---
И всё же, ангелу в этом лесу не место. Режущее глаз сияние одежды, слишком насыщенная яркость волос и плохо заводящийся мотоцикл не то, что выбиваются – полностью не подходят. Лес с инородным телом борется как может, вытравливает силой, которой можно даже позавидовать. Птицы, почти никогда не летавшие у кладбищенских ворот, гадят исключительного на голову и плечи Минсока; в скрытые листвой и снегом ямы тоже только он падает, и кости его опасно хрустят, когда в очередной раз подворачивается нога; мотоцикл совсем глохнет уже через минут двадцать, так что приходится его катить. Никто, разумеется, не помогает, потому что незачем чужие вещи трогать, это невежливо. А ещё гордый, уязвлённый, но всё ещё высокомерный взгляд ангела убивает желание на корню. Пока план – найти бессмертного и зарубить пылающим мечом. Просто как-нибудь, никаких дополнительных деталей. Сыльги пытается не думать об оставленной Бёри; ей всё равно нужно отлежаться на мёртвой земле, заполниться некромантической энергией, но обожжённое тело выглядело слишком одиноко. Трупы в ближайшие несколько дней точно не вылезут, слишком глубоко зарылись, никто её не потревожит. И всё равно совестно, даже если зомби и не ощущает дискомфорта. Кихён совсем не пытается создать видимость светской беседы (на такое только Бэкхён способен), а потому, нахмурившись, идёт впереди всех, быстро, почти скользя по земле и даже не оглядываясь. Тишина, прерываемая очередным ругательством в сторону сатаны (потому что на ещё одно птичье пятно стало большое), совсем не разряжает обстановку. Свет ангела, который всё равно ничем не перебить, Кихёна раздражает, но так, как раздражает камешек, попавший в обувь. Он наугад пытается придавить змею тревоги в сердце, пока ещё только шипящую, но лишь касается пальцами гладкого хвоста. То ли это потому, что сам смертельную угрозу создал для леса, то ли потому, что предчувствует будущее. Или прошлое, уже свершившееся. Непонятно. Порезанная рука больно пульсирует, обжигает. Когда воздух становится более живым и подвижным, мир постепенно, будто и незаметно набухает водянистой синевой. Затемняя расколовшуюся кору на раскачивающихся деревьях, пряча мокрые сугробы в сумерки, затхлость могильных земель отступает под свежим холодным ветром. Дышать легче, можно вдохнуть полной грудью. В голове тоже проясняется, да так, что мысли сами по себе приходят. - … а я говорил, что нужно было вас перебить ещё тогда, когда только двое было – столько веков прошло, а умнее никто не стал. Хоть бы нашли, что ли, этого выродка, прежде чем… - Нам нужно на реку. Кихён перебивает драматично затянувшийся ангельский монолог. - Куда? – Сыльги не то, чтобы удивлена (за столько времени немного привыкаешь), но это слишком неожиданно даже для неё. И совсем не хочется попасть под полные ненависти глаза Сынван и других русалок. Снова. - Река ведёт в мир Смерти. – Кихён объяснять не любит, как всегда выдаёт лишь куски. - Живые, мёртвые и бессмертный только там смогут встретиться, в этом есть смысл. Это сердце леса. Я знаю, что нужно туда. Остановившись, верховный ведьмак разворачивается, загораживая собой тускнеющее солнце. Тёмный, непроницаемый взгляд, кожа вокруг глаз – багрово-серая, будто вдавленная в глазницы бессонными ночами. Волосы растрёпаны, с застывшей грязью в тёмных прядях. Сыльги всегда понимала, что Кихён - необычный (даже не выпячивая, способности не скрыть), но сейчас окончательно ясно, почему именно он защищает лес. По-настоящему, без громких званий и ритуалов. Кихён собой готов пожертвовать, если придётся, некромант это чувствует точно так