Культурная революция

Они вернулись в Первый округ за две недели до назначенной даты дебатов. Порчи настаивал, чтобы Мирон приехал раньше, и в конечном итоге Мирон сражался с собственным менеджером за каждый лишний день, проведенный вдали от всего и всех вместе со Славой, пока это было возможно. Но это не могло продолжаться вечно, к счастью или к сожалению. В столице им прошлось разъехаться - на этом настаивал Слава. Хотя почти не было шансов, что их связь до сих пор остается тайной и не всплывет на дебатах (и Мирон, сделав работу над ошибками, подготовил достойный ответ на неизбежные обвинения), Слава считал, что до дебатов, а лучше до самых выборов, их не должны видеть вместе. Мирон нехотя с этим согласился. Он снял для Славы квартиру в тихом зеленом районе на другом конце города, и тешил себя надеждой, что сможет иногда воровато туда наведываться, но Слава категорически отверг его поползновения. - Дверь перед носом захлопну, а потом соберу вещи и вообще съебусь, - предупредил он. - У тебя и так достаточно проблем, не создавай себе новые на пустом месте. Да, и не вздумай мне звонить из своего дома, придурок. Наверняка у тебя там прослушка. Это тоже был резонный довод, но блядь, как же трудно это оказалось - еще тяжелее, чем их проведенная вместе первая целомудренная неделя, во время которой Слава с садистской методичностью подвергал испытанию самоконтроль Мирона. Но тогда он хотя бы был рядом. Его можно было потрогать, поцеловать, взъерошить волосы на макушке, просто бухнуть и потрепаться, обсудить то, что волновало и занимало мысли. Оставшись один, Мирон вдруг понял, что всего этого ему не хватает даже больше, чем секса. И как же это отличалось от его отношений с Марком, о котором он в промежутках между гонами вообще почти не вспоминал. Марк, кстати сказать, поступил с удивительностью мудростью и благородством, съехав из их дома - точнее, дома Мирона - до возвращения своего неверного альфы. Шкафы, прежде набитые модными шмотками, оказались пусты, из ванной комнаты пропал миллион баночек с непонятной хренью, о назначении которой Мирон всегда боялся спрашивать, но которая вынуждала Марка торчать часами перед зеркалом - холить и лелеять свое красивое тело он очень любил. Теперь все это сгинуло, дом наполовину опустел, но блядь, какая же это хорошая была пустота - словно вымели старый мусор, переклеили безвкусные обои или провели дезинсекцию в захваченном термитами доме. Не слишком лестные для Марка ассоциации, но Мирон чувствовал себя именно так. Он лишь теперь осознал, что в их отношениях, безконфликтных, поверхностных, сладких до приторности, всегда было что-то неуловимо душное. И теперь он как будто вышел на свежий воздух. Запах течки в доме все еще держался, и Мирон обошел все комнаты, распахивая окна настежь, и заказал в клининговой компании полную обработку помещения. Хорошо, что Слава сюда сейчас с ним не поехал. Конечно, он бы не почувствовал этого удушливого запаха омежьей течки (и альфовского гона, само собой), но ее чувствовал Мирон, и это его бесило. К счастью, много временеи проводить дома ему не пришлось. Порчи налетел на него с массой срочных планов, встреч, интервью, фотосессий, пресс-конференций. Чем ближе к дебатам, тем сильнее подогревался к Мирону интерес, и он обязан был этот интерес удовлетворить. И только поздно вечером бежал к телефону-автомату и звонил Славе - перекинуться парой слов и в сотый раз повторить, что все это только на пару недель, максимум - до выборов, а потом... Он начинал живописать, тяжело дыша в трубку, что сделает с ним потом и как долго намерен это делать, и Слава смеялся: - Да ладно, мэн, остынь, ты меня прям пугаешь. Светлая голова и самоконтроль - вот наш ключ к успеху, забыл, что ли? Иногда Мирон думал, что было бы проще, если бы Слава уехал вообще, в Двенадцатый округ или к черту на кулички, туда, где отродясь не бывало телефонных линий и даже долбанной почты. Потому что знать, что он здесь, в паре километров, и не иметь возможности его увидеть - это было... блядь... Самоконтроль, Мирон, самоконтроль. До дебатов оставалось меньше недели. Все здания в городе были заклеены постерами, треть из которых изображала Примарха, треть - Претендента, а остальные - их обоих в профиль, обращенных лицом друг к другу. Последний постер казался Мирону очень удачным, пока