- Почему Сычен плачет?
За приоткрытой дверью смутно темнеют деревья. Тэён почти вошёл в заброшенную сторожку, холодную, тусклую, заполненную призраками его братьев и стылым воздухом. Они уже не руки – прозрачные люди, разве что одеты так, будто каждого выдернули из учебника по истории. Старшие почти как настоящие, а вот младшие духи заметны только тогда, когда солнце сквозь старое окно просвечивает, попадает на бесплотные тела. Молчащий Бэкхён с ногами сидит на стуле, старом и разваливающемся, единственном, и неосознанно прижимается к стенке. Тэён оставил «присмотреть», пока отойдёт «по делам», и это прозвучало ненормально легко. Будто бессмертный даже шанса не оставлял на то, что Бэкхён что-то с братьями сделает.
Экзорцист, изгнавший самого Самайна.
(и всё же он здесь)
-
Возможно, я его ударил. – Будто нехотя, спустя недолгую паузу тянет светловолосый парень. Он стоит у окна, достаточно заметен, и можно различить нежное, изящное лицо. Искоса, немного виновато смотрит на ревущего брата, окружённого другими, но брови упрямо сведены. –
Случайно.
- А я, возможно, намекнул, что это хорошая идея. Тоже случайно. И что ты мне сделаешь?
Бесстрашный принц Читтапон, одетый в древнюю и точно национальную одежду – засранец, и советы его так себе, но Бэкхён так и не решился высказаться. Именно он последние двадцать минут уверял, что лучший путь к сердцу парня – через его рёбра; внимательно слушавший Юта вдруг сильно толкнул вертевшегося рядом брата. Не по-самурайски, что ни говори. То, что призраки друг на друга так влиять могут – неожиданно, как и то, что им может быть больно. Вся сторожка наполнилась воплями «тупой японский придурок», забытые хозяевами (если здесь и были такие) вещи взметнулись к потолку и принялись летать по дому, врезаясь в стены. Тэён вернулся именно тогда, когда, заливая грязный пол невидимыми слезами, рыжеволосый Сычен рыдал и уже почти не ругался.
И всё вокруг было в обломках.
- Никаких орешков с хурмой до конца недели.
Шокированно вскрикнув, наполовину прошедшие через стену Марк и Юкхей так и остаются с торчащими из стены лицами, рты широко раскрыты. Они отошли буквально на пару минут, Бэкхён, конечно, как мог пытался остановить, но силы оказались не равны – это официальная версия. В реальности же двое слишком громко орущих детей просто решили повеселиться на улице, раз уж их «выпустили», и не то, чтобы они даже задумались спросить разрешения.
Быстрый щелчок пальцами, и поднявшие было шум младшие вдруг теряют голос. Похожи на беззащитных рыбок, выброшенных на берег, таращатся, пытаются пройти сквозь плотное дерево сторожки, но не получается. Отчаянно дёргаясь, их размывающиеся тела не могут преодолеть невидимую силу, которая в глазах Тэёна, потирающего руку, отсвечивает чем-то завораживающим. «Благороден и добр сей муж, да только сердце слишком мягкое» - негромко шепчет совсем рядом с Бэкхёном высокий парень, немного напоминающий Сехуна. На нём свободное бело-голубое одеяние, явно не из этой эпохи, широкополая чёрная шляпа с выступающей верхушкой; при своей очевидной худобе Джехён в этой одежде занимает много места.
Он внимательно и тепло наблюдает за бессмертным.
Тэён осторожен, когда обнимает Сычена и вытирает его лицо, когда, вздохнув, всё же позволяет Марку и Юкхею выбраться из стены. Они тут же уносятся в угол сторожки, подальше от брата, и, кажется, уже придумывают план по краже заветных орешков – по лицам видно, что замышляют пакость. Тэён странно улыбается, почти бесцветно, но делает вид, что ничего не слышит. Кто-то из братьев снова начал спорить, повышая голос, и осколки забытых вещей угрожающе взмывают к потолку.
Бессмертный выглядит разбитым и уставшим, когда проводит дрожащей рукой по лицу.
На ней одни сплетённые линии шрамов белеют.
