Monster effect: Death Parade

Кихён осторожно прикладывается губами к краю чашки, пробует чай, но, обжёгшись, дёргается и едва слышно ругается. Всё ещё слишком горячий, можно было догадаться по плотным змейкам дыма, исчезающий от дыхания. Хотя на рассвете это не показатель. Тем более, если сидишь в старом кресле на веранде, укутанный в сотни слоёв одежды и плед, а от холода щиплет в носу. Кихён очень рискует, выбираясь из тёплой постели, ведь заболеть в такую погоду можно быстрее, чем закончить выговаривать Сыльги - но оно того стоит, честно. Времени полно, не скоро ещё день остынет после рождения. Вдыхая горький запах трав, Кихён просто живёт моментом. Летние закаты пламенны и плотны, рассекают небо прерывистым розовым, а потом в пурпурный уходят так далеко, что на западе кажутся синими. Влажная духота их ласкает, мажет по шее растворённой сладостью, оставляя липкий конфетный след. По осени всё больше сумерки сереют, дурманятся лиловым, оплетаются им, задыхаются. Туманы смотрят в самые глаза, хватают за руку, исчезая, и ни за что не понять, на которой стороне мира находишься – или нет, на каком берегу его бесконечной реки стоишь, наивно ожидая подсказки. Зимой всё иначе. Зимой рассветы стеклянные. Безвинные и застенчивые, как вспыхнувшая от признания щека. Кихён очень любит осень. Переполненной силой лес, шуршащий из каждого смятого листа, багровый и золотой, лимонно-зелёный, оранжевый. Созревающие дикие плоды, рвать которые безбоязненно может только умелый ведьмак, первое дыхание из пара по вечерам, когда понимаешь, что пора доставать тёплые вещи. Магия, от которой двоится в глазах, опьяняющая сила, на Самайн готовая целый мир прикончить – или же спасти, всё дело в настроении. Но после октября всегда случается одно и то же; то, что слабо, погибает. Не прибранное, оставленное, не сумевшее сладить с проклятьем леса возвращается в землю, укрывается ласковой материнской рукой. Потому что ноябрь –самый мёртвый из месяцев, но и самый трепетный. Всем приходит время сойти в темноту. Сил у Кихёна после самайна не то, чтобы много, едва хватает на то, чтобы зелья мешать в котелках, но скоро пройдёт. Выровняется. К рассвету первого ноября это почувствовалось особенно остро – когда стало тихо после гостей, а воздух выцвел в белый и шёлковый. Сегодня уже второе; лес тих, даже нет ветра. С этого дня молчаливая, бледная-чёрная зима начнёт залечивать раны. То, что происходило на день мёртвых, трудно теперь вспомнить. Точнее, понять, что на самом деле случилось – возможно, только у Кихёна время так резко разделилось. Маски на лицах из травяной жижи, чтобы духи не признали живым, вампиры со своей стаей, бесстрашно пришедшие требовать конфеты, но получившие только засохшие неудачные кексы. Как вообще удалось уломать Дже и Ёнхёна разодеться во фраки с поднятыми вверх воротничками – секрет, но то, что при этом их сопровождали девять разукрашенных парней, вызывает ещё большие вопросы. Особенно их костюмы. Точнее, именно они. Можно понять разодетого в оборотня оборотня (хм) и беловолосую леди, отдающую очень плохим фильмом ужасов. Национальные костюмы получились вполне приличными. Более сомнительна «красная шапочка» с ядрёно-жёлтыми косичками, но даже ей не потягаться с огромной головой жирафа, которую один из детей (полностью последовавший образу и даже надевший стилизованную пижаму) представил миру. Кихён почти завопил, когда парень, подмигивая, вдруг повернулся боком и опустился на колени. На ладонях, упиравшихся в дерево