One way or another

Момо считает, что все на свете можно исправить: испорченное клюквенным морсом платье, первое впечатление, плохие оценки, ошибку ландшафтного дизайнера, чужой просчет и даже Бакугоу Катсуки. Точнее, Момо берется исправлять все, что требует исправлений — это ее натура перфекциониста, она не может оставить проблему существовать нетронутой. Именно поэтому, думает Тодороки, она так зациклена на взрывном парне с мерзким характером бунтаря, хулигана и нон-конформиста. Исправляться Бакугоу не желает и не станет, а, значит, Яойорозу прилеплена к нему, как августовская муха к липкой ленте. Ситуация — хуже некуда. Шото мало знает о влюбленности, но совершенно точно предпочел бы ее одержимости. Что Момо Бакугоу одержима, он осознает довольно быстро. Что разбитым сердцем это не вылечить — когда Яойорозу раз за разом наступает на одни и те же грабли. У нее выходит скрывать практически все, кроме яростного раздражения. Бакугоу отрицание дается куда лучше: наверняка он считает, что староста бесит его ровно так же, как Мидория, Каминари или сам Тодороки. Во всяком случае, сколько Тодороки ни смотрит, а все никак не может разглядеть на его лице хотя бы просвет осознания. Ощущение такое, что подобный сценарий Катсуки и в голову прийти не может — все его самолюбие уходит в уверенность, что он станет героем Номер Один. До всего прочего ему дела нет, а если и есть, то он умудряется работать по принципу замещения. — Меня не интересует это дерьмо, — говорит Бакугоу на предложение Ашидо собраться всем на выходных и сходить в кафе, немного развлечься. И добавляет что-то про тренировки. Бакугоу не нужны друзья, не нужна компания. Бакугоу не нужно ничего кроме заветного звания. Или просто ему хочется в это верить. Тодороки уже смог понять, что так мир не работает, а если и работает, то это очень хреновый мир, в котором ему не хочется жить — даже этот сосредоточенный на учебе и достижениях юноша время от времени присоединяется к более расслабленным одноклассникам в их развлечениях. Катсуки щетинится с первого дня, и даже прочные товарищеские знакомства и здоровое соперничество (не в пример его первоначальным истерикам с участием Мидории) не делают его мягче и покладистее. Раздается стук — Яойорозу резко ставит свою черно-красную коробочку для бенто на парту и подскакивает со стула, привлекая внимание тех из студентов, кто не проводит обеденный перерыв в общей столовой. Вопреки ожиданиям Тодороки, она не раздражена и не рассержена, скорее, по-настоящему огорчена. В уголках ее темных миндалевидных глаз скапливаются слезы. — Это ужасно, Бакугоу, — с присущей ей сердобольностью отчитывает староста. Катсуки запихивает в рот явно переваренный рис, неспеша пережевывает, глотает и ухмыляется. — Тебя задело слово «дерьмо», умница? Ну извиняй… — Всегда быть одному — это ужасно, — перебивает совсем расчувствовавшаяся Яойорозу, смахивая со щек слезы. Она явно знает, о чем говорит: ее вниманием не баловали. Тодороки как никто другой знает, что популярность и настоящая близость с людьми — две совершенно разные вещи. Умница и красавица Момо всегда была в центре внимания, ее хотя бы не держали в четырех стенах, но с детства она была озабочена репутацией не меньше семьи Тодороки, была заложницей тех условностей, что сложились под влиянием ее происхождения и воспитания. Яойорозу никогда не была по-настоящему свободной, и теперь, когда Тодороки думает об этом, с неподобающим интересом рассматривая ее огорченное лицо, он осознает, что вместе с сочувствием и желанием помочь Бакугоу в сердце Момо живет еще и страшная, яростная зависть к нему, свободному от условностей, не скованному обстоятельствами и ненужными долгами, сложными этическими выкладками и чужим мнением. Бакугоу оглядывается только на себя — это и его благословение, и проклятие, отделяющего его от других стеной мраморного отчуждения. Он не желает ни под кого подстраиваться, а подстроиться под него не каждый может. Вот и Яойорозу ломается совсем неожиданно. — Каччан, из-за тебя Яомомо расстроилась. Все-таки ты монстр! — осуждающее выражение лица обычно доброжелательной и ужасно дружелюбной Ашидо не каждый видел. Она кривится и с чувством пинает стул одноклассника, пока тот отвлекается на глотающую слезы старосту. — Как же бесит! — вникуда замечает Катсуки, а Момо стоит, уткнувшись взглядом в парту и не намереваясь