Культурная революция

Марк встретил его в одних трусах. Распахнув настежь входную дверь, дернул белобрысой головой и тонко, протяжно заскулил. - Я тебе трезвонил в отель всю ночь, - прошипел он - старался показать, что злится, а все равно сквозь шипение прорывалось томное кошачье урчание. Феромонами от него штыняло так, что Мирона начало мутить, и в то же время неумолимо дернулся член. - Почему не отвечал? Где тебя носило? - На самолет опоздал, - ответил Мирон коротко, входя и закрывая дверь. Коридор окутало полумраком. Не зажигая свет, Мирон протянул руку, просунул пальцы под резинку трусов Марка, рванул. Ткань треснула, в ладонь удобно легла мягонькая, знакомая мошонка, палец привычно скользнул между ягодиц к мокрой дырке. Марк захныкал и вцепился Мирону в плечо, повис на нем, суча ногами, ревниво втянул носом запах, вынюхивая чужое. Не то чтобы вправду подозревал в измене: просто он всегда так делал во время течки, на инстинкте, проверяя, принадлежит ли все еще ему выбранный им самец, не нашел ли кого другого, кто пахнет слаще и течет сильнее. Пока Марк его обнюхивал, Мирон стоял неподвижно: он не принимал душ и не пытался перебить чужой запах одеколоном, потому что, во-первых, не было никакого чужого запаха, а во-вторых... было еще какое-то во-вторых, но оно упорно ускользало, тонуло в черной воде, выплескивающейся из колодца. Мирон взял Марка за загривок, швырнул на стену, закусил шею и трахнул прямо в коридоре у вешалки. Они сцепились и стояли так часа полтора, и Мирон кончил раз десять. Потом продолжили в спальне. Гон в этот раз продлился четыре дня. И если бы Мирону кто-нибудь когда-нибудь сказал, что эти четыре дня могут превратиться в пытку, он бы покрутил пальцем у виска. Но именно пыткой они и были. Чертово животное. Похотливая, тупая скотина. Хищник с когтями, клыками, узловатым хуем и без капли разума. Без капли совести. Альфач над всеми альфачами. Этим он так гордится? Такое общество хочет возглавить? Чтобы изменить что-то к лучшему. К лучшему, блядь, что-нибудь изменить. Марк не заметил ничего; отсутствие чужого запаха успокоило все его подозрения и ревнивые порывы, если они вообще были: во время течки крышу ему тоже сносило основательно, тут не до разговоров и выяснения отношений. Они ебались и спали, просыпались и ебались опять, изредка что-то ели. Лежа, сидя, стоя часами неподвижно в сцепке со своим омегой, Мирон отстраненно и холодно думал о том, что когда эта поебень закончится, нужно сразу же созвониться с Порчи и обсудить дальнейшие действия. Предвыборный тур позади, все округа обработаны, оставалось ждать голосования коллегий. Но для этого тоже требовалось подготовить почву, учитывая неожиданное и почти сенсационное сотрудничество Мирона с партией "Версус". Наверняка на пресс-конференции ему зададут об этом прорву вопросов, и следовало хорошо обдумать стратегию ответов. Не признаваться же, в самом деле, что продался ради парочки вшивых бет, одного из которых никогда в глаза не видел, а другого... ну, уже никогда не увидит, вероятно. Что к лучшему для всех. На четвертый день, ощутив, что гормональный шторм наконец практически улегся, Мирон выбрался из постели, мельком глянув на сопящего Марка, раскидавшегося по кровати, и босиком вышел во вторую гостиную, подальше от спальни. Порчи был рад его звонку - Мирон редко оклемывался от гона так быстро, а работы у них было невпроворот: голосование коллегий ожидалось в следующие выходные. Остаток недели Мирон провел в разъездах, но уже не по всей стране, а только по столице: он дал интервью четырем основным государственным каналам и двум дюжинам газет и журналов. Почти со всех первых полос смотрело его лицо - надменное, с орлиным носом, высоко задранным подбородком и стальным взглядом исподлобья. Так я на них и смотрю, думал Мирон. Так я смотрел на него. И он единственный не отводил глаза, даже когда понимал... особенно когда понимал. Все букмекерские конторы ставили на то, что коллегия выборщиков примет по кандидатуре Оксимирона Федорова положительное решение; издания, принадлежащие кликам, лояльным действующему Примарху, пытались дискредитировать кандидата, но их почти никто не слушал. Если бы стало известно о связи Мирона с бетой, готовых слушать нашлось бы гораздо больше. И если Слава действительно