Лухань принюхивается к воздуху с самого рассвета, но зачем – не говорит. Только хмурит брови и чуть горбится, как и всегда, когда о неприятном думает и слишком глубоко в мысли уходит. Сехун ничего не различает в сладкой гнилости листьев под ногами, поэтому делает вид, что всё нормально. И это самая неправдоподобная ложь с тех пор, как он украл у Старшей Смерти плохо припрятанный бургер.
Вторые сутки нет никакого сна, тело разрывает усталостью. Бредут под сплошным дождём «интуитивно», как оправдывается Лухань – на самом деле петляют по лесу, то и дело выходя на кошмарную забегаловку на границе дороги. В которую жнец категорически отказывался зайти, считая, что демон попутал путь.
Не уточняя, какой.
Серп по-прежнему не найден, отведённое время тает.
За день до полнолуния в доме Бэкхёна, прямо у гостеприимно предложенной раскладушки, с края которой Сехун всё пытался не упасть, появился Ифань. С холодно мерцающей косой, в плаще и широкополой круглой шляпе, без предупреждения. Напугал так, что кишки в узел свернулись, даже не было сил кричать. Хороших новостей он с собой, конечно, не принёс. Никто не знает, где находится Чунмён (или его тело), в мире смерти всё продолжает рушиться. Никакого давления. Умирающие подождут ещё, пока кое-кто прохлаждается. Луханя после такой грязной психологической атаки совесть совсем замучила.
Даже забыл, что человек, для которого спать и есть – обязанность, а не прихоть.
И вот они снова здесь, в придорожном кафе, маняще мигающем неоновой подсветкой – для экономии, видимо, буквы в названии гаснут через одну. Сехун прямо видит, как раздражённо выдохнувший Лухань тащится обратно в лес, и вот нет. Не сегодня. Нужно поесть, попить кофе, в конце-то концов, посидеть на стуле, а не на сваленном дереве, после которого всё сомнительно мокрое. Не просто же так сюда их выводит в который раз. Может, здесь и правда есть серп или какой-то на него намёк, к чему упрямое «в этой дыре подобный артефакт ни за что не останется»?
Сехун, хватая разворачивающегося жнеца, говорит «не в этот раз».
Несколько минут молчаливого спора взглядами, и Лухань сдаётся. Внутри тепло и сухо, пахнет едой, так что стоит только войти, как настроение Сехуна довольно ползёт вверх. Ветер больше не свищет в ушах, никакой мерзкой мороси в лицо, и главное-то, что никаких посетителей, кроме них, нет. В голове сотни вариантов того, что можно будет заказать, ещё приятней, что бесплатно – потому что Сехун планирует списать счёт на Бэкхёна. Серьёзно обдумал план, даже выбрал слова и подкаты. Жнецам никто карточки не делает, налички они тем более не видят, а кушать на что-то нужно.
Что есть деньги, один только тлен.
Нужно делиться с ближними.
Мрачного вида работник (хозяин? смотритель? всё сразу?) выглядит так, что хороший настрой Сехуна тут же падает обратно в дно, подбитый завистью и унынием одновременно. Лухань безразлично оглядывает чужое тело, очевидно проступающее сквозь тонкую серую водолазку, и даже на бёдра никакого внимания не обращает, хотя именно туда взгляд тянет в первую очередь. Кожаные штаны – не ерунда какая-то, знаете ли, оружие массового поражения на нужных ногах.
- Можно заказать на чужой счёт? – прокашлявшись, Сехун не замечает, что пытается сделать голос пониже и грубее. – Бён Бэкхён оплатит.
Работник подозрительно щурится и достаёт из кармана телефон.
- То есть, если я сейчас ему позвоню, он подтвердит?
Лухань думает, что раз Сехун сюда потянул, пусть сам со всем разбирается.
Всё же хорошо после улицы здесь, хоть признавать не хочется. Точнее, нельзя. Мир живых разрушает само естество жнецов, подкупает своей несовершенностью их чёрные, не видящие яркого света сердца. Что говорить о том, кто наполовину человек. Разум теряет волю и всё больше потакает слабостям; тело влечёт к наслаждениям, будь то еда или прикосновения, или даже приятный на ощупь свитер. Мир невозможно насыщенный; увидев его, страшно возвращаться в серую плоскость города смерти. Лухань привык, что сердце еле бьётся, а сейчас оно может стучать так громко, что трудно сосредоточиться, или вдруг замирать, испугавшись, и не выдавать ни удара. Что может больно и приятно сжиматься, когда Сехун привычно тянется убрать распушившиеся светлые волосы.
