Papa, can you hear me? Papa, can you see me? Papa, can you find me in the night? Papa, are you near me? Papa, can you hear me? Papa, can you help me not be frightened? Barbra Streisand — Papa, Can You Hear Me?
Даже здесь, на кладбище, царил тот же порядок, что и в городе. Людей хоронили по роду их деятельности. Те, кто вёл жизнь простого рабочего, учителя, слесаря и прочих, покоились поближе к воротам кладбища. Тех же, кто посвятил свою жизнь наукам и искусству, а так же бунтовщиков хоронили отдельно от всех на самых задворках возле небольшого оврага. И всё потому, что они имели наглость показать свою индивидуальность. Могилы выглядели запущенными; ухаживать за ними было некому, поскольку родственники того же учёного, художника или писателя давно от них отреклись и старались теперь делать всё возможное, чтобы их имена не связывали с именами умерших. Могилы запущены, да. Кроме одной. Могила с выбитым на надгробии имени «Какёин Акайо», единственная из всех, за которой ухаживали, не давали опавшим листьям её засыпать. И на ней всегда можно было найти свежий букет цветов. Именно сюда и шёл Нориаки, на ходу снимая маску. Второй раз за неделю. Какёин сильно рисковал, открывая на улице своё лицо, хотя риск попасться на клабдище был невелик за счёт того, что сюда практически никто не заходил. Сам же юноша ходил к отцу на могилу два раза в неделю. Иногда сюда ходила и мама, горько жалуясь на то, что после смерти папы жить стало очень тяжело. Работы нет, ни сегодня завтра театр закроют, хозяйке нечем будет заплатить за квартиру, и женщина с сыном окажутся на улице. — Здравствуй, папа, — сказал Нориаки, положив руку на надгробие, — извини, что так долго не приходил, а просто жаловаться на жизнь как-то неудобно, — юноша виновато опустил голову, не отрывая взгляда от фотографии, с которой на него смотрел улыбающийся отец. Последний раз Какёин видел светлую улыбку отца в тот злополучный день, когда они ехали в театр на очередной мамин спектакль. Нориаки не понял тогда, как это случилось, но на трассе в какой-то момент отец не справился с управлением, машину внезапно занесло, а затем и вовсе опрокинуло в кювет. Сам мальчик получил многочисленные ушибы и перелом руки, а отец скончался в больнице, не приходя в сознание. Для тогда ещё беременной вторым ребёнком мамы это стало настоящим потрясением, приведшим к выкидышу. Нориаки смахнул с глаз непрошеные слёзы: слишком тяжело и больно об этом вспоминать. Сквозь привычную тишину послышался бой башенных часов. Какёин повернулся на звук. «Опять эти часы! — подумал он, — даже побыть наедине с отцом не дают!». Лучше бы снесли их, по крайней мере, ничто бы не нарушало тишину кладбища. Несмотря на так мешавшие часы, Какёину нравилось здесь находиться, так он чувствовал, что папа сейчас находится рядом с ним, сжимает его плечо, словно пытаясь его поддержать. Вернувшись к надгробию, Нориаки грустно улыбнулся. — Знаешь, я всё чаще вспоминаю, как ты брал меня собой в старую обсерваторию. И ради того, чтобы мы могли часами наблюдать за созвездиями, ты даже починил старый телескоп. Для меня это было самое счастливое мгновение. И тот рисунок, который я нарисовал в один из дней в обсерватории, созвездие Льва, до сих пор висит на стене рядом с телескопом. И чем чаще я вспоминаю, тем чаще понимаю, как нам с мамой тебя не хватает. Тишина снова оказалась нарушена; на этот раз источником шума стало шуршание крыльев. Какёин повернул голову в сторону звука. На дереве рядом с соседней могилой села ворона и теперь чистила перья. Казалось, даже птица одним своим присутствием намекает юноше, что пора закругляться, на кладбище может зайти кто угодно, например, кто-то из помощничков Дио, а там юноша стоит у могилы с открытым лицом. Вот это «подарок» будет для соглядатая, решившего выслужиться перед своим хозяином! Грустная улыбка снова показалась на губах Какёина. Хотелось побыть здесь подольше, но раз пора уходить, значит, пора. Проведя рукой по надгробию, Нориаки пообещал отцу, что навестит его завтра, и, надев маску, вышел из кладбища.***