веранды, оказались чёрные перчатки-копытца. Уже успевший зайти в гости Бэкхён был в восторге. (Кихён – нет, потому что дом у него крошка, а для такой огромной оравы дворец нужен) Сейчас, когда сидит и в до боли в широко раскрытых глазах впитывает рассвет, это кажется сном. Всюду тишина, ненастоящая и живая одновременно – будто шагнул за какую-то линию, за которой есть только ты и это смущённо розовеющее небо, с блекловатым жёлтым у края, размывающим горизонт. Чай наконец-то достаточно тёплый, от первого глотка, самого чистого и вкусного, содрогаешься, потому что внутри греет, а снаружи – зима. Бесснежная, обнажённая, но зима, которой тебе в глаза смотреть, чьим дыханием распалять тонкую кожу. И небо, замёрзшее соком всех поздних ягод, протекает неслышно сквозь чёрные ветви. Бэкхён рассказывал страшные вещи – как бы ни отвлекался, Кихён о них не думать не может. Первая Смерть ушла не сама по себе. Пострадала от чьей-то знакомой руки, возможно, сама этого немного хотела. Но как у такого могущественного существа – ибо нет большей власти, чем та, что у смерти – мог появиться кто-то настолько испорченный. Даже слова не подобрать точного, не грязный, не страшный, но преступный, безумный, опасный. Выполнять трансмутации с человеческой душой запрещено. Красть косу Чунмёна запрещено. Убивать ей невинных запрещено. Никто никогда не слышал, чтобы у Смерти были наследники. В какой-то мере это логично – то, что жизнь забирает, не способно её давать. И разве не Жнецы – все ученики смерти, равные между собой, одинаково брошенные и забытые даже сами собой? Беспристрастность и беспощадность – то, что для Смерти естественно, умирают все, сколько денег и любви не предложи. Нет цены достаточной, кроме жизни, а её на другую менять бессмысленно. Тогда в чём может быть дело. Кто этот… не человек, оскверняющий лес и себя самого так, будто ничего потом не потеряет. Кихён не знает. Придумает что-нибудь позже. Когда небо совсем смелеет, верховный ведьмак уютно шевелится под своим коконом из одежды и пледа, неторопливо допивает чай, вспоминая, что в карманах куртки точно должны быть кислые леденцы. Дыхание всё светлее и плотнее, ночь насовсем уходит, будто стекает к корням; Хёну недавно говорил, что зимнее утро похоже на сырое разбитое яйцо. В этом что-то есть, и Кихён, разгрызая конфету, хмыкает. Собственно, он здесь ради возвращения гробовщика. Застать врасплох уставшего, но всё равно уверенно выходящего из леса, увидеть, как он, бывший мёртвым, вновь возвращается к жизни. От одной только мысли внутри что-то горячее вспыхивает; Кихён слабо улыбается, зевая и потирая заслезившиеся глаза. В такую безумную рань вставать он больше не будет – не зимой, во всяком случае. Может, больше и не придётся - Хёну уже не один против всех мертвецов. В идеале было бы спихнуть куда-нибудь Сыльги, чтобы снова вернуться к тихому проживанию, но это трудно представить. Точнее, именно представить – нет. Физически воплотить – да, чёрт возьми. Остаётся только грустно вздыхать. Кихён, наконец, слышит негромкий, но на многие метры раздающийся треск, будто не ветки, а стекло ломается. Знакомый силуэт, окрашенный холодным и тёмным синим, идёт по подмёрзшей тропинке, шаги размеренные, спокойные. Хёну давно уже не возвращался таким чистым, не заляпанным грязью и чёрт пойми чем; о чём-то думает, потому что взгляд кажется пустым и ровным. А потом замечает Кихёна и чуть спотыкается. Щемящая улыбка, окрашенная ноябрьским розовым, сияет ярче тысячи самых рассветных солнц.