же, как и Хёну, угрожающе выдохнувший рядом. Страх в нём растаял, как и слабый утренний снег, сменился уверенностью. - Не смей. – Хёну идёт быстро, тяжело, земля вибрирует от шагов. – Мы сможем без этого. «Без твоей смерти» - вот что не договаривает. Кихён позволяет схватить себя за плечи, только упрямо морщится от боли. - Есть большее, чем «мы», чем каждый из нас. Если придётся, я сделаю это. - Я запрещаю. Возможно, это первый раз, когда Сыльги слышит в голосе гробовщика отчаяние. Что-то вообще кроме ровного, бесцветного спокойствия. - Я сделаю это. Ю Кихён не умрёт, пока Сыльги здесь, и нет, ничего он не сделает. Липкий страх и внутри неё растёкся. Если Кихён умрёт… выражение побелевшего, вытянувшего лица слишком ярко отпечаталось перед глазами. Никто не даст ему уйти, даже если придётся встать перед самой смертью. Они что-нибудь придумают. Бэкхён сможет точно – кстати, где он пропадает, когда нужен больше всего? Сыльги просит Хёён, подозрительно молчавшую всю дорогу, помочь, но сухой голос некроманта перекатывается в голове колким эхом. «Его больше нет среди живых» «Но он и не мёртв тоже» - Кажется, у нас проблема. Сыльги не совсем понимает, как сказать точнее, но всё равно придётся.---
Сехун доверяет редко, но если уж пускается во все тяжкие, то полностью; поэтому он, оставленный наедине в доме Бэкхёна, не сразу замечает, сколько времени проводит один. Вообще не обращает внимания, никакого сомнения не возникает, что всё будет так, как сказали. Ладно, нужно признать, что большую часть дня беспробудно проспал, но это несущественно, случается. Ни хозяина, ни его ушастого рогатого, ни, что самое важное, Луханя всё ещё нет – вот к чему мысли настойчиво приходят. И это при том, что уже начинает темнеть, а по лесу, как известно, ничем не убиваемая тварь рыщет. Интуиция у Сехуна на зачаточном уровне, все это знают. Но что-то начало в груди неприятно покалывать. Чайник снова закипает, коротко щёлкая, и в опустевшем доме этот звук кажется слишком громким. Тишина вокруг – насыщенная, подавляющая, почему-то не хочется её нарушать, хотя шаги Сехуна после сна шаркающие. На кухне ничем не пахнет, но несколько минут спустя горький и крепкий кофе разгоняет сыро-зимний воздух. Даже если что-то и случилось с Бэкхёном, он не пропадёт, в этом Сехун уверен. Другое дело – Лухань. В последние дни он был тише и растерянней обычного, но почему-то только сейчас отголосками всплывают его странные, ни к кому не обращённые вопросы. Жнец так много с Бэкхёном разговаривал о «долге». Ладно, можно начинать нервничать. Сехун переводит хмурый взгляд в сторону и вдруг видит Ифаня. Кофе с бульком выливается обратно в кружку. - Ты допивай. – Старшая Смерть делает короткий жест рукой. – Вряд ли что-то станет ещё хуже. - В следующий раз войдём через дверь, как я и предлагал. Сехун Исина, смотрящего недовольно, тысячу лет не видел. Фамильяр будто истончился. Лицо заострилось, проступили резкие черты, но глаза по-прежнему смотрят ласково. Он, так же, как и Ифань, весь в чёрном, и да, это «парадный чёрный», одежда жнецов, вышедших собирать души – кто-то скоро точно умрёт. Даже круглые шляпы при них, что говорить про почти до потолка достающую косу, холодно отсвечивающую. Кофе за секунды потерял всякий вкус, перестал жечь пальцы. - Что слу… кто… - слова застревают у Сехуна в горле. - Пока никто. – Исин чуть поджимает губы, уводит взгляд вниз. – Мы пришли за тобой и Луханем. Но его же здесь нет, верно? Пришли зачем – спросить тоже не получается. Но если бы Сехуна нужно было убить, разговор был бы тратой времени. Возможно, то, что Ханю