты со мной делаешь, - сказал Мирон и выскочил из номера. Когда минуту спустя он набирал у себя в люксе свой домашний номер, у него тряслись руки. Слушая длинные гудки, он попытался нашарить по карманам сигареты, но они где-то вывалились, и его затрясло еще сильнее. В трубке щелкнуло, раздалось томное, с придыханием: "Алло" - и у Мирона словно пелена упала с глаз. Он тяжело задышал, и Марк, узнав его по звуку дыхания, тотчас сказал: - Мирош, это ты? Господи, ты не в самолете еще? Приезжай поскорее... я теку... У Марка началась течка. А у Мирона - гон. Их гормоны всегда вырабатывались синхронно, как по часам. Они были альфой и омегой, созданными друг для друга. "Слава, что же ты делаешь, блядина, ненавижу", - подумал Мирон и хрипло сказал: - Уже еду в аэропорт. Жди, детка. Я буду вертеть тебя на хуе десять дней без остановки, не отпуская поссать. - Скорее, Мирош, не могу уже, - проныл Марк в трубку, но Мирон уже швырнул ее, не дослушав, и, выгребя из шкафа паспорт и деньги, ломанулся из отеля, не взяв никаких вещей. На улице было прохладно, но ночной ветерок не остудил его жар. Темная вода уже плескалась у самого края колодца. Мелькнула мысль, что надо бы предупредить Порчи - и тут же захлебнулась, затопленная волной неумолимо подступающего тестостерона. Гон в этот раз начался внезапно, хотя и в срок, но без постепенного нарастания, как происходило обычно, что всегда позволяло Мирону как минимум распланировать свои действия на ближайшее время. Но сейчас его накрыло вдруг, сшибло волной, свело с ума. В трусах было невыносимо тесно, член как будто рвался и чуть ли не рычал, словно сам был зверем, независимым от его, Мирона, воли. Слава правду сказал, гон превращает альфу в животное, и в этом наверняка есть какой-то смысл, но какой? Похуй смысл. Похуй все. Мирон обнаружил себя в такси, и на всякий случай еще раз повторил таксисту, что ему надо в аэропорт (хотя если предупредил бы Порчи, тот бы дал ему машину и довез быстрее, ну да что уж теперь...). Он расплатился, забыв про сдачу, вышел у терминала и пошатнулся от шибанувшего на него запаха течки: все омеги, находившиеся в аэропорту, пахли для него одинаково одуряюще, призывно, неудержимо. И все эти запахи, все эти люди были не теми, неправильными. Единственный правильный был далеко, не с ним, и Мирон скоро сядет в самолет, приближаясь к нему с каждой минутой... Или с каждой минутой от него отдаляясь. Он остановился перед дверью в терминал, мутно глядя на снующих за стеклом людей у кассы. Подумал про Марка. Томный, постанывающий, насаживается на его узловатый член, потом сжимает и запирает в себе, выдаивает пять, шесть, десять раз подряд, досуха, без остатка, пахнет случкой, пахнет зверем... Про Марка, который ни разу, ни одного гребаного раза не спросил во время их телефонных разговоров, как у Мирона дела. Как проходит предвыборная кампания, как его принимают, не устал ли он, все ли у него хорошо. Конечно, Марк на его стороне, альфа и омега - единое целое, так было испокон веков, когда люди еще жили в пещерах... и что с тех пор изменилось? Что нового им подарила цивилизация, которой они так кичатся, интеллект, который они так ценят? Как раньше ебались с полузнакомыми, получужими людьми под влиянием феромонов, так и ебутся теперь. А тех, у кого все это устроено немного иначе, считают низшей кастой. Все это пронеслось в мозгу Мирона в мгновение ока, на удивление сухими, точеными, почти канцеляритными фразами - и не его собственным голосом, а голосом совсем другого человека, того, кого он сейчас оставлял позади. "Мирон, не делай этого", - успел подумать он, но ноги уже развернули его тело сами - прочь от входа в терминал, обратно к стоянке такси. Туда, где не было почти никакого запаха, и где осталось то, что было сильнее запаха. Важнее запаха. "Блядь, блядь, блядь. Люблю его, что ли?" - подумал Мирон, и никогда в жизни у него не возникало настолько дикой, настолько пугающей мысли. Он не помнил, как добрался до отеля; видимо, с какими-то приключениями, потому