Бывшая улица Роберта Э. О. Спидвагона, а ныне улица 7 февраля вызывала у Какёина смешанные чувства. С одной стороны, они с отцом часто гуляли, и где-то неподалёку располагался Ледовый дворец, где Нориаки, будучи ребёнком, с удовольствием катался на коньках. На первых порах не получалось. Мальчик, не сумев удержать равновесие, падал на лёд, рискуя что-нибудь себе сломать. Со временем у него стало лучше получаться, но после гибели отца Ледовый дворец был навсегда забыт. С другой стороны, именно здесь и произошла эта жуткая авария. Теперь улица имеет и третье, но неофициальное, название — «Улица страданий». Какёин теперь старался обходить это место стороной, чтобы не бередить душу воспоминаниями, но ноги сами понесли его в сторону трассы, где и случилась автокатастрофа. Вроде бы прошло пять лет, а Нориаки помнил этот день так, как будто это было вчера. Вот они с отцом о чём-то весело разговаривают, даже не вслушиваясь в передающиеся по радио новости, вот Нориаки смотрит в окно, наблюдая за линиями серых автомобилей. Но даже они не могли погасить его улыбку. А потом на светофоре всё и началось… Но Нориаки не помнил этого, также как не помнил, как его привезли в больницу, даже не помнил, как у него на левой руке оказался гипс. Единственное, что сохранилось в памяти, это кровь, осколки лобового стекла, выброшенное на трассу тело отца, адская боль в левой руке и известие о смерти. Впоследствии выяснилось, что в машине были повреждены тормоза, но дальше дело не продвинулось. Скорее наоборот, эту историю как можно скорее замяли. Но именно это спустя столько времени не давало покоя Какёину. Раз тормоза были повреждены именно в вечер спектакля, всё сводилось к тому, что это было убийство. Вот только кому мог помешать простой историк? Слёзы вновь навернулись на глаза юноши. Говорят, что время лечит. Но Какёину казалось, что время калечит, вызывая воспоминания, которые хочется забыть, запереть в самых дальних закоулках мозга и никогда не возвращаться к ним. Проще говоря, отпустить их. Но, несмотря на все попытки, ничего не выходит. Воспоминания, словно издеваясь над юношей, возвращались к нему в удвоенном размере. Постояв какое-то время, Какёин вытер слёзы и поспешил покинуть это проклятое место. Но не успел он и сделать пару шагов, когда почувствовал в области рёбер резкую боль, как будто чем-то подавился, хотя ничего такого не ел. А затем в глазах начало мутнеть. Какёин остановился, слегка приложил ладони к глазам, а потом и вовсе начал оседать. Хорошо, что он успел ухватиться рукой за фонарный столб, иначе бы рухнул на спину. «Да что же это? — промелькнуло в голове Какёина, — неужели снова?». — Молодой человек, с вами всё в порядке? — услышал он сквозь помутившееся сознание чей-то голос. Немного придя в себя, Какёин повернул голову и увидел остановившуюся рядом с ним машину, из окна которой выглядывала женщина и теперь обеспокоенно смотрела на схватившегося рукой за столб юношу. Нориаки с трудом поднялся на ноги и проговорил: — Да, всё нормально. Он надеялся, что, удовлетворившись ответом, женщина поедет по своим делам, но её взгляд упал на его побелевшие руки. — Может, вас до больницы подвезти? — предложила она, — мне как раз по пути. Поблагодарив незнакомку, Какёин хотел было отказаться, но, едва сделав шаг, тут же покачнулся. — Ну, вот видите, — проговорила женщина, — вы же на ногах не стоите. Как бы Какёину не хотелось беспокоить женщину, но что-то ему подсказывало, что он сейчас не в том положении, когда от помощи надо отказаться. Юноша всё же заставил себя сесть в машину, где на заднем сидении сидел ребёнок, играющий с пластмассовой совой. И хоть лицо малыша тоже было в маске, но Какёин заметил на его руках пятна, характерные для ветряной оспы. Хорошо, что он ещё в девять лет ею переболел. — Что же с вами случилось? — дорогой поинтересовалась женщина. — Если честно, я и сам не понял, — ответил Какёин, смотря в окно машины, — просто в голову что-то ударило, а потом в глазах помутнело. — Может, у вас давление подскочило? Вон вы какой бледный. Какёин долго не отвечал, а продолжал изучать мелькавшие за окном пейзажи. Вот уж на что, а на давление он никогда не жаловался. Ему проще было вытерпеть, чем бежать к маме или по врачам с таким, как самому казалось, пустяком. Наконец, Нориаки тяжело вздохнул и проговорил: — Видимо, давление.