- Я не хотел тебя пугать. – Тэён, заняв, наконец, младших (оказывается, принёс им несколько газет с кроссвордами), садится прямо на пол, в растёкшуюся от собственных ботинок грязь. – Но упустить свой единственный шанс не мог.
Бэкхён не позволяет ложному ощущению безопасности расслабить спину.
Молчание долгое и густое, но оно почему-то не гнетёт. Братья, оживлённо обсуждающие слова, обо всех забыли - уселись в кружок, друг над другом нависая, и они, спорящие, смеющиеся, живее многих, пусть это и неправда. Кажется, что это Бэкхёна с Тэёном не существует, нет ни в богом забытой сторожке, ни снаружи, в бесцветном зимнем мире. Бессмертный едва заметно покачивается вперёд-назад, медленно запускает руки в багрово-тёмные волосы. Взгляд блуждает по растрескавшемся от сырости полу.
- Чунмён делал всё, чтобы я вас в лесу не смог найти. Вытравливал мертвецами и хоронил в болотах, лишь бы не добрался до хранителя. Но у этого места – своя воля, и оно хочет мне помочь. Ты здесь, Бён Бэкхён, и это лучшее доказательство. – Тэён на несколько секунд закрывает потемневшие от мыслей глаза. – Останься со мной, пока всё не случится. Освободи меня.
Пожалуйста.
В горле Бэкхёна набухает слишком горький комок. Одиночество бессмертного - неразделимое, не такое, от которого отмахнёшься, которое кто-нибудь сможет понять. Оно уставшее, истощённое, грязный снег, который никак не растает, сухая ветка, что никак не обломится. Незримо скользит сквозь затихающий голос, тянется вдоль неуверенных слов и рук, вновь ерошащих волосы. Бэкхён впервые видит кого-то, кто настолько хотел бы исчезнуть и не возвращаться.
Не оставить ни следа, ни воспоминания.
Возможно, для Тэёна смерть – единственная возможность жизни.
- Мы не знаем, как тебя убить. – Бэкхён старается говорить тихо, и приходится прокашляться, потому что во рту очень сухо. Младшим не нужно всё это слышать, даже если понимают.
- Знаете. В Чунмёне так много чувств сейчас, что они могли бы его разорвать. Смешно, конечно. Вы что-то сделали не по плану, сотворили
нечто, чему он больше не может помешать. Его страх и меня пытается затопить.
Почему-то кажется, что дело в Кихёне.
И подозрение лишь разрастается.
- Бэкхён, мне жаль, но придётся остаться здесь. Я не причиню тебе вреда, и никто не сможет. В этом месте ты так же бессмертен, как и все мы.
Несмелый свет, скользнувший было по чужому лицу, гаснет.
- Наверное, ты ещё не понял, что твою душу я тоже поглотил.
Бэкхён не понимает, что это значит. Несколько раз моргнув, зачем-то переводит взгляд на свои руки, такие же как всегда, ничем не отличающиеся. Боль от щипка чувствуется, ничего не просвечивает; это какая-то ошибка или плохая шутка. Подбежавший Марк яростно размахивает руками и доказывает, что слово «король» должно писаться через «а», за ним, вопя про «о», уже кто-то несётся. Тэён, отвлёкшись, что-то отвечает, но в ушах всё будто глохнет, ничего не слышно. Рыжеволосый Доён, довольно тычущий Марка в плечо, и к Бэкхёну тянет руку – его прикосновение физически ощутимо.
- Тело спрятано в надёжном месте. Как только я умру – ты вернёшься.
Наверное, это должно звучать ободряюще, но Бэкхён ничего из себя не может выдавить.
А Чанёль ещё уверял, что никому его душу не отдаст.
- Ты со всеми так ..? – наконец, хоть что-то получается сказать. Бэкхён вдруг так неожиданно чувствует боль в плече, что отдёргивается – не заметил, насколько сильно вжался от ужаса в стену.
- Только с тобой. – Тэён коротко кивает, рукой прогоняет младших обратно. – Тебя я ведь не убивал. Мёртвому телу душа не поможет, сколько ни пытайся, её можно только выпить. Цветок, что я сорвал на болоте, просто погрузил тебя в долгий, очень глубокий сон. Дух бродил по лесу, не тело, а ты и не заметил.