Бэкхён – не без возмущений и бесполезных укоров – соглашается заплатить, обещая самые страшные кары при первом появлении в его доме, и вскоре на вытянутом столе появляются глубокие миски с только что заваренным рамёном, небольшая, видавшая виды электрическая жаровня и нарезанное тонкими кусками мясо, кофе в простых чашках с широкими стенками. Чахлые овощи, которые Сехун тут же кладёт на решётку, тоже прилагаются.
Получать удовольствие от запаха и вкуса еды жнецам тоже запрещено.
Сехун умело управляется с жаровней, кряхтит что-то сам себе, наклоняясь и довольно принюхиваясь к ещё сырой еде. То, что умеет готовить – удивительно, но люди всегда полны сюрпризов. В тепле действительно хорошо, и по телу незаметно разливается приятно-тяжёлая усталость. Лухань, едва моргая, разглядывает мир вокруг, взгляд бессмысленно блуждает, ни на чём не останавливаясь. В исполосованном дождём окне совсем неожиданно проступает высокая худая фигура. На секунду становится не по себе - взялась ведь из ниоткуда. Скрипучие двери снова раскрываются, и внутрь вваливается мокрый, но подозрительно довольный алхимик Хёнвон.
Только теперь он почему-то снежно-белый блондин.
Лицо Сехуна мгновенно становится каменным.
- Нет-нет-нет, только не ты, - голос единственного работника за стойкой, отвлёкшегося каким-то шуршанием, и умоляет, и угрожает.
- Я, и никто больше. О, жнец с птичкой.
Приходится накрыть руку Сехуна, чтобы удержать на месте – Лухань уже знает, что чем мягче и быстрее это сделает, тем больше вероятность успеха, ласковость вернее убеждений. От оскала алхимика веет вывернутым наизнанку, но всё же дружелюбием, глаза очень странно блестят, кажутся маслянистыми. И разве они не были тёмными в прошлую встречу? Хёнвон легко кивает, не меняет своего пути – идёт, едва заметно покачиваясь, и с каждым пройденным шагом темноволосый работник забегаловки напрягается всё сильнее. Раскрытое чёрное пальто гостя свободно и как-то угрожающе болтается.
Облокотившись о стойку (почти на ней растекаясь), алхимик поигрывает бровями.
- Итак, Хосок, какая твоя любимая позиция?
Глаза Сехуна вот-вот выпадут на подрумянившееся мяско, о котором уже успел забыть. Точно не такого он ожидал. Значит, едва ощутимый душок алкоголя не показался, этот придурок и правда пьян; с другой стороны, чтобы подкатывать к такому парню, как этот работник, действительно не помешает пару лишних стаканов. Для смелости и обезболивания, когда влетит по челюсти.
- Третья, - ответ звучит спустя несколько очень тяжёлых секунд молчания.
Даже перебрав в голове все возможные варианты, Сехун такую не может вспомнить.
- Третья?.. – Хёнвон непонимающе кривит губы.
- Мы же о балете говорим.
Пустое лицо работника, которого назвали Хосоком, ничего хорошего не обещает.
Наверное, только одному Луханю не понятно, куда разговор ведёт, он то и дело бросает растерянные взгляды с Сехуна на Хосока; для жнеца, наблюдающего за происходящим, больше опасности нет (не пытаются увести или навязать какое-нибудь магическое дерьмо), так что Сехун немного расслабляет плечи и возвращается к еде. Этот стрёмный парень не за ними пришёл, у него жертва уже есть.
- Ты подумал над моим предложением? Сделай кофе, кстати, - длинная рука Хёнвона шаловливо ползёт по стойке, пока кухонный нож уверенно не втыкается в поверхность совсем рядом с пальцами – звук такой резкий, что все вздрагивают. – Пожалуйста. Конечно же, пожалуйста.
Мяско готово, овощи местами уже почернели, так что Сехун выключает жаровню и отодвигает на край стола, чтобы не мешала. Протягивает Луханю палочки и сам разворачивается так, чтобы можно было лицезреть происходящее, не отвлекаясь от еды. Никто даже внимание не обратит на шум втягиваемой лапши, слишком большое напряжение искрит.
- Сгинь уже и не возвращайся, не буду я с тобой спать, - работник Хосок раздражённо разминает шею и держит нож наготове.