что когда он входил внутрь и поднимался по лестнице, уже начинало светать. На этаже было тихо - никто из команды не заметил, что Мирон уходил, и не слышал, как он вернулся. За дверью Славиного номера тоже стояла тишина. "Хоть бы ты уехал", - подумал Мирон. Ты должен был все понять, собрать вещи и свалить, как уже сделал однажды - теперь для второй попытки побега самое время, Слав, честное слово... сейчас или никогда. Мирон толкнул дверь. Если бы она была заперта, он бы выбил ее с ноги одним ударом. Но она поддалась. Слава то ли был слишком пьян, то ли окончательно охренел, раз не запер дверь за Мироном, когда тот уходил. Или, может, оставил ее открытой нарочно? Слава лежал на полу у кровати, там, где Мирон его оставил. Свернулся калачиком, сунув под голову локоть, и мирно сопел, с трепещущими на щеках ресницами, приоткрыв во сне губы. Мирон остановился над ним и стоял, долго стоял, дыша громко, с прорывающимся сквозь стиснутые зубы прерывистым утробным рычанием. Но Слава не услышал его, только улыбнулся во сне, сладко и так маняще... Черная вода поднялась с угрожающим гулом и выплеснулась через край колодца. Мирон нагнулся и сгреб Славу за футболку, рывком поднимая вверх. Слава охнул, сонные глаза удивленно распахнулись - уже не такие пьяные, успел немного проспаться, но тем ярче в них полыхнуло изумление. Он весил больше Мирона, но альфа физически сильнее любого беты, а в гоне - сильнее втрое. Мирон приподнял его над полом, на несколько мгновений оторвав от ковра, и швырнул на кровать, так, что она качнулась, стукнув спинкой в стену. - Что за... - успел выдавить Слава, но Мирон уже был на кровати, схватил его за плечи и крутанул, разворачивая на живот и вжимая лицом в подушку. Слава задохнулся, забился, приглушенно матерясь и барахтаясь, и это было так смешно, блядь, просто смешно - он что, правда надеется вырваться? Правда хочет вырваться? - Ты мне нужен, - сказал Мирон. Наклонился к нему, вжался губами в порозовевшее ухо, выдохнул внятно и раздельно: - Мне. Нужен. Ты. - Слезь с меня, сука, задушишь, - просипел Слава, и Мирон чуть отстранился, давая ему набрать воздуха в легкие. А потом просунул руки ему под живот, заставляя приподнять таз, и рванул на нем джинсы вниз. Слава что-то выкрикнул и сразу же застонал, гортанно и протяжно. Мирон опустил глаза и увидел свой член, елозящий по его оголенной заднице. Упругой, мускулистой, крепкой, совсем не похожей на мягкие круглые жопки омег. Мирон положил свой колом стоящий член ему на поясницу, скользнул вперед-назад, давая почувствовать бугрящуюся горячую плоть - пока что снаружи, а не внутри, и Слава опять застонал, силясь перевернуться на бок. Мирон наклонился к нему, задевая губами мокрый от пота лоб, и снова сказал тихо и горячо: - Ты мне нужен, блядь, Слава, пойми уже наконец. Слава попытался что-то сказать, но из приоткрытых губ вырвался только влажный всхлип. Мирон поцеловал его в щеку, провел пальцами по лбу, убирая взмокшие темные пряди. Сжал коленями каменные от напряжения бедра, скользнул членом ниже, и, вздохнув глубоко и упоенно, вошел в тугую, едва заметную, крепко сжатую дырку. Слава рванулся и глухо взвыл. Это было так не похоже на то, как реагировали на вторжение омеги: они скулили, хныкали, елозили, но не выли и не рычали, и уж точно не напрягались так бешено, не зажимали внутри себя так яростно, даже когда узел альфы проникал на достаточную глубину и происходила сцепка. Тут не было сцепки, не могло быть, но блядь, какой же он оказался тесный внутри, и жаркий, только вот что сухой, и Мирон запоздало вспомнил, что у бет не выделяется естественная смазка - им это просто не нужно, они не трахаются в зад, они созданы не для этого... "Мне похуй, похуй, кто для чего создан, ты мне тупо нужен", - подумал Мирон, неумолимо проталкиваясь вперед. Слава под ним уже не дергался, теперь он дрожал, крупно, сильно, так что Мирону вдруг стало тяжело удерживаться на нем сверху. Он вслепую нашарил руку Славы, сжал его пальцы, сгребя их в своем кулаке. Потом