так внезапно потребовалось уйти, стало его шансом на спасение. Пока не вернётся, никто его не тронет, ведь не просто так сама Старшая Смерть пришла. Лицо Ифаня бесстрастно, как и всегда, но вот его фамильяр другой. Человеческое в нём, ещё не омертвевшее за столько столетий, сейчас прорывается через нахмуренные брови, нервно бегающие взгляды и пальцы, теребящие край чёрного пальто. Даже такой тугодум, как Сехун, не может это не заметить. - Зачем вам Лухань. Ифань не станет вредить, Исин – тем более. Сехун изо всех сил пытается делать вид, что не боится, но страх этот всё равно не за себя. - Это не твоё дело. И не наше. – Старшая Смерть смотрит очень тяжело, почти физически подавляет взглядом лимонно-жёлтых глаз. – Чунмёну нужно, чтобы он был на реке, а мы должны всё проверить. Не в этот раз, Сехун, делай, как велено. Тебя не пощадят, если помешаешь. Жнецы и демоны всегда говорят правду, так ведь. - Мы этого не хотим, - неожиданно тихо добавляет Исин, подходя ближе. У него едва тёплые пальцы, они легко сжимают чужое костлявое плечо. – Поэтому с Ифанем здесь, чтобы не допустить вашей смерти. Мы сами так решили. Чунмён вышел из-под контроля. У нас есть план, и тебе придётся слушаться, пока они что-нибудь не придумают. Да, Сехун доверяет редко; не считая Луханя и Бэкхёна, больше нет, наверное, людей или существ, к которым бы он смог прислушаться. Но что-то в торопливом и негромком, мелодичном голосе Исина подсказывает, что ему – можно. Или просто очень хочется, потому что какое-то дерьмо происходит, и вот почему никто ещё не вернулся. Сехун ничего не знает, ничем не может помощь не только друзьям (никогда не признается, что об этом слове подумал), но и Луханю, что про себя говорить. Самый могущественный первый жнец здесь. И, пусть и косится неприступно-гордо, готов помочь. - Я не знаю, где он, - что-то, наконец, вырывается хриплым, царапающим выдохом. В глазах Исина слабая надежда гаснет. – Сказал, что вернётся через несколько часов, но всё ещё не… Вот теперь сердце по-настоящему больно сдавливает. - Лухань сейчас скрыт ото всех, живых, мёртвых и жнецов. – Ифань сам зачем-то прокашливается. – Значит, только фамильяр сможет его найти. У тебя несколько минут, чтобы одеться. На улице ветрено. И если не будешь допивать кофе, дай мне чашку. Надеюсь, без сахара. Сехун готов выбежать из дома прямо сейчас. Исин неожиданно сильно удерживает и насильно заставляет одеться.---
Лёд на реке подтаял. В подступающих сумерках наледь кажется синюшно-чёрной, будто кровь, сочащаяся из растрескавшейся раны. У берега воды уже не видно, лишь белёсая корка, грубо врезающаяся в песок. Призраки больше не могут здесь плыть. Пока Сынван не разбила лёд, река была такой же мёртвой, как и ледяные воды, но сейчас в ней что-то живое мерцает. Или, возможно, Бэкхён просто очень сильно хочет в это верить. Смотреть на мир глазами Тэёна – странно и пугающе, но ещё видишь всё по-настоящему. Бэкхён себе уже не принадлежит; он теперь – ещё одна заплатка на душе бессмертного, пленник, спасение, оберегаемый. Кажется, что от этого мира отделён стеклом, глушащим и собственные мысли. Глазам теперь доступно слишком много, и, если бы можно было, Бэкхён бы предпочёл своё старое зрение, не способное различить в воздухе сгустившие комки призраков, оставленные под тяжело скрипящими деревьями очертания когда-то брошенных тел. Наверное, так на лес смотрит Сыльги, когда вместе с мертвецами видит и то, кем они были, или Кихён, способный по дуновению ветра понять, что происходит. Или Чанёль - он бы увидел сотни застывших у берега жнецов, не то, что какой-то