One way or another

— Наконец-то отработали. И семестра не прошло, — Аизава припечатывает к парте Бакугоу заполненный бланк, стоит только прозвенеть звонку. Точно такой же документ опускается на стол и перед Яойорозу. Тодороки косится на соседнюю парту не от любопытства, а просто по привычке: он теперь невольно в курсе почти всего, что связывает двоих его одноклассников. На листе — результаты отработки командного экзамена, который эта парочка провалила стараниями Тодороки и Урараки. Шото знал, что им придется пересдать, но совершенно упустил из виду, что пересдавали они добрых полтора месяца. Для остальных ребят это не удивительно, им странно, что умница староста и местный взрывной задира вообще сработались. Если бы они делали ставки, как предложил Каминари, единогласно поставили бы на следующий год — ближайший срок, когда Катсуки и Момо смогут договориться. Тодороки недоумевает, почему у них ушло больше недели. Чем больше он думает о дуэте Бакугоу-Яойорозу, тем яснее понимает, что не такое уж пропащее это сочетание. Может, при определенных условиях, даже гармоничное. Они похожи достаточно, чтобы уметь сработаться, но вместе с тем различаются так, что имеют шанс друг друга дополнить. Катсуки любит порядок — у Момо в рюкзаке учебники разложены по цветам и размеру; Момо ценит дисциплину — Катсуки поднимается в шесть утра и стабильно отправляется на пробежку в дождь, ветер или снег. Бакугоу не переваривает вежливость — Яойорозу способна дипломатично сгладить острые углы даже в самой безнадежной ситуации; Яойорозу не умеет бороться за себя — Бакугоу готов сражаться с любым противником, будь это хоть человеческая тупость, двадцать четыре на семь. — Учитель Аизава, здесь какая-то ошибка, — Яойорозу тянет руку, и вместе с героем к ней оборачивается весь класс. — У меня A+ за экзамен. — Первый раз вижу, чтобы студент жаловался на высший балл, — безразлично тянет Шота. Порой Тодороки кажется, что удивить его сложнее, чем сделать из Минеды человека. — Но мы же… — начинает Момо бодро, но осекается под мимолетным взглядом Бакугоу, который мгновенно возвращается к своему листу, такой же растерянный, но более недовольный. Тодороки догадывается, что это его реакция на слишком сложное и противоречивое местоимение «мы». — Мы четыре раза его пересдавали, — заканчивает Яойорозу тише, чем учитель может расслышать со своего места. Кто-то фыркает, пытаясь сдержать смех и едкий комментарий — получить от Бакугоу за насмешки не хочет даже тот, кого вполне можно счесть самоубийцей. — И за все проваленные разы я поставил вам неуд. Обучение предполагает работу над ошибками. Если она проведена, вы получаете оценку, которую заслуживаете. То, что я видел в последний раз, вполне тянет на зачет. По-моему, вы заслужили C за медлительность, но директор настоял на отличном балле. Видимо, не хочет портить вам статистику. Еще вопросы? Момо качает головой, радуясь очень завуалированной похвале — другой от Аизавы и не получишь. Тодороки тоже рад за нее, ведь маяться с Бакугоу в качестве напарника до конца своих дней она не заслуживает, даже если ей самой очень хочется. — Нужны мне ваши одолжения! — подает голос Катсуки, и недовольству его нет предела. Он всегда хочет лишь свое, лишь то, чего заслуживает. Медаль за первое место на Спортивном фестивале, которое Бакугоу