---

Кихёну предстоит целое приключение, но радости оно не вызывает. Беззащитным выбраться в город, полный людей (от которых сплошная опасность и стресс), и найти дом медиума, чтобы в нём потом провести сеанс. И постараться после него выжить, да. Кихён с Хосоком единогласно решили, что дом Вонпиля будет идеальным местом – логично, в конце концов, что заниматься призывами стоит именно там, где это испокон веков делалось, аура, родные стены и всякое такое. Кихёну очень интересно посмотреть на прогресс вопящего утопленничка, внезапно оказавшегося потомственным медиумом чуть ли не в седьмом колене. Говорят, у бабки его чудесная книжная коллекция сохранилась. (Кихён берёт рюкзак побольше просто на всякий случай) Хёну, всегда отсыпавшийся после смен, вдруг составляет компанию. Хотя, может, и не вдруг – собирающийся Кихён очень напряжён, губы так плотно сомкнуты, что кажутся белыми. С трудом выдавливает слова, но с облегчением выдыхает, стоит только Хёну предложить пойти вместе. Это в лесу великий ведьмак каждую лягушку знает и даже демону отпор даст, натянув алый глаз на таз, но с людьми всегда было сложно. Непредсказуемо и страшно так, что задыхаешься, и ничего нельзя сделать. Только они могут ранить так, что никаким зельем не вылечить. От плохих слов и мыслей всё ещё нет лекарства. Хёну одет как местный, не выделяется, но аура вокруг него совершенная иная. Кихёну нервно хочется пошутить, что можно уйти с кладбища, но из себя его не вытащить, однако молчит – он ведь такой же. Это всегда будет именно так – ты против других, против того, что тебя пытается разломать. Лес принимает в самые худшие дни – в лучшие тоже, конечно. Лес не боится того, что ты можешь выть в полнолуние или плакать чёрной и горькой кровью. Поднимать мертвецов по щелчку или видеть заложных покойников, зная, что это не кажется, что ты не больной. Быть среди людей – не доверять никому из них и всегда ожидать удара. Кихён знает, что нарывается одним только видом. То, как тепло и уверенно Хёну держит за руку, помогает. Он чуть сжимает пальцы, и лица прохожих медленно, но всё равно расплываются в тусклые пятна. Через это просто нужно пройти. Если подумать, ненависть и страх взаимны. Точно так же, как Кихён хочет скорее отсюда убраться, город его незаметно пытается выжать, только поэтому всё так. Если бы город мог сбить их за ближайшим углом и забросать гнилой листвой, надеяться, что по весне ничего не останется – так и сделал бы. Но он скорее подавится, чем поглотит, вот что Кихён думает. И с каким-то торжеством спотыкается о неровный край бордюра. Дом, заметно покосившийся, но всё ещё напыщенно-вычурный, почти такой, каким Кихён себе его представлял. В ранних сумерках тёплый свет из окон кажется почти дружелюбным, за тонкими шторами видны ходящие из стороны в сторону, узнаваемые силуэты (особенно тот, что широкоплечий). Но окончательно Кихён понимает, что не ошибся, когда тяжёлая входная дверь раскрывается, и почти обдаёт наваристым, остро-густым запахом только что сваренного рамёна. Стопроцентная гарантия того, что Шин Хосок прибыл. Внутри дома мало что говорит о том, что он жилой – что понятно, учитывая, сколько пробыл без хозяина. Громоздкие выцветшие картины, кажется, вот-вот упадут на голову, умершие с них пялятся белыми, размытыми от времени глазами. К антикварной мебели боязно случайно прикоснуться – именно в таких шкафчиках обожает жить мелкая нечисть, не хотелось бы кого-нибудь пробудить. Само ощущение здесь неуютное, зябкое, хотя воздух тёплый; понятно, почему прохожие, у которых спрашивали дорогу, говорили «дом очень нехороший». Вонпиль, неуклюже-радушный, тараторит про встречающиеся на пути семейные реликвии, извиняется за беспорядок и наполовину разобранные коробки с вещами. Хёну и этот дом как-то особенно не сошлись, хотя раньше такого даже с самыми проклятыми артефактами не случалось. За те несколько минут, пока хозяин вёл сквозь узкие коридоры, почти на голову упал здоровый кусок побелки с потолка, а ковёр