продолжать эту перепалку. От этого замечания она вздрагивает. Тодороки зубами перемалывает вареную морковь, представляя, что это голова Бакугоу: хрусть-хрусть — и нет Бакугоу. — Слышишь, Яойорозу, твое высокомерие бесит до чертиков. С чего это ты взяла, что мы похожи? Будто ты можешь представить, что такое «ужасно»! — Он даже не думает приближаться: орет ей через весь класс, так и не отложив палочки. Момо сжимается, будто хочет стать незаметной, прекратить этот диалог — Тодороки кажется, что ей стыдно за внезапную вспышку эмоций, за несдержанность. — Что там для тебя катастрофа, неглаженная рубашка и Феррари вместо лимузина, выговор от Аизавы? Чего молчишь, Высочество, с тобой разговариваю. Момо глубоко вдыхает и вздергивает голову, встречаясь взглядом с яростным Бакугоу. — Одиночество ужасно для любого человека, независимо от его происхождения и устремлений. Быть одному, без поддержки — всегда больно. А ты человек, Бакугоу, — бесстрашно, отмахиваясь от злых слез, отвечает Яойорозу, не выказывая того, как сильно ее оскорбило это обращение. Никто не лезет, никто не пытается встрять в диалог, осадить Катсуки или поддержать старосту. Этот внезапный спор, кажется, завораживает всех, замораживает время ничуть не хуже льда Шото. Бакугоу тоже столбенеет, как какой-то вечный черствый сталагмит. А затем взрывается таким жестким и злобным смехом, словно пересмотрел старых фильмов с пафосными злодеями. — Хули ты знаешь, умница? Равняет она. Ты меня жалеть собралась? Засунь себе свою жалость знаешь куда! — Это не жалость! — кричит Яойорозу, и Тодороки ловит себя на мысли, что первый раз слышит, как она повысила голос не на миссии. Он чувствует, как беспомощность разливается по всему телу: что он может сделать, чтобы помешать этому? Он бы с радостью распылил Катсуки на молекулы, но имеет ли он право прерывать этот диалог? Он говорит себе, что беспокоится за эмоциональное состояние Момо, но если она хочет говорить, кто он такой, чтобы удерживать ее? — Да мне поебать, — агрессию Бакугоу выплескивает не только в словах, но и в жестах — палочки разлетаются в щепки в его руках. — Что ты думаешь о мире — поебать, что ты думаешь обо мне — поебать. Не лезь ко мне со своими чертовыми нотациями. Ты со своими проблемами-то ни хуя не можешь разобраться, а других лечишь. Лицемерка хренова! Больше Бакугоу ничего не говорит: поворачивается спиной, садится обратно, обрушиваясь на стул так, что у того хрустят ножки, и швыряет непригодные палочки в мусорное ведро. Яойорозу ничего не возражает, так же молча опускается на стул, достает зеркальце из школьной сумки, приводит себя в порядок и смотрит исключительно перед собой, боясь столкнуться взглядом с одноклассниками. — Яомомо, ты как? — обеспокоенно вклинивается Мина. — Не слушай этого придурка, это же Бакугоу, от него только гадостей и дождешься… — Утешение Ашидо делает только хуже. Внешне спокойная, Момо вдруг делается чернее тучи, подпрыгивает с места и низко кланяется одноклассникам, зажмуриваясь. — Пожалуйста, простите эту отвратительную сцену. Я позволила себе лишнего, мне очень жаль. Я надеюсь, ребята, что вы не станете думать обо мне плохо. — Ашидо застывает, совершенно теряясь и не зная, что ответить, как донести до Яойорозу, что порицания здесь заслуживает только Катсуки. У Шото обратная сторона парты покрывается тонкой коркой льда — он сдерживается. — Да какая разница, что они думают, — в гробовой тишине бурчит Бакугоу, уставившись в окно. «Сделала — не жалей. Жалей, что не сделала», — говорит весь его внешний вид, и Тодороки пораженно обнаруживает, что только что отбитый Бакугоу преподал Яойорозу урок, на который никто бы не решился. Никто бы просто не предположил, что она может нуждаться в чем-то подобном. Запоздало до Шото доходит, что он, пожалуй, впервые видел такие не прикрытые вежливостью эмоции на лице Яойорозу. Чистые, искренние, не затуманенные манерами и воспитанием — то, чего ни с кем другим она бы себе не позволила, чего никто другой из нее бы просто не вытащил. Бакугоу, конечно, ошибся, назвав это лицемерием — Шото ли не знать, насколько Яойорозу правдивая, когда дело доходит до Катсуки. Но Тодороки тоже ошибся, приняв за одержимость потребность Момо в настоящем, а желание быть услышанной — за перфекционизм. Как же сильно каждый из них заблуждается. И чаще — в себе, а не в других. Шото теряется в выкладках.