отказался признавать, до сих пор висит в общей гостиной общежития, в рамочке на стене, лишь благодаря усилиям Киришимы. Тодороки совершенно случайно приходит в голову, что нечаянное внимание Яойорозу Бакугоу считает точно таким же одолжением, и здесь Киришима помочь ему не в силах. — Разве не замечательно, когда тренировки приносят плоды? — спрашивает Момо у Бакугоу во время перерыва и улыбается так солнечно, что у Шото нет идей, как Катсуки удается не растаять. Вместо этого он щурится и презрительно фыркает: Бакугоу любит, когда все выходит с первого раза. Потому что у гениев именно так и бывает, а считать себя чем-то меньшим он отказывается, даже если рациональная его часть признает, что в основании его успеха — тяжелые тренировки и сила духа. — Ты, должно быть, ужасно горда собой? — невежливо отвечает вопросом на вопрос Бакугоу. Улыбка на лице Момо сменяется удивлением. Это ведь не первая в ее жизни высокая отметка, чтобы гордиться. Она недоумевает, а Шото, смотрящему на это со стороны, ясно, в каком ключе дальше пойдет диалог. — Почему? — Твою стратегию директор оценил. Спорим, ты все еще думаешь: «Если бы мы делали все по-твоему, Бакугоу, никуда бы не продвинулись», — мягкому голосу Момо Бакугоу подражает из рук вон плохо, особенно учитывая, что злость и возмущение оставляют в этой фразе неуместный след. Яойорозу хмурится, стыдливо опускает глаза. Тодороки кажется, что она вот-вот снова извинится, Бакугоу потом опять психанет — бесконечный круг. — Я, наверное, не должна была так говорить, Бакугоу. Но я не жалею, что сказала. То, что ты предлагал, было из рук вон плохо. К тому же, твоя стратегия всегда рассчитана только на тебя одного, другие для тебя помеха. Но так уж получилось, что это задание в одиночку даже ты бы не прошел. Поэтому между тем, чтобы тебя оскорбить и тем, чтобы пройти экзамен, я выбрала последнее. Не могу сказать, что мне стыдно. Ты чужие чувства тоже не щадишь. Если хочешь, я откажусь от результатов и попрошу учителя Аизаву провести еще одно испытание. На этот раз сделаем по-твоему. Как и четыре раза до этого. На сдержанном лице Тодороки удивление прочитает и случайный любопытствующий: Яойорозу бесстрашно, нагловато, с присущей ей деловитостью осаждает Катсуки его же методами — говорит неприкрытую и нелестную правду. И умудряется сделать так, чтобы она не звучала грубым упреком, а была рациональным замечанием, той самой работой над ошибками, о которой говорил Аизава. Тодороки не вовремя вспоминает определение безумия, данное Эйнштейном, и, сдается ему, Бакугоу и правда немного безумен. Момо протягивает руку, намереваясь забрать у Катсуки табель. Он отмахивается. Рациональность даже с его упрямостью и твердостью убеждений игнорировать невозможно. — Хер с ним, пусть будет, какой есть. Но не надейся особо, умница, что все всегда будет идти согласно плану. Особенно во время битвы. Всего не спланируешь. — Спасибо за совет, Бакугоу. Я стараюсь работать над этим, — спокойно парирует Яойорозу, не изменяя себе и чуть склоняя голову в вежливом поклоне, как будто перед семпаем. Катсуки цыкает и хлопает классной дверью, чуть ни сшибая с ног заходящую в помещение Урараку. Та, кажется, понимает все без слов и обменивается с Шото молчаливыми взглядами. — «Превозмогаю, Урарака, превозмогаю». — «Молодец! Так держать!»