такой беспринципный, каким успел себя показать, и так уж хочет купить квартирку для своей самочки, ему бы точно хватило ума продать свою трагическую историю газетчикам. Мирон был готов, что Карелин это сделает, и не смог бы его в этом винить. Это была бы соразмерная месть. Остаток недели прошел спокойно, без новых сенсационных заголовков. В конце недели коллегии выборщиков проголосовали. Оксимирон Федоров получил одобрение в двадцати шести округах из тридцати. Теперь он не был выскочкой, безобидным писателем, участником многомесячного политического шоу, за которым с возбужденным удовольствием следила вся страна. Теперь он стал Претендентом. Тем, кто действительно бросит вызов Примарху. Башир Ягами выступил на центральном телеканале, впервые упомянув Мирона лично, с уважением высказался о Претенденте и заверил преданный ему народ Терракса, что с должным вниманием подготовится к схватке, поскольку чувствует в себе силы еще на множество великих свершений и вовсе не намерен так легко отдавать свой пост. Мирон смотрел запись выступления в своем предвыборном штабе, где собралась на празднование вся его команда - уже бухие, страшно довольные им и собой, тычущие пальцами в экран и выкрикивающие оскорбления в адрес Башира. Для них я уже Примарх, подумал Мирон: для Порчи, Охры, Жени, моего водителя, адвоката, даже для Саши Ресторатора, лидера "Версуса", который и сам светил мордой на телеке в эту неделю куда чаще, чем за весь предыдущий год, и таинственно улыбался, когда его спрашивали, чем же он меня взял. Для них всех я Примарх, они - моя стая, но они не знают, что я - тупое животное, необузданное, безумное, и я нихрена, вообще нихрена ничем не лучше Башира Ягами. Да, я приму поправки к конституции, отменю дискриминацию самок и бет, открою для них университеты и рабочие места, уравняю в бытовых и гражданских правах. Но что бы я ни делал, я все равно останусь тупым животным, которое во время гона падает в темный колодец и тонет в черной воде, утаскивая за собой всех, кто встретился ему на пути. И какое право я имею вести этих людей туда, куда дороги не вижу сам? Вечеринка затянулась до утра. Мирон ушел около четырех, незаметно, ни с кем не попрощавшись, неслышно прикрыв дверь под буханье угарной музыки и пьяные крики Порчи, который подкатил наконец к Женьке на радостях, как давно втайне мечтал, а та ничего не имела против. Их никто бы не осудил: Порчи все еще не нашел своего омегу, к тому же его не отягощали амбиции, и ему вовсе не обязательно было выполнять биологический долг, плодя вместе с омегой новых альфа-самцов. Его социальный статус к этому не обязывал. Так что он мог выбрать себе симпатичную самочку и просто любить ее, так, как будто нет никакого гона и течек, нет случек и сцепок, нет тупого похотливого зверя внутри. Мирон слушал гогот Порчи и нервный, но счастливый смех Жени, все это под басовитые доброжелательные комментарии Охры, и завидовал им. Блядь, как же он им завидовал. "Нахрена ты вообще ввязался во все это дерьмо, Мирош? Ты не политик, ты художник, нахуя тебе это все?" "А не ввязался бы, так и не встретил бы его никогда". Два разных голоса в голове. От обоих хреново. И желчь во рту. От дома отделились две длинные тени и ненавязчиво последовали за ним – на приличном расстоянии, чтобы не слишком ему докучать. Как Претендент от партии "Версус", Мирон не мог больше рисковать своим благополучием и будущим своей партии, так что к нему все-таки приставили телохранителей – такое условие поставил ему Ресторатор во время их сделки. Но ребята они были и впрямь незаметные, и держались на таком расстоянии, что он практически не ощущал их запаха, так что можно было притвориться, будто их вовсе нет. "На поводке у ноги", - вспомнил Мирон Славины слова и коротко усмехнулся. Ты прав, Слава, ощущение не из приятных. И длина поводка не имеет такого уж большого значения. Он ходил пешком по набережной, сырой, затянутой туманом, подняв воротник пальто и пиная прибрежную гальку. Сидел на берегу долго на корточках, курил, пускал плоскими камнями "блинчики" по воде. И думал, что ссыкло - не Слава Карелин, ссыкло тут кое-кто совсем другой. Когда начало светать и сырые предутренние сумерки сменились промозглым рассветом, Мирон ушел от реки, взял такси и поехал в аэропорт.