Слава не опустил его самооценку: - Ты такой альфач на этой фотке, ноздри так раздуваешь, словно из них вот-вот родится Создатель мира. Пиздец, я прямо отсюда чувствую, как штыняет твой тестостерон, а я ведь бета! Эти ставшие привычными и даже уже родные издевки помогали расслабиться после тяжелых дней, каждый из которых был напряженнее предыдущего. Слава помогал Мирону, даже находясь вдали, одним тем, что он, скотина такая, просто есть. За четыре дня до дебатов Мирон дал большую совместную пресс-конференцию с представителями партии "Версус". Они шла в прямом эфире и длилась больше трех часов, и, на удивление, никто из нескольких десятков журналистов не задал Мирону ни единого вопроса о личной жизни. Это казалось странным везением и почему-то немного его обеспокоило. Но задуматься об этом было некогда: после пресс-конференции его затащили на банкет, где ему пришлось жать руки, обмениваться комплиментами и заниматься всем тем, что Слава называл "вся эта лицемерная дипломатическая поебень". Поебень продлилась до двух часов ночи, Мирон выпил не очень много, но из вежливости ему пришлось разделить с Ресторатором дорожку кокаина. Хотя сам Мирон наркотики не любил и принципиально не употреблял, но это было не то время и место, чтобы отказываться от угощения. В результате он почти не помнил, как Порчи загрузил его в машину, а потом выгрузил из нее и дотащил до кровати. - Я Славе сегодня не позвонил, - протестующе пробормотал Мирон, пока Порчи стаскивал с него ботинки, и услышал в ответ только угрюмое ворчание, в котором слышались какие-то очень нелестные эпитеты как в адрес Славы, так и самого Мирона. - Завали хлебальник, чувак, он моя пара, - пьяно возмутился Мирон, совсем забыв, что они с Порчи никогда этого не обсуждали. И уснул прежде, чем успел услышать очередной неразборчивый упрек. На следующее утро он проснулся относительно рано, учитывая вчерашнее - еще не было девяти. На тумбочке стоял стакан воды и лежали две большие красные таблетки рядом с запиской: "Выпей это, как только проснешься". Поморщившись, Мирон закинул таблетки в рот, запил и, потянувшись, хрустнул суставами. Вечеринка удалась на славу, но черта с два он намерен повторять подобное, когда станет Примархом. Пусть привыкают к аскетичному стилю правления и здоровому образу жизни, сволочи. "Что-то не так... А, да. Слава", - подумал Мирон и вздохнул. Вчера они не созванивались, всего-то один день, а у него уже тупо ныло какое-то место в груди, странно и неприятно опустевшее. Он сел в постели, потянулся за своей рубашкой, думая о телефоне-автомате на другой стороне улицы. Потом чертыхнулся и сдернул с рычажков трубку аппарата, стоявшего у кровати. Какого черта? Порчи знает, Марк знает, да наверняка знают уже все. А если там и вправду кто-то подслушивает, то пусть обзавидуются, ублюдки. Он набрал номер, представляя, как Слава просыпается под дребезжание звонка и, матерясь себе под нос, тянется к трубке. Но гудки тянулись, а к телефону никто не подходил. Улыбка на лице Мирона поблекла. Он встал, подцепил аппарат, прошелся с ним по комнате, слушая все те же гудки. Сбой на линии? Или... неужели Слава все-таки уехал? И опять ничего не сказал? Да нет, не может быть, никакой причины нет, к тому же он знает, что... В трубке наконец щелкнуло, и Мирон сердито выдохнул: - Славик, блядь! Еще дольше к телефону идти не мог? - Слава сейчас не может ответить, Мирон. Но, надеюсь, ты не откажешься немного побеседовать со мной. Голос низкий, хриплый. И - знакомый. Каждому альфе, каждому омеге, всем бетам и самкам Терракса. В последние годы нечасто звучащий на телевидении и радио, но неизменно оставляющий в памяти глубокий след, похожий на шрам: голос, так и сочащийся альфовскими феромонами, самоуверенностью и мощной, подавляющей силой. Башир Ягами. Собственной персоной. В квартире, которую тайно снял Мирон для своего беты. - Где он? - Спокойнее, спокойнее, Мирон. Я слышу, как ты дышишь. Вижу, как ты раздуваешь ноздри и скалишься. Ты хочешь зарычать, Мирон? И правильно. В тебе говорит альфа-самец, на чью территорию вторгся чужак. Вечный инстинкт, который правил нашим народом больше тысячи лет. И будет править еще столько же. И ничто этого не изменит. На публике Ягами был подчеркнуто агрессивен, но Мирон никогда не сомневался, что в этой агрессии куда больше