отчего-то согнулся так, что гробовщик упал в нескольких сантиметрах от косяка двери. Было бы смешно, не будь так странно – огромный Хёну, по десятку трупов за ночь укладывающий, воюющий против фарфоровых чашечек, почти по-настоящему вопящих и дрожащих от каждого его шага. Вонпиль всё извиняется и помогает стряхнуть с плеч побелку. Как он только тут живёт, а. В гостиной уже всё готово к сеансу, вся мебель аккуратно сдвинута к стенам, и ворсистый ковёр теперь в полосах от витиеватых ножек. Один только круглый стол оставлен в центре, режет взгляд контрастностью. Укрытый бархатно-чёрной тканью, он расчерчен большим меловым кругом, по краям змеятся заклинания-символы. Некоторые Кихён не без удивления узнаёт, встречал в книгах по практическому спиритизму, и они не то, чтобы для начинающих – эта малоизученная область магии терпеть не может дилетантов. То, что Вонпиль ещё жив, очень о многом говорит, но хвалить за это ведьмак, конечно же, не будет. Рано. Гладкие белые свечи аккуратно расставлены на ткани, образуют пентаграмму, но ещё не зажжены. - Ты это сам сделал? – кивнув в сторону готового почти алтаря, Кихён внимательно его обходит. Линии кое-где всё же кривые, но для того, кто о своих способностях узнал несколько недель назад, можно сделать поблажку. – Выглядит неплохо. - Д-да, старался. – Вонпиль нервно потирает шею и выглядит так, будто сдаёт экзамен. – Не уверен, что всё правильно начертил, но в книгах бабушки только такие призывы были… Кихён уж точно не специалист, хоть пытается сделать вид. Хосок, сидящий в кресле с кастрюлькой горячей лапши, выглядит расстроенным. Не нужно уметь читать мысли, чтобы понять, что это из-за того, что есть придётся быстро - без него сеанс не начнётся. Все живые должны держаться за руки в момент призыва, иначе и помереть можно – когда зовёшь Смерть, любые ошибки слишком дорого стоят. Умело помешивая лапшу, Хосок набирает её палочками так, чтобы сразу ухватить побольше, но возможности рта всё равно ограничены. А ещё горячо так, что в глазах появляются слёзы, но есть-то нужно. Однако не всё так плохо. Хёну кажется очень заинтересованным в том, чтобы Хосоку помочь. Молча садится на пол у самого кресла и заглядывает в кастрюльку глазами, полными надежды – на двоих точно хватит. Несколько томных взглядов на старательно жующего парня, и разрешение присоединиться получено. Когда ты только с холода и после нескольких бессонных ночей, рамён всегда безбожно вкусный, и не важно, как тщательно Кихён пытается контролировать питание. А какие куски мяса в бульоне плавают, кто бы знал. Хёну просит у Вонпиля второй набор палочек и думает, что парень его всё равно скоро перестанет злиться. Всё только ради дела. Когда, наконец, с рамёном покончено, наступает время для ритуала – и честно будет сказать, что не по себе становится всем. Вонпиль, несколько раз перечитав что-то в почти разорванной на части книге, просит сесть за стол, а сам выключает свет. Желтоватый огонёк зажигалки с шипением вспыхивает в его руке, свечи осторожно загораются - вот она, пятиконечная магическая звезда. Закончив, медиум садится на своё место и делает несколько глубоких вдохов. - Возьмитесь за руки над столом, пожалуйста. Ни в коем случае их не размыкайте. Кихён слишком крепко стискивает пальцы Хёну, даже не замечая. Рука Хосока прохладная и немного влажная. То, что Вонпиль затем произносит, Кихён слышит и не слышит одновременно. Звуки знакомые, но как только произносятся, из головы исчезают, в памяти не остаются. Похоже на некромантию, только не так жутко. Ничего не происходит после того, как медиум заканчивает уже различимым и дрожащим «Ты здесь, Смерть?». Все только молча переглядываются, ожидая, и огоньки свечей внезапно становятся бело-синими. Вытягиваясь вверх изламывающимися, как вспышки молний, иглами, они освещают весь стол, и заклинания-символы вспыхивают таким же неживым светом. - Ну, допустим, здесь. Весь свет с шипением гаснет. Вонпиль вскрикивает, но никто его за это не винит. Совсем