человек. Жнецов, смотрящих бесстрастно, разбросанных между деревьев и у самой замёрзшей воды. Их круглые шляпы – что взошедшие чёрные солнца. Тэён на секунду спотыкается. - Уже здесь, да? Бэкхён знает, что его никто не тронет, но это не помогает – страшно, и несуществующее сейчас сердце колотится так, что им вот-вот вырвет. Жнецы не могут забрать его душу, потому что время не пришло, а убить бессмертного не получится. Поэтому только наблюдают, молчат. Светлых волос Луханя среди этой черноты не видно. Сехуна тоже нет. Пусть с ними всё будет в порядке, Бэкхён повторяет про себя с каждым шагом, будто мантру. Река всё ближе, и почему-то Бэкхён понимает, что русалок в ней сейчас нет. Точнее, это понимает Тэён. - Они уплыли в живые воды, пока не закончим, - бессмертный, наконец, останавливается. Проводит обезображенной рукой по волосам, оглядывается на Бэкхёна. Взгляд тёмный и непроницаемый – это больше не то существо, что приносило братьям газеты. - Позови ведьмака, пожалуйста. - Вслух или... Сам себя обрывая, Бэкхён смущённо прочищает горло. Кричать тут, конечно, будет лишним. «Ты меня убьёшь, что попался, но я и так наполовину мёртв, хаха, так что приходи побыстрее, Кихён, чтобы хоть что-нибудь от меня осталось. Река. Иди к реке. К рееекеее. Я очень на тебя надеюсь. Приготовлю что-нибудь, как вернёмся, даже вымою Чангюна. Только приди. Пожалуйста» Вроде сойдёт для призыва. Бэкхён по части изгнаний, но страх любое заклинание усилит, даже такое детское. - А если он придёт раньше? Называть Смерть не хочется, чтобы не появился. - Чунмён всегда здесь. Жнецы даже не вздрогнули, услышав это имя. Будто ненастоящие, нарисованные, они всё ещё неподвижны, только теперь Бэкхён, оказавшись ближе, может различить кости, просвечивающие сквозь человеческие маски-лица. Глазницы чернеют пустыми дырами, стоит задержать взгляд подольше. Кожа растворяется мраком, съедается им, будто гнилью. Лухань не может быть таким, даже наполовину. И Сехун не может. Сехун ни за что таким, безразличным и просто ждущим приказа, не станет. Бэкхён хочет себя ударить, потому что всё это не может происходить на самом деле. Все жнецы вдруг разом, совсем беззвучно, поворачиваются в сторону леса. У края обрыва, размываясь в воздухе, Лухань стоит в нелепо раздувшейся огромной куртке. - Хань? – это больше походит на вскрик, но Бэкхён слишком встревожен, чтобы думать. У Луханя снежно-белое лицо и распухший глаз, красный, как от слёз, руки дрожат, а в них – что-то очень похожее на ржавую косу. Она точно не его, очертания не похожи. От этой грубой на вид железки чернота расходится точно та же, что у жнецов в глазах проступает, теперь Бэкхён может увидеть. И она вся в колотящихся пальцах теперь собрана. - Я должен, - ломающийся, как стекло, голос Луханя разносится до самого дна реки. – Я должен сделать это. - Хань, выбрось. Всё хорошо, просто отпусти. - Я должен забрать тебя, Бэкхён. Это бессмысленно – настолько, что мысли из головы окончательно исчезают, ничего не остаётся. Такого не может быть. Беспомощно поворачиваясь к Тэёну, Бэкхён видит растекающееся по губам подобие улыбки. Но внутри он совсем не такой – внутри бессмертного точно так же выворачивает от сожаления. Или ярости. Или усталости. Бэкхён делит с ним только тело, но даже так души соприкасаются. И чужую сейчас вывернет от горечи. - Невыносимо. Чунмён настолько боится меня потерять, что жертвует одним ребёнком ради другого. – Тэён на секунду закрывает лицо руками. – Этот жнец обречён. Он ведь сказал тебе, что будет, если забрать душу раньше срока? Хотя и сам знаешь – ты же Лухань. Его