расчета, ума и даже осознанного образа, чем простого инстинкта. Слава был прав, Башир Ягами являл собой толпу и прекрасно об этом знал. Но люди, знакомые с ним лично, говорили, что в общении один на один, особенно с близкими, этот громадный татуированный самец обычно спокоен и даже мягок. С близкими, да. Каков он с врагами, толком никто не мог рассказать, потому что враги его долго на свете не задерживались. - То, что ты делаешь, - сказал Мирон, - это гнусно. Это трусливо и недостойно Примарха. Ты настолько сильно меня боишься, Башир? Его голос звучал абсолютно ровно, хотя волосы на затылке и руках встопорщились так, словно его только что ударило током. Верхняя губа дернулась, и Мирон ощущал пену, клокочущую между крепко сжатых зубов. Но он владел собой, да, он превосходно владел собой, потому что только это сейчас могло дать ему шанс. Дать шанс им обоим. - Нет, я тебя не боюсь, - задумчиво ответил Ягами. - Я тебя даже не опасаюсь, потому что знаю, какое ты примешь решение. Я читал твои книги, Мирон. Не могу сказать, что все в них понял. Ты знаешь, я выходец из низов, родился и вырос в Тридцатом округе и читать научился только в двенадцать лет. Это многим не нравится. Но ум не равен мудрости, а мудрость не равна силе. Ты умен, но не мудр, и твоя сила тонет в твоем уме. То, что привлекло в тебе людей и привело туда, где ты теперь стоишь - это то самое, что в конечном итоге тебя уничтожит. Поэтому боюсь ли я тебя? Нет. Ты уже проиграл, в тот самый момент, когда решил пойти против своей собственной природы. А природа не терпит надругательств, Мирон. Низкий, гортанный, раскатистый голос почти гипнотизировал. За семнадцать лет, которые Башир Ягами был у власти, лишь трижды ему пытались бросить вызов. Только один из трех прошел через одобрение коллегий и встретился с Ягами лицом к лицу. И уже во время первого раунда стало ясно, что власть Примарха останется непошатнувшейся. Могло ли измениться что-то теперь? - Скажи это, - процедил Мирон. - Скажи вслух. - Хорошо, если ты настаиваешь. Через три дня мы с тобой выйдем на бой, и ты ляжешь. Если ты этого не сделаешь, то ляжет Слава. У меня найдется десяток юных горячих альф, которым, как и мне, очень интересно, что альфа-самец мог найти в бете. И хотя Мирон знал, знал с того момента, как услышал в трубке этот голос, все же в этот миг самообладание его подвело. Хриплый, разрывающий глотку рык рванулся из горла. Что-то хрустнуло под пальцами, но Мирон этого не заметил. Башир Ягами негромко засмеялся. - Да, именно. Я отобрал у тебя твое. И это привело тебя в бешенство, ты же альфа. Послушай, Мирон, я не просто так прошу тебя именно лечь. Заметь, я мог потребовать, чтобы ты вообще отказался от боя, или, что еще легче, просто убрать тебя с пути. Ты понимаешь, почему я этого не сделал? - Потому что уже слишком поздно, - сказал Мирон, и его голос звучал теперь почти в точности так же, как голос его врага: низко, раскатисто, почти неузнаваемо. Голоса всех взбешенных альф звучат одинаково. - Ты должен был убить меня раньше, до моего триумфа на первом этапе. Если я исчезну сейчас, все поймут, что это сделал ты. И что ты трус. Так что завтра мое место займет кто-то другой, десяток других, которые уже не будут тебя бояться. - Ты прав, абсолютно. Ты хороший, удобный враг, потому что меня боишься. И это правильно. Всегда бойся того, кто может отнять у тебя самое дорогое: это такой же инстинкт, как гон и сцепка. Или ты думал, что, отказавшись от сцепки, сумеешь отказаться от всего, что делает тебя тобой? - Дай мне с ним поговорить. Он почти увидел ухмылку на щетинистом лице Ягами. И никого в жизни никогда не ненавидел так сильно. Башир ничего не сказал, но на фоне послышался шум, напоминающий звуки борьбы. У Мирона снова что-то хрустнуло в руке, и через секунду он услышал: - Мирон, разъеби его! Разъеби нахуй, не сме... И все. Звук удара, болезненный вздох, и крик оборвался. Башир Ягами снова взял трубку, но ничего не сказал, просто дышал, медленно, глубоко, тяжело, словно хотел вдохнуть в телефонную линию свой запах и донести его до Мирона через разделяющее их расстояние. - Я уважаю тебя, - сказал он наконец. - Допускаю, что при иных обстоятельствах мы могли стать друзьями. Из всех, кто кидал мне вызов, ты один действительно чего-то стоишь. И ты можешь доказать это, если примешь