- Зачем ты делаешь это?
Бэкхён ничего не может представить, не хочет.
Но даже так, вряд ли ещё представится шанс спросить.
- Это плата, - чужие глаза смотрят прямо, оторваться от их пронизывающей черноты невозможно. – Я паразит, никакой не бессмертный, только никто не может это понять. Люди не живут вечно, сколько ни пытайся. Я это не выбирал, не хотел, но теперь существую, только убивая, и утолить этот голод невозможно. Я должен умереть.
Самопожертвование – тёмное слово.
Но безысходная ненависть, внутрь себя обращённая, ещё страшней.
---
Хосок не в порядке.
Никогда не был, если честно, но сейчас – совсем.
Когда вернёшься с другой стороны, мир меняется, и дело не только в ощущениях. Он физически будто бы ярче и резче, врезается в глаза ослепительной болью. Тело напряжено, готово бороться, даже когда ложишься спать. Любой шорох кажется шагом, и вот лицо смерти мерещится в каждом из зеркал, прохладное дыхание скользит у самой шеи. Вернувшись из чужого поместья, Хосок забился в угол своей съёмной квартиры, и жизнь будто остановилась.
Когда пошёл первый снег, было страшно – красиво, но отчаянно, потерянно. Зима тоже ведь мёртвая, бесстрастная, и теперь – в холодные белые руки, в чёрные мысли-деревья, в льдистый налёт, от которого кожа распухнет и покраснеет. Хосок один, в чужом месте, ему не принадлежащем, беззащитный среди ничего не понимающих, не верящих людей. Сбежавший от леса как от самого себя. Сам это выбравший. Что делает здесь, в крохотной комнате, в которой все вещи поместятся в две небольшие сумки? Где его дом, где было бы тепло и не страшно, где он был не один? Где понял бы хоть кто-нибудь?
Хосок не может требовать внимания семьи.
Он вообще ничего не может.
Дни, проведённые взаперти, кажутся ненастоящими, никто их уже не считает; выбросив себя из леса, Хосок потерял какую-либо связь и с его обитателями. И всё совсем не так, как должно было быть. Пустота и одиночество ширятся, заполняют с трудом дышащую грудь, и всё чаще кажется, что нужно вернуться. Несмотря на то, что происходит, несмотря на возможность ещё раз за свой язык заплатить, пусть и слишком дорого. Хосок хочет услышать Кихёна и его недовольное скрипение. Хочет побросать Чангюну палку, чтобы потом с отвращением вытаскивать из его пасти притащенную руку мертвеца. Хочет посидеть у камина с Бэкхёном и послушать истории Чанёля об очередной сделке.
Помочь Джухён тренировать слабые, почти бессильные мышцы.
Забросать Сыльги фантиками от конфет.
Поговорить с Вонпилем.
Это нелепо. Получить то, что хотел так долго, и думать о том, чтобы вернуть всё назад. Разум бьётся в истерике, вспоминая, и стыд вместе с виной бродят, как переспевшие ягоды. Но сердце не может больше. И если придётся умереть – окончательно, - то пусть так, уже всё потеряно. Снег за окном очень мелкий и медленный, край тёмного тепла размывается в коричнево-серый. Хосок, сам с собой борясь, медленно бродит по комнате, серой и слишком холодной.
Нужно сходить в родовое поместье.
Если и после него захочется вернуться, то другого не остаётся.
---
Лес непривычно тих, почти звенит настороженной пустотой. Под ногами легко хрустит подмёрзшая листва и обломанные ветки, в небе ни единой птицы не пролетает, нет никакого ветра. Что-то точно случилось, всё вокруг замерло в ожидании, и к горлу волнами подкатывает страх. Ещё можно вернуться, можно сбежать и притворяться дальше. Но тело идёт, себе вопреки, не думает останавливаться; Хосок вдыхает чистый холодный воздух так глубоко, что перед глазами темнеет.
Путь к поместью не забылся даже спустя столько лет – покрытые беловатым, уже каким-то мокрым снегом тропинки никем не тронуты. Сердце почему-то бьётся спокойней и тише. Вместо обжигающе-привычной боли колода потрёпанных карт, спрятанная в нагрудном кармане, приятно придавливает кожу. Воспоминания будто размылись и поблекли, неожиданно не ранят, не вызывают паники – возможно, они тоже немного умерли? Даже когда деревья начинают редеть и светлеть, припадать кривыми стволами к земле, Хосока не тошнит, ноги всё ещё держат крепко.