- Даже по пьяни?
-
Никогда.
Сехун переглядывается с Луханем, и у обоих в глазах читается «жёстко».
- Никогда не говори никогда, сладкий.
Хёнвон всего на несколько секунду вдруг выглядит дьявольски собранным, взгляд посветлевших, каких-то сероватых глаз сфокусированный и прямой. Кажется, будто сейчас что-то опасное выкинет; Хосок инстинктивно делает шаг назад. Но алхимик, тяжко выдохнув, медленно сползает со стойки прямо на пол, и пальто чернеет мягкой лужей на вымытом полу.
- С места не сдвинусь, пока не дашь свой номер. Или просто не дашь.
Сехун уже доел лапшу, заваренную удивительно идеально, и почти прикончил свою порцию овощей (оставив большую часть травоядному Луханю). Захватывающе, остро и драматично - даже в сериалах не так круто, как здесь. Намного веселее, чем Бэкхён и его рогатый, неприкрытое влечение, игры с опасностью и грешная страсть, всякое такое. Стоило тащиться сюда хотя бы ради этого, ну и ради мяска, конечно. Ещё забавнее краем глаза наблюдать за Луханем, даже не доносящим до рта остывшую лапшу.
По лицу видно, что искренне ужасается.
Хосок, выглядывая из-за стойки, очень долго и молча смотрит, прежде чем выходит в зал. Неторопливо вдохнув, подходит к развалившему алхимику, уже довольно тянущему руки, подхватывает подмышками и легко приподнимает, держит так, будто провинившегося кота поймал. А потом тащит к выходу, оставляя на кафеле две полосы от грязных ботинок гостя. Сехун другого ожидал – да и Хёнвон, кажется, тоже.
Хосок выбрасывает алхимика из кафе прямо на заваленную мокрыми листьями землю.
Возвращается, не меняясь в лице.
- Ещё кофе?
Сквозь запотевшие от жарки окна Сехун видит явно печального Хёнвона, полулёжа выковыривающего из волос землю. Всё же он встаёт. Драматично подойдя как раз к тому месту, где Сехун с Луханем сидят, неожиданно наклоняется, исчезая из вида, а выпрямившись, измазанными в грязи пальцами начинает что-то рисовать на стекле, не торопясь и уделяя внимание деталям.
Получается вполне себе реалистичный, с завитушками длинных волос член.
Впечатавшись лицом в окно, Хёнвон пялится на Хосока и дорисовывает рядом кривое разбитое сердечко.
---
Когда Сехун знакомится с Хосоком поближе, то чувствует, как внутри верещит чистая радость. Потому что этот парень умеет крышесносно отшивать, готовить вкусный кофе и лапшу, разбирается в танцах, пиве и новостях современности, а ещё совершенно не заинтересован в Лухане. Очень важный фактор, влияющий на оценку людей в целом, Сехун даже не скрывает. Разговорить было трудно, но потом оба не могли остановиться, даже перебивая друг друга – Лухань, ничего не понимавший, остался вне диалога.
И это совсем не весело.
Лухань с трудом признаёт, что злится. По Сехуну видно, насколько он изголодался по общению, в котором его кто-то бы понял. По разговорам с кем-то похожим. По тому, кто знает обо всех этих странных словах, вызывающих у Луханя в лучшем случае смех, в худшем – панику, потому что кажется, будто звучит страшное проклятие. Сехуну не хватает
людей, и Лухань ничем не может помочь.
Все его знания – книжные, пыльные и не интересные.
Сам он точно такой же, разве что ещё «красивый», если верить другим.
Но это не помогает - или влияет только на физические отношения. Живость, с которой Сехун узнаёт о чём-то важном, его громкий смех и то, как похлопывает по чужому плечу, переваривая новости – вот что важно. Лухань тоже так хочет. Хочет быть большим, чем секс-друг, большим, чем жнец и его фамильяр, но он всего лишь ничего не знающее, ничего не умеющее существо. Выращенное умершими в мире, где всегда всё было мертво.
Вот почему нельзя задерживаться в мире живых.
Появляются
слишком человеческие чувства.