***

На зимних каникулах, пока у всех праздники и отдых, будущие герои проходят практику. Их распределяют по агентствам, сотрудничающим с Академией, чтобы сделать из них не просто супер-людей, но целый бренд. Тодороки с руками и всей его шикарной шевелюрой отрывает менеджер самого престижного агентства, и тут уже выбирать не приходится. В отличие от первой стажировки, теперь идешь, куда зачислят и пригласят. Шото приглашают везде, и Шото не дурак, пусть и принципиальный. Он выбирает то место, где сможет получить больше опыта и свободу действий. Видимо, Бакугоу выбирает то же самое: он и Мидория оказываются его напарниками на первой же миссии. Яойорозу и Иида присоединяются к этой разношерстной компании чуть позже. Чем руководствуются они, Шото не знает, но он искренне рад, что им тоже предложили место на практике. Никто не носится с ними теперь, и когда не приходится выполнять мелкие поручения начальства, они заняты настоящей геройской деятельностью: разбирают завалы, помогают раненым на месте происшествия. Бакугоу страшно бесится от того, что его не пускают в эпицентр событий — никто не собирается подвергать второкурсников такому риску, пусть и второкурсников вроде этих студентов Юу Эй, прошедших не один круг ада. Шото тоже немного раздражает, что приходится ограничиваться операциями по оказанию первой помощи, но его спасает энтузиазм Мидории, который с горящими глазами хватается за любую возможность помочь людям, и тщательность Яойорозу, благодаря которой они работают слаженно, практически не отвлекаясь на перепалки. Наблюдатель из агентства даже отзывается об их команде с неподдельным уважением. Наверное, именно поэтому им доверяют спасение группы туристов в горах в канун Рождества. В семье Тодороки этот праздник никто не справляет, и ему не нужно придумывать предлоги, чтобы согласиться на операцию. Момо убеждает родителей, что Рождество будет еще, а получить высокий балл за практику не каждому дано. Бакугоу, вероятно, даже не думает спрашивать — кивает сразу, как только менеджер заикается о миссии. Группа пострадавших туристов, попавших в метель и укрывшихся в горах, состоит из пяти человек, и управление разделяет обязанности: Мидорию и Ииду отправляют патрулировать улицы с Соколом, а туристов доверяют трем их одноклассникам и молодому профессиональному герою. С заданием четверка справляется: пострадавших находят, вызволяют из снежного плена, хоть и приходится потратить на это весь световой день и уйму физических сил (основная часть проблем из-за того, что в горах, где воздух не насыщен кислородом, огонь мало полезен, а взрывы опасны), но на обратном пути благополучная, казалось бы, миссия идет наперекосяк. Сошедшая лавина обрушивается всей своей мощью на головы спасателей, и герой, использующий нити, только и успевает, что вывести гражданских из-под удара. Студенты, не сговариваясь, ныряют в удачно подвернувшееся углубление в горе, пещеру, по размерам больше напоминающую тесную расщелину. Делают они это совершенно независимо друг от друга — плотный слой липкого снега мешает разглядеть товарищей. Тодороки выкарабкивается с панической мыслью, что нужно выкопать Яойорозу и Бакугоу, пока не задохнулись. Что они заприметили пещеру, он уверен — реакция у обоих дай Боже. Первым делом он разжигает на ладони небольшой огонек, чтобы оценить обстановку и найти товарищей. А затем слышит хруст морозной корки и копошение.  — Тодороки! — взволнованный голос Яойорозу он ни с чем не спутает. Она подходит ближе и осматривает его в неверном свете пламени. На первый взгляд, она цела. — Слава Богу, ты в порядке, — облегчение в ее голосе в другой ситуации могло бы заставить Шото улыбнуться. Он сдержанно кивает, осматривая небольшую пещеру: две стены хорошо видны, третья скрывается во мраке, а вместо выхода — огромная снежная насыпь толщиной, должно быть, в три крепостных стены. — Сама-то как? — спрашивает Тодороки, попутно соображая план. — Цела. Удачно нам это место подвернулось, а то бы уже смело. — Тодороки кивает. Пещера и правда какое-то рождественское чудо, не иначе. — Эй, вы двое, заканчивайте ворковать! — А вот третий участник миссии — самое настоящее проклятие. Или даже хуже — злобный Гринч. И он всегда крайне не вовремя. Яойорозу, видимо, с этим не согласна. — Бакугоу? Ты как? Все хорошо? — Нет, все паршиво, — отзывается Катсуки незамедлительно, и Тодороки кажется, что кто-то из них ударился головой: либо у него самого проблемы со слухом, либо Бакугоу только что первый раз в жизни признал за собой слабость. — Застрял в ебучем леднике с парочкой голубков на медовом месяце — отстойнее некуда. Так что если у вас есть идеи, как отсюда выбраться, порадуйте меня. — Я могу попробовать растопить проход, но это займет время — я все еще не могу длительное время использоваться свою правую сторону, и огонь здесь не горит в полную силу. К тому же, он поглощает кислород… — Туристам удалось не попасть в лавину. Коджима-сан доставит их в ближайшую больницу и сразу же обратится в агентство за подмогой и к местным властям за инструкциями. Он знает, что мы здесь — к нам скоро отправят спасателей, — Яойорозу рассуждает здраво, без лишних эмоций. Рассуждения ее очень похожи на правду. Во всяком случае, Шото бы именно так и действовал в сложившейся ситуации: рационально и по инструкции, ставя в приоритет жизни гражданских. С общего молчаливого одобрения он почти гасит огонь, оставляя лишь небольшую тлеющую искру на кончике пальцев, еле-еле позволяющую им разглядеть очертания друг друга во мраке. — Да-да, не перебарщивай с утешением, а то двумордый сейчас разрыдается, — кидает Бакугоу, ощупывая запечатывающий проход сугроб. Шото надеется, что мозги у одноклассника не отключились и он не планирует устраивать взрывы в горах, в пещере, с потолка которой свисают сталактиты. Бакугоу не собирается — вместо этого он усердно пинает толстый сугроб со всем раздражением, на которое способен. — Значит, нам надо продержаться до их прихода и попробовать не замерзнуть, — игнорируя выпад в свою сторону, Тодороки оглядывается в поисках сухого места. — Как насчет термоодеял? — предлагает Момо полноценную замену огню. — Пойдет. Яойорозу уверенно кивает, отворачивается от спутников и сосредоточенно вылепливает из клеток своего тела первое одеяло. У нее уходит прилично времени на создание довольно сложной по составу вещи. Липидов, кажется, тоже уходит больше, чем она планировала. С небольшим перерывом Момо принимается за второе одеяло, на которое тратит даже больше времени — что-то подобное на скорость она еще не тренировалась создавать. Но одеяла все равно выходят добротными: плотными, широкими и приятными к телу. — Последнее осталось. — Яойорозу, заканчивай. Мы не в той ситуации, чтобы так бездумно расходовать силы и те ресурсы организма, что сохраняют тепло. — Шото не очень понимает, почему Бакугоу не использует слово «жир», как будто он вдруг делается тактичным и понимающим. Впрочем, Катсуки уже не раз демонстрировал, что в критической ситуации способен ненадолго, но меняться, запихивая свою ненависть ко всему окружающему куда подальше ради общего дела. Даже принимать помощь, переступая через гордость. — Нас трое, Бакугоу, — напоминает Момо. — Я умею считать, — огрызается он. И цокает, недовольно, но благожелательно. — Сядешь посередине. — Что, прости? — Момо явно не понимает, как ее наличие и отсутствие еще одного одеяла может помочь делу. Тодороки вспоминает все известные ему законы сохранения тепла и осознает всю безысходность правоты Бакугоу. У него дергается глаз, стоит только представить детали, услужливо предложенные воображением. — Будет теплее. Но можешь, конечно, сдохнуть, если это предложение недостаточно хорошо для тебя. Позолоченной мебели нет, Высочество. Рационализм