обычный электрический свет вдруг включается сам по себе. Сердце Кихёна колотится совсем бешено, он, по-настоящему испуганный, смотрит теперь в сторону кресла, где, закинув ногу на ногу, сидит невысокий мужчина. Волосы, пальто и рубашка, и брюки, и ботинки не просто чёрные – этот цвет не человеческий. Не отражает свет, походит на дыру в самом пространстве. Тем страшнее выглядит абсолютно белая, какая-то мраморная кожа. Подавляющий, какой-то животный страх абсолютно все за столом разделяют. Чувствуется по дрожащим пальцам. - Мои поздравления, я правда призван, – голос Чунмёна негромкий, звучит снисходительно и неторопливо. – Не то, чтобы приятно, когда живые так бесцеремонно дёргают, но в этот раз самому нужно с вами поговорить. Тишина, зазвеневшая после этих слов, до нервной тошноты ощутимая. Честно говоря, Кихён не верил, что получится, что Вонпиль, сейчас едва дышащий, справится; но вот она Смерть, настоящая, ткань кресла под ней высыхает и будто бы рвётся, а приставленные к стене горшки с цветами вянут, чернеющие листья вяло осыпаются на ковёр. Чунмён не торопится, потому молчит, ожидая, пока кто-нибудь осмелится вступить в разговор. Лишённый эмоций взгляд плавно переходит с лица на лицо, пока, наконец, не останавливается на Кихёне. - Спрашивай. Что же. - Кто убил тебя? Кихён удивлён, каким спокойным получается вопрос – внутри себя он от ужаса сжимается до крохотной точки, встречаясь с Чунмёном глазами. Сердце застывает и больно сжимается, как если бы чья-то ледяная рука его схватила, но потом бьётся снова, резко и сильно. Начавшее неметь тело снова ощущается тёплым. - Я бы не задавал вопрос, ответ на который уже известен, - совершенно беззвучно в руке Чунмёна оказывается небольшая, до краёв наполненная чем-то чёрным чашка. – И я даже не о том, что убить Смерть невозможно. Тут пахнет рамёном, разве нет? Хосок шумно сглатывает, цепляясь за ладонь Хёну. - Не могу понять нездоровое людское пристрастие к фастфуду – впрочем, жнецам оно тоже известно. – Даже изящная металлическая ложечка, появившаяся в чашке, не издаёт ни звука, пока Чунмён размешивает крепкий, горько пахнущий кофе. – У каждого свой способ умереть, я не осуждаю. Кто же «убил» меня, так? Многорукий. Проклятый. Бессмертный. Единственный, у кого я не смог забрать душу. Да, именно тот, о ком ты подумал. Чунмён добавляет это потому, что Вонпиль вдруг поражённо вскрикивает. - Разве Тэён смог бы… - У него было много имён за эти тысячи лет, я перестал запоминать. Но да, сейчас он Тэён. Сколько рук за его спиной ты видел, вспомнишь? Кихён вообще ничего не понимает, но видит, как вытягивается от удивления лицо Хосока. Кто-то, кого оба знают, но только Вонпиль смог действительно разглядеть – так, кажется, всё обстоит. Только причём здесь руки. Что они означают - какой-то тайный символ? Хосок, наклоняясь, негромко шепчет «он часто приходил в кафе, но я даже не думал...». Мёртвая река привела в лес этого медиума. Всё всегда связано. - Сем-семнадцать? Больше четырнадцати точно, но я мог и перепутать. – Вонпиль побаивается смотреть Смерти в глаза, поэтому пялится точно в выступающее колено. - Верно. Семнадцать осколков душ, которые Тэён поглотил, не сумев от меня спрятать. Семнадцать рук, зацепившихся за его несчастное, изорванное от горя сердце, которое всё никак не вырву. Причина, по которой с вами случилось всё это – я. Ошибка, исправить которую невозможно. Всё это Чунмён говорит, не меняя тона, не злясь и не сожалея. Ни на секунду ровное, лишённое эмоций лицо не меняется; поднося к бескровным губам чашку, мужчина неторопливо отпивает, оглядывая уже комнату. Взгляд задерживается на картинах с выцветшими предками, которые тут же осыпаются пеплом, одна за другой исчезает со стен. Весь дом, гудевший от напряжения и старческой истерики, вдруг испуганно затихает, и даже чайные сервизы перестают звенеть. - Можете разомкнуть руки. Я никуда не денусь, а история будет длинной. Кихён бы предпочёл не отпускать Хёну. Просто на всякий случай.