нагнул голову и аккуратно, но сильно и крепко прихватил зубами подрагивающую шею под темной линией волос. В ту же секунду узел на его члене вздулся до своих максимальных пределов, ожидая сцепки. Слава опять дернулся, и Мирону захотелось шикнуть, успокаивающе погладить по спине, но он лишь стиснул крепче кулак, понимая, что почти ломает зажатые в нем тонкие пальцы. Слава дышал хрипло, часто и глубоко, из своей позы Мирон не мог проверить, есть ли у него эрекция, но он знал, что есть, просто не могло быть иначе, потому что это был какой-то ебаный пиздец. Не разжимая зубов на Славиной шее, он принялся двигаться, по возможности не резко, понимая какой-то частью рассудка, еще не до конца затопленной феромонами, что под ним не омега с эластичной мокрой дыркой, стараясь не спешить, стараясь насытить его тоже, а не только себя... Но блядь, так не хватало сцепки, не хватало чувства, что его проглотили и держат - вместо этого, наоборот, его как будто пытались вытолкнуть, и это тоже было по-своему охуительно, но и неправильно как-то... Он почувствовал, что кончает - всего один раз, но обильно, долго, бурно, почти болезненно. Сперма извергалась целых полминуты, так что в конце концов в заду у Славы наконец-то стало мокро - так, как должно было быть с самого начала. Только Слава больше не двигался. Мирон разжал зубы, выпрямляясь, глядя на два ряда красных отметин, оставшихся на бледной шее - он не прорвал кожу, но кровь прилила к глубоким вмятинам, оставив след, похожий на засос или татуировку, не сойдет долго, у него ведь там кожа такая нежная... Мирон вытащил член и сел на пятки. Слава остался лежать неподвижно. Ноги широко раскинуты, между ними вытекает белое, задница сжавшаяся, подобравшаяся. Лицом уткнулся в подушку, так что видно только взлохмаченные волосы и торчащий локоть руки, подтянутой под щеку. Тишина вдруг стала оглушающей. Мирон взял Славу за плечо, потянул на себя, переворачивая - и вздрогнул всем телом, увидев кровь на нижней части лица, на подбородке, губах... и на прижатой ко рту руке. Слава отнял левую руку ото рта. Костяшки были изгрызены до мяса, чуть ли не до костей. Он грыз свой кулак, чтобы не кричать. В мутных, немигающих глазах с расширенными зрачками нельзя было прочесть ничего. Блядь, ничего. - Я... - начал Мирон, и Слава сказал, едва шевеля окровавленными губами: - Иди. Нахуй. Мирон не двигался несколько секунд. Потом сполз с кровати - задом, пятясь, как раньше, бывало, Слава пятился от него. Встал напротив кровати над распростертым, все еще неподвижным Карелиным. - Я не понимаю, - проговорил Мирон. Блядь, как же трудно соображать, как трудно, насколько проще все с Марком, с омегой... Что он вообще здесь делает? - Что непонятного? Нахуй. Что тебе, блядь, непонятно в этом слове?! Слава почти кричал, но кричал шепотом, и это было страшнее всего. Мирон качнул головой; его разумная, цивилизованная часть, кое-как просачивающаяся сквозь черную пелену гона, отказывалась поверить. - Ты ведь тоже хотел. А если не хотел... тебе нужно было просто сказать мне "нет"! - Я говорил, - сказал Слава, глядя на него ужасно пристально, с каким-то глухим, пугающим любопытством. Мирон тупо кивнул. Потом вдруг осознал смысл этих слов, и его точно окатили ледяной водой с головы до пяток. Он говорил "нет". Говорил. Только Мирон не услышал. Альфа в гоне просто не способен услышать "нет". - Слава, я... - Просто уйди. Пожалуйста. И после только что прозвучавшего злобного "нахуй" это был так мучительно, так, блядь, стыдно, что просто его добило. Мирон наскоро, неуклюже заправил в штаны все еще твердый член (ему требовалось трахаться гораздо дольше, чтобы насытиться во время гона), и вышел в коридор, пошатываясь и спотыкаясь. Почти сразу за его спиной щелкнул, запираясь, замок. Блядь, Слава, сразу бы так... если ты не хотел... Боже. Что я наделал? Мирон стоял перед запертой дверью и молчаливо спрашивал об этом его и себя, и слушал, как Слава там, за дверью, стоит, привалившись к ней всем телом, и дышит. Дышит.