Катсуки всегда некстати — с бешеной его версией Тодороки легче, привычнее. Момо оглядывается на Шото с немым вопросом, но в целом ему возразить нечего: под двумя широкими одеялами легко могут поместиться еще три человека, и если есть возможность сэкономить тепло, то это и следует сделать. Бакугоу первый топает к южной стене, оборачивается в часть ткани и усаживается, прислоняясь затылком к камню. Его спутники повторяют этот трюк: Момо опускается посередине, Шото соблюдает вежливую дистанцию. Настолько вежливую, что даже широкое одеяло едва-едва дотягивается до Яойорозу. — Господи, вас вообще чему-нибудь на курсах выживания учили? — рычит Катсуки и парой движений бедрами смещает пискнувшую было Яойорозу с места, наваливаясь и буквально утрамбовывая ее в Шото и накидывая одеяло сверху. Тодороки кажется, что так близко к другому человеку он еще никогда не был: всей левой стороной даже через одежду он ощущает тепло от тела Момо, ее пылающее плечо и горячее бедро, и избегает поворачивать голову, предпочитая пялиться в темноту пещеры и проступающий сквозь уютный мрак силуэт каменной глыбы. Какой-то частью сознания Шото догадывается, что с другой стороны Яойорозу прижата к Бакугоу так же плотно, но его гораздо больше волнуют собственные ощущения, и до досадного светловолосого недоразумения ему нет никакого дела. — Хватит трястись, тут не настолько холодно, — недружелюбно рявкает Бакугоу, и Шото вдруг понимает, что Яойорозу и правда дрожит, будто на осеннем ветру, мелко и часто. — И-извините, — отвечает Момо, у которой зуб на зуб не попадает. — Это не из-за холода. Просто мне… ужасно неловко, — признается девушка и утыкается лицом в подобранные коленки. Тодороки отчетливо различает даже во мраке слабой искры ухмылку, появившуюся на лице Катсуки. — Извиняй, что без свахи, — издевается Бакугоу зло, явно развлекаясь и вгоняя Момо в еще большую краску. Катсуки решает каждую ситуацию по-своему; ему будто совсем не волнительно, он просто мимо проходил и вообще не участник этих событий. Тодороки думает, что это не смешно, даже оскорбительно. От отвратительного намека его подташнивает. От близости Момо и травянистого запаха ее волос кружится голова. Тодороки чувствует себя совсем больным. — Замолчи, Бакугоу. — Я и твои чувства задел, чудо-мальчик? Слушайте, я бы мог отвернуться, если бы вы попросили… — Тодороки никогда не слышал, чтобы Бакугоу отпускал сальные шуточки. Скорее, это в характере Каминари, Минеды или Ашидо. Но и в такой ситуации они раньше никогда не оказывались: ярость Катсуки в замкнутом пространстве, где нельзя ничего взорвать или оказаться далеко от других людей, может эволюционировать во что угодно. Почему бы и не в подростковую злобу, делающую всем неуютно? — Бакугоу, замолчи, пожалуйста, — просит Яойорозу, и мольба в ее голосе отчетливо слышна даже Шото, которому расшифровка чужих эмоций дается с трудом. Он все ждет, когда же девушка скажет эту фразу «мы с Тодороки не пара», но Момо будто и не догадывается, что сейчас это было бы уместно как никогда. Сам он это понимает, но использовать в оправдание перед Бакугоу не собирается. Одноклассник хмыкает, но комментировать больше не пытается — видимо, даже его ситуация крайней близости чуть-чуть выводит из равновесия. Наступает тишина. До тех пор, пока Момо, пытаясь размять затекшую ногу, не принимается возиться — рука ее неуклюже соскальзывает Тодороки на бедро, и тот подскакивает, как ужаленный, стараясь при этом сохранить внешнюю сдержанность. — Тодороки, прости, я нечаянно. Извини, прости, пожалуйста, мне очень жаль, — тараторит староста, пока Шото пытается вернуть на место сползшее одеяло и уверяет ее, что все в порядке. Ему редко бывает неловко, а настолько — подавно. Момо уважительно и, как ей кажется, незаметно пытается отодвинуться от него как можно дальше, конечно, не имея намерения оказаться еще ближе к