самый лучший ученик. Любимец. В голосе Тэёна нет зависти. Лишь сочувствие, от которого жнеца передёргивает, как от пощёчины. - Он выбрал меня, - тело неловко, будто само по себе двигается вперёд, спускается с обрыва. Ноги увязают в ледяном песке, а белые руки ещё крепче сжимают косу. – Смерть беспристрастна. Смерть не ошибается. Смерть не может поступить плохо. Смерть только следует правилам. Смерть… Мантра. - Хань, пожалуйста, остановись. – Бэкхён хочет спрятаться, но не может. Не сейчас, когда живой глаз Луханя бьётся в истерике, не может сфокусироваться, когда всё это невысокое тело вдруг прошивает судорогой, нога неестественно подгибается. Глухой звук падения почти заглушает лязгнувший металл. Человек в Лухане не выдерживает – но жнец ползёт, цепляясь за промёрзший песок. Вырвавшийся крик кажется Бэкхёну чужим, не ему принадлежащим. Жнец должен выполнить приказ. Он исчезнет раньше, чем приблизится, потому что Тэён убьёт точно так же, как и других. Все жнецы, собравшиеся на реке, смотрят будто одними безразличными глазами. Есть только понимание происходящего, неизбежность. Но пусть так, Бэкхён не может быть единственным, кто чувствует этот такой человеческий страх. Настоящую, иглой втыкающуюся боль от падения, из-за которой едва получается ползти. Лухань сколько угодно может служить, но он человек тоже. Бэкхён не может помочь – быстрый взгляд Тэёна, стоит только сделать шаг навстречу, запрещает. Где чёртов Сехун, когда нужен больше всего. - Если ты исчезнешь, Сехун не переживёт, - хватаясь за эту мысль, Бэкхён видит новую вспышку боли в удивительно ярких зелёных глазах. – Он так любит тебя, что уйдёт следом. Лухань, пожалуйста… - Ты знаешь, как становятся жнецами, Бэкхён? – Тэён неожиданно перебивает, но так, будто говорит о чём-то незначительном. – Обычными, безвольными, не такими вот, кто ещё готов себя перебить. Как эти, наблюдающие. Его глаза, - изуродованные пальцы на мгновение закрывают веки. – Они все самоубийцы. Невостребованные, не найденные, всё ещё оставшиеся в лесах и заброшенных стройках души, которым никуда нельзя. Я думаю, Чунмён заберёт ворона, если такое случится. Он ведь тоже его любимец – а таких не отпускают. Просто займёт освободившееся место, но поблажек уже не будет. Лухань плачет, дыхание чередуется всхлипами. Бэкхён перестал дышать. Остаётся несколько метров, прежде чем жнец доползёт. Он пытается подняться, опереться на здоровую ногу, но тело качает под весом, серп тянет вниз. Лухань не может кричать, из него рвутся лишь хриплые стоны. Тэён очень резко оборачивается, хотя позади него никого нет; машинально повернувшись следом, Бэкхён с упавшим сердцем видит ещё двух жнецов, незнакомых. Но другие наблюдатели вдруг исчезли. С опозданием взгляд выхватывает что-то тёмное, мелькнувшее сбоку. Сехун с громким карканьем врезается в чужие руки, заставляя выронить серп. А потом мир слишком быстро смазывается. Уже человек, Сехун оттаскивает жнеца в сторону, удерживает его руки, почему-то чернеющие, тянущиеся обратно к ржавой железке. Один из появившихся, высокий, почти такой же, как Чанёль, в несколько широких шагов оказывается рядом и подбирает серп, бросает на Бэкхёна какой-то странный взгляд, и исчезает. Второй же оказывается возле кричащего Сехуна – или Луханя, трудно понять, - и уже спустя секунду все трое исчезают. Бэкхён ничего не понимает, и Тэён, кажется, тоже. Как если бы увидели одинаковый сон, но не знают, что с этим всем теперь делать. Но одно ясно точно: оглушающе чёрная фигура, возникшая почти на том же месте, где Лухань упал, настоящая. Смерть к ним всё же пришла.