Перекошенное временем поместье кажется убогим, а не угрожающим.
Он останавливается перед самым выходом из леса, сомневаясь на мгновение. Детство, полное разочарований и страхов, юность, разбитая о собственную безнадёжность – всё это поместье хранило в своих стенах, каждый крик и каждую истерику, каждый приступ ненависти, оставивший глубокие сколы и трещины. Черепица на крыше вот-вот обвалился, а как бабушка заставляла за ней ухаживать. Кустарники, всегда идеально подстриженные, колкие и почти ядовитые в своём совершенстве, расползлись теперь во стороны, отчаянно цепляются за землю неухоженными ветвями.
Великолепие ушло из этого места.
Как и вся его давящая власть.
В высоких узких окнах что-то слабо вспыхивает, привлекая внимание. Красть здесь давно уже нечего, да и вряд ли бы лес вору такое позволил. Идти до проваливающихся ступенек совсем легко, кольцо в двери со знакомой тяжестью ложится в руку. Заброшенность дома так резко врезается в остатки воспоминаний, что пробирает на смех. Мусор, обломки, разбитые окна – ничего не осталось от поместья Шин. Теперь это просто свалка. Детская мечта, кажется, запоздало осуществилась.
И всё же где-то здесь сохранилось тепло. В этих комнатах Хосок бегал и читал, и смотрел из окна на ещё зелёный, красиво высаженный сад. Играл с Вонпилем в прятки, забираясь в огромные шкафы или под кровать, делился с ним украденным печеньем и показывал карты. Такое не исчезнет насовсем, сколько не старайся, и рука неосознанно тянется к остаткам когда-то изумрудно-бархатных обоев. Вспыхивающий впереди свет мерещится далёким огоньком лампы, с которой бабушка читала по вечером газету.
И будто бы пахнет ей самой, а не сыростью.
Чем ближе к гостиной, тем меньше под ногами мусора. Осторожно обойдя сваленные на полу обои, содранные длинными полосами, Хосок выходит в просторную комнату, но видит там не то, что ожидал. Или нет: не то, что вообще смог бы представить. Потому что там, сидя у небольшого мелового круга, алхимик пытается замесить что-то в ведре, но по лицу видно, что сил не хватает. И слышно по недовольному сопению тоже.
Хосоку слишком удивлён, чтобы спрашивать.
- Помоги, пожалуйста.
Белые волосы Хёнвона приподняты обручем, лицо измазано чем-то серым и плотным. Несколько секунд Хосок только стоит, но затем, неуверенно сделав шаг, всё ещё подходит ближе. Из ведра остро пахнет чем-то строительным – впрочем, всё вокруг выглядит так, будто работа уже давно ведётся. Алхимик решил забрать поместье себе? Странный выбор, учитывая, что в любую секунду всё здание может просто обвалиться.
- Что ты здесь делаешь? – мешать полузастывший раствор тяжело, но у Хосока получается.
Довольный Хёнвон чуть отходит, чтобы не мешать.
- Строю любовное гнёздышко, раз придётся оставаться, - криво подмигнув, блондин уже улыбается, - и ещё подумал, что тебе понадобится место, куда можно будет вернуться. А тут я, весь такой хозяйственный, тебя ждущий – вдруг сработает, и ты мне дашь, наконец.
Молчание больше не кажется напряжённым. Хосок продолжает мешать, и влажное хлюпанье эхом раздаётся по полупустой комнате. Нелепо и даже смущающе, постепенно пульс нарастает. В этом старом доме, покинутом всеми, в разрушенном и забытом, он больше не чувствует себя одиноким. В месте, где от крика сжимались плечи, ему уже не страшно. Хосок понимает, что с ним что-то происходит, только тогда, когда видеть становится трудно и горячо. А потом перед глазами всё слишком мокрое. Худое тело Хёнвона оказывается напротив, и лицо прижимается к тёплой ткани его пахнущей пылью толстовки.