Бакугоу, но выбора тут немного. Катсуки, пытающийся то ли спать, то ли медитировать, никак не реагирует на посягательство на свое личное пространство. Тодороки чувствует образовавшуюся пустоту и прикрывает глаза, стараясь утихомирить досаду на всю эту ситуацию, злость на самого себя и не слишком тщательно изученное ощущение возбуждения. Еще ему приходится бороться со сном и усталостью, накопленной за весь день тяжелой работы в горах — то, что их найдут, неоспоримо, но неизвестно, сколько им предстоит здесь провести, и спать лучше всего по очереди. Раз Бакугоу решил отключиться первым, то Тодороки будет спокойнее, если он сам останется следить за обстановкой. Он думает начать разговор с Момо, чтобы взбодриться, но когда он оборачивается к ней через десять минут тишины, она мирно спит, привалившись к плечу Бакугоу, видимо, совершенно инстинктивно. Даже во мраке Катсуки чувствует пристальный взгляд Шото и приоткрывает один глаз. Тот факт, что он не спит, для Тодороки новостью не становится: Шото давно понял, что у Катсуки нет проблем с тактильными контактами. Он как позволял Яойорозу касаться себя еще во время первого их испытания на партнерство, так и сейчас реагирует спокойно и даже снисходительно. Чуть ведет плечом, устраивая себя поудобнее и, когда Момо от аккуратного движения соскальзывает во сне с его руки на грудь, перемещает предплечье за ее спину. Может даже не столько для сохранения тепла, сколько для того, чтобы она не касалась твердого, промерзшего камня. Тодороки не знает точно, но следит за этой манипуляцией внимательно, как человек, завороженный безысходностью. Чувство внутри, похожее на зависть, заставляет его все-таки отвести взгляд. Бакугоу даже не утруждает себя объяснением, будто все так, как и должно быть, будто все в пределах нормы. — Можешь спать, — говорит он шепотом, обращаясь к Тодороки, и его дыхание колышет прядь волос Яойорозу. — Я послежу, — он имеет в виду ситуацию в целом, но такая осторожность, заботливая и внимательная, слишком расходится с его обычным поведением, и Шото не знает, виной тому стресс или неожиданная сонная выходка Момо, которая, сама того не зная, ставит все на свои места. Тодороки не нужен свет, чтобы разглядеть это, напротив — практически лишенный возможности видеть и отвлекаться на вечно злобное выражение лица Бакугоу, он вдруг прозревает ту истину, что скрывалась от него за налетом враждебности: Катсуки знает. И не просто знает — понимает. С этого угла зрения, который вдруг открывает для себя Шото, Бакугоу представляется ему не говнюком, а человеком, сознательно, но неумело, пытающимся оградить других людей от собственного влияния. Может, не людей, но Яойорозу точно, сближению с которой всячески сопротивляется, будто эта огромная комета, способная сместить небесное тело с орбиты. Бабах — и планета Катсуки разлетится вдребезги, от кометы тоже следа не останется. То, что Катсуки не подпускает к себе людей, для Шото не новость (он сам тот еще эксперт), но обыкновенно это продиктовано его желанием не связываться со слабаками и не тратить время на лишнее; в случае Момо Тодороки не может подобрать лучшего слова, чем «забота». Видимо, он не без основания полагает, что его компания повлияет на девушку не лучшим образом — Катсуки лидер, и люди легко идут за ним, привлеченные харизмой. Бакугоу, контролирующий свои импульсы и использующий свое хамство другим на благо, с заботой о ближнем — такого подарка под елкой в эту ночь точно никто не ждет. Разве что Яойорозу. — Хорошо, — быстро соглашается Тодороки, прикрывая глаза. Ему хочется заснуть, чтобы отрешиться от внезапного разочарования и агрессии, чтобы переварить всю эту далеко не только снежную лавину. Он прекрасно знает, что и самый упрямый ледник рано или поздно тает, но чувства, кажется ему семнадцатилетнему, никуда не деваются. Шото нужно научиться с этим жить. Он честно пробует.