решение, достойное альфы. Настоящего альфы, Мирон. Имей в виду, то, что я тебе сказал - не ультиматум, а предложение. У тебя есть выбор. Ты можешь завтра выйти и выступить так, что за тебя не отдаст голос ни один альфа в этой стране. Да, это будет непросто, но язык у тебя подвешен хорошо, уверен, ты справишься. Тогда я верну тебе твоего бету и отпущу вас с миром. Вы уедете в один из твоих красивых особняков, ты снова станешь писать книги, их будут публиковать, ты получишь еще несколько премий и никогда не станешь нуждаться. Это будет прекрасная, мирная, полная гармонии жизнь, Мирон. Та, которой ты когда-то хотел, прежде, чем свернул на иной путь. Но есть и другая возможность. Ты выйдешь против меня и покажешь лучшее, на что способен. А твой бета пройдет через десяток горящих в гоне альф, а потом то, что от него останется, выкинут на помойку за городом. Но ты меня победишь. И знаешь что, Мирон? Если ты победишь, я отдам тебе власть - без козней, без подковерной борьбы - и пожму твою руку. Я правлю давно и сделал уже достаточно. Возможно, именно ты тот, кто должен прийти мне на смену. Но докажи мне это. Поступи, как альфа всех альф. Поступи правильно. Мирон опустил трубку с монотонно звучащими короткими гудками. Она почему-то скользила в ладони, он посмотрел вниз и увидел, что раздавил пластик, и кривые обломки впиваются в кожу. Кровь текла из мелких рваных ранок и капала на белый ковер, который они выбрали вместе с Марком, как только съехались. Марк. Это он. Мирон не мог сказать, откуда у него взялась эта уверенность - но он знал абсолютно точно, что это вина не Порчи, который свято хранил все его секреты, и не охранников от "Версуса", которым он заплатил за молчание больше, чем они зарабатывали за год, и не случайного свидетеля, который мог увидеть их со Славой вместе в машине. Это сделал Марк. Вот почему он ушел так спокойно, без скандала, не разгромив напоследок их дом и не перебив фотографии в рамках, которые так и стояли на полках, когда Мирон вернулся. Марк уходил спокойно, зная, как именно отомстит. И разве по-своему, со своей колокольни, он не имел на это право? И разве нет во всем этом вины Мирона, который покорно позволил Ресторатору приставить к нему охрану, но ни на секунду не задумался о том, что охрана нужна и Славе тоже? Хотя вряд ли бы это что-то изменило, если Примарх решил - Примарх осуществит, но... Он выпрямился, бросил окровавленную трубку на рычажки. Поморщившись, пошел в ванную, продолжая капать кровью на окончательно испорченный ковер и на ходу выковыривая застрявшие в ладони обломки пластика. Открыл кран, вымыл руки, взял в аптечке бутылку бетадина и вылил на ладонь, с легким интересом наблюдая, как коричневая жидкость вместе с красной стекает вниз, мешаясь с пенящейся холодной водой и утекая в водосток. Потом поднял глаза и встретил свое отражение в зеркале. Из зеркала на Оксимирона Федорова смотрел зверь. Мирон рассматривал зверя какое-то время, пытаясь понять его, принять его, убить его - сделать с ним хоть что-то и при этом остаться в живых. Минуты утекали вместе с водой в водосток. Когда вода окончательно очистилась от розовых разводов, Мирон потянулся к полке под зеркалом и взял бритву. Марк, как и все омеги, был почти безволос, но Мирону стоило не побриться хотя бы день, и на щеках начинала проступать темная щетина, которую Слава тер ладонью и обзывал "гребанным наждаком", что, впрочем, не делало его поцелуи менее жаркими. Мирон сдвинул смеситель, переключая холодную воду на горячую, подставил ладонь под струю воды, набрал горсть и плеснул на заметно отросший за последние недели ежик волос. Потом поднял бритву, приставил ее к кромке волос надо лбом и медленно провел по направлению к темени, всухую сбривая влажные от воды и пота русые волоски. Это заняло больше времени, чем он думал. Когда он закончил, вода в раковине снова порозовела, а на свежевыбритой, отливающей синевой голове отчетливо виднелись две или три свежие царапины. Мирон бросил бритву в раковину, оперся обеими руками о край, не замечая боли в порезанной ладони, и усмехнулся зверю в зеркале. "Ты меня знаешь, - сказал зверь. - Ты никуда от меня не сбежишь. Это путь альфы. Это твой путь". Он оторвал клок бумажного полотенца, аккуратно протер обритую голову, стряхивая остатки срезанных волос, и вышел из ванной.