Лухань внезапно говорит, что ему нужно в туалет. Избегая удивлённых взглядов, быстро уходит в указанном направлении, не в силах больше слушать. Деревянная дверь успокаивающе щёлкает замком; в чуть треснувшем зеркале Лухань, опираясь о раковину, видит не жнеца. Сердце глухо бьётся о рёбра, тяжело, через силу, в нервно бегающих глазах застряло невидимое стекло. Если бы Чунмён увидел его таким, сделал бы выговор и отстранил от работы, может, вообще бы признал негодным – Лухань жнец по желанию, другой, и стал им только потому, что так было проще.
Быть мёртвым намного проще.
Без того еле держащийся мир окончательно рушится, Лухань злится так сильно, что проступают слёзы. Ненавидит с пугающей силой себя за беспомощность и всё это вот странное, жнецов - за то, что не смогли удержать мир в равновесии. И Чунмёна. За то, что после его смерти всё вверх дном перевернулось, что он позволил всему этому случиться. И помочь ничем не получается. Резким движением Лухань открывает кран, чтобы услышать хоть что-то, кроме обвинений.
- Чёртов Чунмён, хоть ты не оставляй меня!..
Пусть этот вскрик заглушится шумом воды.
Пусть слабость Луханя никто не услышит.
Позади него что-то почти бесшумно звякает, но этот звук ни с чем не спутать. Единственный во всех вселенных, нежный и ласковый, в то же время – неизбежный; звук, полностью вторящий голосу хозяина. Этого не может быть. Медленно развернувшись, похолодевший Лухань видит Косу Смерти. Старый, покрытый хлопьями ржавчины серп, лежащий на полу будто куча самого ненужного хлама, но волнами от него расходится чистейший
страх.
Алхимик говорил, что иногда просто нужно очень искренне попросить.
---
Кихён промок, замёрз, всех ненавидит и жалеет, что однажды Бэкхёна (подцепившего бессердечную змею, а не парня) принял в лесу. То, что это всё равно бы случилось, не утешает совсем – подливает масла в кипящий огонь раздражения. Если бы не он, не пришлось бы тащиться с болот в полнолуние, задерживать дыхание при каждом шорохе, потому что ничто не защитит теперь от распарывающих землю трупов, если заметят. И не пришлось бы волочить на своей без того слабой спине Джухён, вернувшуюся из чужой души с ногами, истериками и неконтролируемым плачем.
Непонятно, что из этого ещё хуже.
В какой-то момент начало казаться, что она просто сошла с ума.
Двоедушник, вытащивший из колодца за несколько мгновений до «слишком поздно», уж точно был не в себе. Чжухон и Минджи, кривя несчастное единое лицо, пытались перехватить власть над телом, кричали друг на друга, били руками и говорили что-то так быстро, что невозможно было уловить. Когда Минджи, наконец, удалось подавить сопротивление, она много чего рассказала – и продолжала делать вид, что вопящая, ползающая по земле не-русалка ведёт себя совершенно естественно.
В тот день, когда Джухён заблудилась в гиблых местах, долгие сотни лет назад, она умерла. Пробыла под толщей маслянисто-чёрной гнили дольше, чем думала, чем хотела верить – именно такой была её смерть, данная ещё при первом вздохе. Но случилось нечто, чему Кихён, уже с полчаса пьющий у камина вино (прямо так, из бутылки), всё ещё не может поверить. Минджи смогла вытащить напоенное гнилью тело, заметила круги на обычно тихой воде – и не знала до сих пор, почему поступила так.
Сердце человека только-только остановилось, и душа не успела отделиться.
Минджи пошла против самой смерти.
Кихён когда-то слышал, что можно извлечь душу только что умершего так, чтобы он ещё какое-то время существовал как обычный живой; потом есть шанс вернуть душу в любое, не только родное тело, и, гипотетически, оно может «воскреснуть». Только отчаянные колдуны да проводящие безумные трансмутации алхимики подобным занимались - и удавалось мало кому, а цена была слишком высокой. У Минджи получилось, и это ей стоило рогов – с тех пор тело Двоедушника было проклято скитаться по болотам вечно.
Спрятав душу внутри себя, идеального вместилища, она вернула телу Джухён маленький кусочек – чтобы девушка смогла открыть глаза и уйти. Не по-настоящему умереть в реке мёртвых, куда всё равно бы пришла, ведь в воде её путь кончался – не важно, когда, в какой из жизней. Минджи видит прошлое, но Чжухон различает смутное будущее. Чжухон понял, что мёртвая река сохранит тело лучше земли.
Одинокая Минджи хотела хоть с кем-то быть близкой.
Хотела иметь друга, на себя похожего.