***

Их не оставляют там надолго: Тодороки просыпается через пару часов под звуки строительной техники. На помощь им приходят не рейтинговые герои, а вполне обычные работники, местные пожарные, спасатели и доктора. Во главе спасательной операции Коджима-сан, который, расчувствовавшись, пытается обнять каждого из стажеров и хвалит за проделанную работу. За что там хвалить, Тодороки не знает, но великодушно позволяет похлопать себя по плечу. Яойорозу ограничивается вежливым поклоном. Бакугоу орет, что если наставник до него дотронется, не носить ему больше рук. Все вполне обыденно. В огромном школьном автобусе, нанятом агентством, они возвращаются в Токио вчетвером. Коджима-сенсей сидит на первом ряду, просматривая какие-то документы, стажеры забиваются каждый в свой угол, максимально далеко друг от друга. Яойорозу располагается на самом дальнем ряду, прислонившись лбом к стеклу, и Тодороки думает о выражении ее лица в тот момент, когда она разлепила глаза после тяжелого сна в пещере. Услышав, что спасательные работы идут полным ходом, он тут же зажег огонь, и ребята имели возможность видеть все, что происходит в их маленьком убежище. Еще затуманенный последним сном, взгляд Момо был расфокусированным, но как только она оценила собственное не слишком двусмысленное положение, в нем смешались стыд, неловкость, смущение, благодарность и такое очевидное любопытство, что даже Шото разглядел без труда. — Не благодари, — недоброжелательно гаркнул Бакугоу, ни капли не смущенный, и отвернулся, напрочь игнорируя все извинения Яойорозу. Тодороки даже не пытался хорошенько его рассмотреть — по Бакугоу и его устрашающе сдвинутым бровям и вечному оскалу мало что было понятно, но Шото подумал, что извинения Момо могут его оскорбить. Оглядываясь теперь на недавнюю их перепалку с багажом полученных в пещере знаний, Тодороки многое переосмысляет. Не эту ли привычку, извиняться за искренность с оглядкой на чужое мнение, имел в виду Катстуки, когда назвал Яойорозу лицемеркой? Не потому ли использовал весь свой словарный запас, чтобы держать старосту на расстоянии? Это были два разных мира, и Бакугоу с долей рационального благородства не собирался позволить им пересечься — он будто заранее решил, что этой встречи не переживет как раз хрупкая вселенная Яойорозу. Считать слабым звеном себя самого было совсем не в природе Бакугоу, но Тодороки подумалось, что великодушие — неплохое прикрытие для страха. Молодой человек поднимается, чтобы взять из рюкзака бутылку воды, и невольно задерживает взгляд на однокласснике, сидящем на противоположном ряду, чуть позади. — Хватит таращиться, урод, — немедленно отзывается тот, и чужая агрессия первый раз выводит Шото из себя. Первый раз — со времен жестоких тренировок с отцом и того случая с мамой. Он устремляется по проходу и нависает над креслом Катстуки молчаливой статуей, раздумывая, спалить его или заморозить. Вместо этого он молчит, не умея подобрать слов для разговора, который следует провести. Если Шото хочет выкинуть все это из головы — точно. — Сдаваться входит у тебя в привычку, двумордый, — скалится Бакугоу, и Тодороки кажется, что он имеет в виду все сразу: второе место на Спортивном фестивале, его пассивную жизненную позицию, всю эту ситуацию с Момо. Шото легко примиряется с мыслью, что другие знают гораздо больше о социальных взаимодействиях, но что Бакугоу так легко его раскусил, не укладывается в