Сборник штук на "Страшную месть"

Яков потирает поясницу и откидывается на спинку стула. Позвоночник прострелило острой болью, вверх от того места, которым он ломал стол Данишевского. Если спина разболится, он эдак весь день хромать будет, а у него еще дел много. Яков тянется за бутыльком с согревающей мазью, но он стоит так далеко, на самом краю стола, что пальцам не хватает добрых трех дюймов. И зачем он покупал такой большой стол? Спина совсем разболелась и не унималась даже от движения. Яков уже сдался было, опал носом в стол, морщась от боли, как тут в ладонь ткнулось что-то холодное. Гуро поднял голову. Его Темный стоял на пороге, привалившись к косяку, и одно из щупалец протянулось аж до самого стола, подавая Якову бутылек. Гоголя опять накрыло, и глаза у него были черные, без белков и радужки, и лицо было — будто потрескавшаяся фарфоровая маска. Гуро сглотнул, подумав, что спину прихватило ну очень не вовремя. Если Темному вздумается хулиганить, он не сможет ничего сделать. — Никки, — Яков осторожно попробовал привести писателя в чувства, — Никки, мальчик мой… Темный склонил голову набок, словно прислушиваясь. Щупальцы медленно втекали в комнату, ползли по стенам, с хрустким шипением потушили свечи в подсвечнике. Стало как-то по-жуткому темнее. Коля отлип от косяка и сделал пару шагов вперед, тут же оказавшись вплотную к столу. Движения у него были чуть дерганными, человеческими и неуклюже-гоголевскими. Гуро понадеялся, что Коля контролирует ситуацию. Или управление на себя взяла его пусть Темная, но все же разумная суть. — Никки, придти в себя, пожалуйста… Гоголь вздрогнул всем телом, будто коротнуло его, и черные тени задвигались вдвое быстрее. Гуро устало откинулся на спинку стула и поморщился от боли: — Боже, Никки, давай не сегодня, у меня спина болит! Темный внезапно застыл и будто растерянно моргнул. Щупальцы начали втягиваться обратно, и только Яков облегченно выдохнул, как Темный переместился на его колени. Два бесконечных космоса глаз заставили следователя нервно сглотнуть, а щупальца принялись обвиваться уже непосредственно вокруг Гуро. Гоголь прилег на его грудь, примотался темным мазутом и затих. Щупальцы связали Якова по рукам и ногам — не пошевелиться, поэтому он просто поцеловал Темного в взлохмаченную макушку. Коля довольно заворчал, и щупальцы у позвоночника начали тихонько нагреваться. Спину постепенно, минут через восемь, отпустило, и Яков с наслаждением вытянулся в меру возможностей. Темный глянул на него своими пустыми глазищами, и на секунду в них Гуро почудилось лукавство. — Брысь! — сказал Яков Темному. Тот зубасто улыбнулся и отрицательно помотал головой, прижался покрепче, забрался прям с ногами и притих, как мышь. Следователь насильно освободил руки и обнял удовлетворенно улыбнувшегося Темного. На его памяти это был второй раз такого осознанного превращения. Темная сторона Гоголя была его противоположностью, но не во всем, лишь в общих чертах. А если знать их обоих достаточно хорошо, то и вовсе кажется, что Коле просто совесть и моральные барьеры снесло. Темный — резкий, быстрый, не говорящий почему-то и жадный до плотских удовольствий. На ощупь — шершавый весь, как будто и одежда, и кожа из одного мазутного замша. Волосы плавают вьющимся облаком, лезут в лицо и под воротник, щекоча. Гуро постепенно отвоевывал себе свободу и через некоторое время привстал, подняв довольно легкого Темного на руки, и понес в спальню. Гоголь будто успокоился, но перевоплощаться не спешил, темные лоскуты так и тащились следом. Когда Яков положил его на кровать и лег рядом, что-то простучало по полу и зашуршало внизу. Гуро с любопытством заглянул туда и усмехнулся. Темный смотрел двумя настороженными космосами, ожидая реакцию, как-то совсем по-человечески неосознанно схватив Якова за руку, а тонкое щупальце аккуратно и заботливо протягивало следователю бутылек с мазью для спины.