Кихён снова прикладывается к горлышку, думая, что всё это бред. Джухён получила назад свою душу и тело, хвост на глазах рассыпался, покрыл ноги плотным серым слоем пыли. Против воли её заставили рискнуть, всё ещё не известно, какова цена, и всё равно так не бывает. Вернуться с того света невозможно. Обстоятельства, сложившиеся так идеально, невозможны. Неужели никто из жнецов не обеспокоился, что из реестра исчезла душа? Никто не пришёл проверить?
Но Джухён спит под одеялом, вцепившись в Сыльги, и её грудь мерно вздымается.
Факт.
Кихён ничего не понимает.
Впрочем, что толку в этом ковыряться, теперь нужно думать только о настоящем. А оно таково, что Смерть убили, и кто-то, на Чунмёна замахнувшийся, всё ещё поблизости. С этим разобраться важнее. Ещё – не заболеть, и это сложно, когда так долго мёрз из-за трусливо сбежавшего демона. Бэкхён, конечно, нашёл, с кем путаться. Джухён пришлось не один час тащить, Кихён еле добрёл, периодически застывая в тени кустов, потому что поднявшиеся мёртвые рыскали по лесу. Если бы не Чангюн, всегда приходящий вовремя, был бы конец. Оборотень лежит сейчас у ног, нервно сопит во сне, посеревшая шерсть свалялась, вся в обломках веток и листьев. Кихён уже дал ему настойку, чтобы облегчить симптомы, литра три её забрали для детей вампиры.
Кихён во всём этом хаосе один, потому что Хёну, как всегда, спасает мир.
А кто ведьмака спасёт?
Только вино.
Огонь в камине завлекающе мягко трещит, и постепенно от выпитого начинает клонить в сон. До рассвета – несколько часов, бесконечно долгих и тёмных, хочется окончательно растечься в кресле и ни о чём не думать. Стук снаружи стал совсем редким. Если Сыльги придёт в себя, будет трудно объяснить ей, почему русалка без хвоста вместе с ней спит, впрочем, кого угодно такое пошатнёт, из мёртвых ведь не возвращаются. А всё началось с того, что убили Смерть – и по реке поплыли мертвецы. Как же глупо, в самом деле, что всегда, всегда всё между собой связано.
Сыльги едва слышно вдруг затягивает странную песню; вслушиваясь, Кихён чувствует, как липкий страх разливается под кожей. Магия, пользоваться которой запрещено, самая тёмная на свете, самая беспощадная, из её рта льётся мелодично-приятным напевом. Ведьмак ничего не понимает – и не понял бы, даже если бы попытался, потому что такое доступно единицам, он не из их числа. Граница, за которой можно было передумать или отказаться от дара, пройдена.
В лесу появляется новый некромант.
Кихён трёт зудящие веки и решает, что думать об этом не будет.
---
Когда Хёну возвращается домой с желанием как можно быстрее упасть и не шевелиться, его ждут как минимум три неприятных сюрприза. Лишние люди дома – раз. Страдающий похмельем Кихён – два. Труп молодой девушки, приваленный к ступенькам, ведущим на веранду – три. Если с первыми ещё можно было как-то справиться (привыкаешь, когда дом – проходной двор), то последнее конкретно выходит за рамки терпеливого гостеприимства. Труп свежий, ощущение, будто и не хоронили даже – нет грязи на лице и одежде, тускло-серые волосы без следов земли, почти не спутались. Только слишком уж ровный порез на шее, бескровный и тонкий, привлекает взгляд.
Но не это самое странное.
Труп-то в сознании.
Насколько это возможно сказать в данной ситуации.
Конечно, именно таких мёртвых Хёну не видел, но похожих пару часов назад рассекал на части лопатой. Отмахнувшись от подозрительных мыслей, он быстро взбегает по влажным от тумана ступенькам, пересекает черту защитных кругов. Может, уползёт ещё несчастная, незачем добивать – такую, к тому же, хорошенькую. Одета не по погоде, не для леса, раскрытая лёгкая куртка болтается, на джинсах порваны колени, кроссовки ужасно стоптаны. Напряжённые, не моргающие глаза девушки медленно следят за каждым шагом, хоть голова с трудом поворачивается. Худая рука тянется, пытаясь за что-нибудь ухватиться, и голодные мёртвые так осторожно себя не ведут.
Хёну открывает дверь своим ключом и видит Джухён.
Некрасиво ползущую по полу в сторону кухни.