голове. Впрочем, Урараке тоже не составило трудов заметить его увлеченность. — Ненавижу тех, кто даже не пытается. Хуевый из тебя будет герой. Смирись. — Между нами ничего нет, — с выдохом пополам выдавливает из себя Тодороки, плохо понимая, что несет и зачем оправдывает свою пассивность именно таким образом, зачем — перед Бакугоу. Словно тот факт, что сражаться ему не за что, как-то решает ситуацию. Катсуки удивляется: возможно, о ситуации с Момо он даже не подумал, а говорил только о несостоявшихся драках. На секунду Тодороки кажется, что сейчас он получит дежурное «мне поебать». — Я знаю, — Шото уже сбился со счета, сколько открытий сегодня сделал. — Эта дурная зачем-то преследовала меня этой новостью весь вечер после ебучих танцев, — хмыкает Катсуки, и Шото наконец-то получает представление о том, чем занималась Яойорозу в тот вечер. — Видимо, принц из тебя такой же хуевый, как и герой, раз нашей принцессе ты не по вкусу. Так себе сказочка. Тодороки даже не тянет замахнуться. Усталость наваливается с новой силой. — Видимо, — апатично соглашается юноша. Тот факт, что Бакугоу все видит правильно, почему-то успокаивает, придает картине завершенность. Тодороки, конечно, не в курсе, как именно Катсуки толкует отношение Яойорозу к себе, но общая замотанность заставляет его предположить, что это Бакугоу тоже понимает ясно. — Ты так и собираешься оставаться говнюком? — У Тодороки в принципе не сильно развито чувство такта, а усталость приглушает еще и чувство самосохранения. В конце концов, Бакугоу он никогда не боялся. Разнести автобус было бы обидно. — Может, признаешь уже, что точно такой же трус, избегающий сражения? — будничным тоном предлагает Шото. Ему, может, и непривычно залезать в душу другому человеку, но его очень успокаивает мысль, что у Бакугоу так себе душа, заслуживает не только раскопок, но и вечных адских мук. — Чего сказал? — кулак Катсуки мгновенно сжимается на воротнике формы Шото. — Храбрые не бегают от чужих чувств. И со своими справляются, — это Тодороки знает с тех пор, как нашел в себе силы простить мать, как сам извинился перед ней, как предпринял попытку принять отца. Тогда он понял, что все это, накопленное внутри, ослабляет, сдерживает, не дает свободно дышать, и стал внимательнее не только к мыслям, но и к ощущениям, перестав причислять их к разряду ненужного. Бакугоу сжимает зубы, и странно, что Шото еще не получил в нос. Все это до боли напоминает ситуацию на Спортивном фестивале, только Шото теперь более чем просто в сознании. Он мыслит ясно. — Яойорозу храбрее нас обоих, — говорит Тодороки тоном «если ты вдруг не знал». Очень хочется объяснить Бакугоу с чужой точки зрения — что молчание Момо не лицемерие, не трусость и не эгоизм, а всего лишь ее обычная забота о ближнем. Катсуки Момо не хочет обременять точно так же, как и всех прочих. Только в этом случае это не просьба помочь донести коробки в учительскую. Но Тодороки молчит, готовый поддержать драку, если Бакугоу все-таки начнет. — Автобус движется, вы чего вскочили? — Яойорозу приближается к ним, держась за поручни. Ее обычный тон старосты действует даже на Катсуки. — Как же вы все заебали! — рявкает тот, с силой отталкивает Тодороки, и падает на сиденье. — Сдохните уже со своими проблемами. — Что-то случилось? — спрашивает Момо и получает не дружелюбную тишину в ответ. Тодороки возвращается в кресло с мыслью, что самые большие проблемы здесь у Бакугоу.