Четыре печати

      Второму вестнику было непросто говорить с Люси, проявлять доброжелательность. Он вообще рассчитывал, что все будет просто: появится танцовщица, он сделает ее своей, передавая часть силы, а после она сразу начнет танцевать на его пиру, и все от того, что у нее не будет иного выбора и желания. Нацу день за днем наблюдал за выжившими, видел, как ломались души, а разум отступал под натиском боли и отчаяния, на поверхность всплывало все самое мерзкое и отвратительное. Так должно было стать и с его ангелом, но она умудрилась остаться верной себе. Как? Как это возможно? Почему даже в такие времена среди людей, демонов и ангелов, все еще остаются те, кто силен духом, те, кто продолжает бороться несмотря ни на что? Они просто мало страдали, мало видели, у них не было целой вечности боли и страха, отчаяния, доводящего до безумия. У них все еще впереди! В этом Голод не сомневался, и эта мысль приносила успокоение и даже некую радость. Он жаждал разделить свои мучения с миром и Люси, перед которой виноват.       — Давненько я не проводил экскурсии по Цитадели. Даже успел позабыть, как это делается.       — То есть, прецеденты были? — тихо поинтересовалась девушка, все еще с опаской посматривая на своего спутника. От него в прямом смысле исходил аромат безумия.       — Да. До вторжения в наш мир, приходилось. Гости частенько прибывали в обитель драконьих всадников, да и новобранцам приходилось все показывать. Это было моей обязанностью.       — Почему?       — Я умел улыбаться и располагать к себе.       — Верится с трудом.       — Мне тоже, но так и было, — неопределенно пожал плечами мужчина. — Я помню тебя до разрушения печати. Ты смеялась, улыбалась, никогда не сдавалась, и казалось, ничто не способно тебя сломить. Твои проблемы казались мне мелкими, незначительными, но для тебя было не так. Но ты все равно улыбалась. Даже, когда небеса рухнули, а мир вновь стал единым, ты находила в себе силы улыбаться, помогать другим. Но чем сильнее было мое влияние на мир, тем сильнее ты менялась, тем реже улыбка появлялась на твоих губах. И вот сейчас, ты разучилась улыбаться вовсе. Как и я.       — Хочешь сказать, что сломать можно любого?       — А разве нет? Все зависит лишь от времени и обстоятельств, но давай не будем об этом. Любые улыбки и смех в нашем положении неуместны и способны рассказать лишь о безумии, окончательном падении в бездну.       — Ты пессимист и мрачный тип, при всем желании я не могу представить тебя улыбающимся.       — И не надо, не это наша цель. Что ты хочешь увидеть? Что узнать?       — Что в той комнате, куда меня не пустили?       — Поверь, это не интересно.       — И все же?       — Когда-то там был зимний сад, в котором выращивались целебные травы и цветы редкой красоты. Их выращивала зеленоглазая ведьма, но теперь все засохло, осталось лишь два бутона, да один гниющий цветок. Это не то, на что стоит смотреть…       — А на что, по твоему, стоит?       — Поскольку я все это время наблюдал за тобой, то могу точно сказать, куда тебе стоит пойти.       — Наблюдал? Все время? — сама мысль об этом вызывала дрожь в теле, и заставляла вспомнить о том, как ей пришлось посещать психотерапевта, который убеждал, что за ней никто не следит. Неужели, это был не невроз, а взгляд Второго вестника, ощущавшийся как холодное касание.       — Нет, конечно, но время от времени мне приходилось на тебя смотреть, — Нацу уверенно вел девушку темными коридорами своей обители, ни на секунду не выпуская ее руку из своей ладони.       — Значит, приходилось?       — Все, что нам было позволено — наблюдать за миром. В этом мало приятного, ведь мы видели все самое отвратительное и омерзительное, в полной мере смогли осознать, кого пытались защитить, кто нас победил. Тебя я видел регулярно, и должен признаться, ты меня изрядно раздражала своей наивностью и верой в окружающих.       — Потому что ты и сам когда-то был таким, так?       — Как погляжу, хождения к мозгоправу не прошли зря, — Нацу пытался говорить мягко, но у него не получалось. Чтобы превратить танцовщицу в свою союзницу придется растревожить собственные раны, стать уязвимым, а этого Вестник не желал.       — Не зря, я многому у него научилась, — кивнула Люси. Интересно, какой она бы стала, если бы ей пришлось провести много тысяч лет в заточении, и все это время ее бы заставляли смотреть на мир, такой близкий, но в тоже время недоступный? Сложно представить, какой бы она стала, но определенно, не смогла бы сохранить разум и душу. Наверное, это самая страшная пытка из всех возможных. А ведь Нацу еще и ничего не чувствует, не способен наслаждаться миром и его благами. Жестоко! Слишком жестоко! Она начинала понимать Нацу, но все еще не знала, что с этим делать. — Так, куда мы идем? Что мне понравится?       — Сомневаешься, что такое место есть?       — Сомневаюсь, что забуду о том, что творится на твоем пиру.       — Забыть, не забудешь, но на время отвлечешься, а после и сама захочешь вернуться и танцевать для меня.       — Откуда такая уверенность?       — От туда, что лишь так мы с тобой обретем избавление и покой. Не только я не могу покинуть мир, пока не рухнет третья печать, но и ты. И если я готов дать тебе время, то истинный хозяин положения и наших душ нет. Прости, но я продал тебя задолго до твоего появления на свет…       — Ты не имел такого права! Как это вообще возможно?       — Это ведомо лишь зеленоглазой ведьме, — Голод распахнул перед девушкой двери. — Проходи…