***

— И чего я вообще? — риторически вопрошает Урарака, пока Тодороки любуется видами Фудзи-Хаконэ-Идзу на школьной экскурсии в национальный парк. По задумке руководства школы, экскурсия призвана не только повысить патриотический дух будущих героев, но и продемонстрировать ту ускользающую красоту, которую они собрались защищать. Злодеи — угроза не только отдельным гражданским и спокойствию, но и самому укладу жизни, государству. Не будет государства — не будет и тех, кто оберегает национальные сокровища. Тодороки с детства, будучи натурой созерцательной, любит природу, от маленьких водопадов в своем традиционно-японском саду до цветения сакуры и заснеженных верхушек гор. Для него все это ценно, мимолетное и вековое, увядающий цветок и нерушимая Фудзияма. Он меньше всего ожидает, что в его спокойное наслаждение бесцеремонно ворвется Очако со своей личной драмой. Тодороки понимает, что вопрос ее не риторический только пару минут спустя, когда настойчивый взгляд просверливает метафизическую дырку в его голове. С одной стороны, он слишком дорожит своим мнимым спокойствием, чтобы разбираться в чужих драмах, с другой — отдает должное бесстрашию Очако. Он, пусть его дружно и воспитывает весь 1-А, не умеет быть таким честным, таким храбрым в выражении собственных эмоций — только наблюдения Шото озвучивает с неподражаемой прямолинейностью, сконфуживающей и загоняющей в угол. Каждый из вопросов Урараки — от четырех предыдущих Шото не спал ночами — стоит ему маленькой душевной трагедии. Роднит его с Ураракой разве что общая неловкость: одноклассница не смущается с тех пор, как очертила для себя круг их общих проблем, иногда Тодороки кажется, что она разговаривает с самой собой, а не с ним, используя его мнение в качестве буфера между реальностью и собственным представлением о ситуации, но та топорность, с которой она задает свои вопросы, схожа с нетактичностью самого Тодороки. Шото просто не преуспел в эмпатии, а прямолинейность Урараки — необходимость, которую она в себе воспитывает, чтобы разобраться в ситуации. По ее вопросам Тодороки делает вывод, что она и сама не до конца понимает происходящее. Первым делом она спросила, стоило только им обнаружить родство безнадежной влюбленности, должны ли они что-нибудь сделать. И, хотя она имела в виду «помочь», Тодороки в голову пришла совсем другая мысль — «предотвратить». Затем был вопрос о степени тупости Бакугоу. Когда Очако немилосердно сравнила его осведомленность с наэлектризованной версией Каминари, Тодороки пришлось признаться в собственных наблюдениях. Урарака выглядела ошарашенной и очень долго корила за глупость уже себя. Закономерный вопрос о трусости Шото встретил стоически. Уравити долго извинялась, объясняла, что это не ее дело и рассказала про себя прежде, чем спросить Тодороки, почему он не хочет хотя бы попытаться признаться Момо. В конечном итоге она видела то же, что и все остальные: Яойорозу неравнодушна к Шото. Тодороки долго подбирал слова, чтобы объяснить Урараке, что это неравнодушие Момо вовсе не то, чем кажется. И, пожалуй, большее, на что ему доведется рассчитывать. — Интересно, все это разрешится до выпуска? — после очередной порции выяснения отношений между старостой и бунтарем спросила Очако, как обычно загнав Тодороки в тупик. У него не было не только ответа на ее четвертый вопрос, но и желания об этом задумываться. Он бы, сказать по правде, предпочел, чтобы все осталось, как есть. Вердикт — это самое страшное. И почему-то ему казалось, что, решись эта ситуация, вывод как раз будет не в его пользу. Вот и теперь Очако, научившись не смущаться, не краснеть и не опускать глаза, смотрит на него с решимостью и любопытством естествоиспытателя. В ее плохо сформулированном вопросе чувствуется недосказанность, и юноша мысленно заканчивает: «и чего я в нем нашла?» Тодороки чувствует, что что-то ей должен. Даже не так: Тодороки хочет поделиться с тем, кто понимает. Но помочь ей он не в силах: Бакугоу для него — непреодолимая сила звериных инстинктов, бесконтрольная воля и воплощенная опасность. Больше — ничего. — Я надеялся, ты мне расскажешь. Шото знает уже, почему Яойорозу так отчаянно тянется к этому хаотичному, взрывному парню: он воплощает все то, чем ей никогда не быть, словно завершающий кусочек пазла для совершенного мира. «Словно инь и ян», — думает Тодороки, рассматривая издали практически идеальную вершину Фудзи. Для Яойорозу Бакугоу ответ на вопрос, что там с обратной стороны монеты, возможность заглянуть на темную сторону Луны. А что он для Урараки… Очако хлопает своими большими карими глазами, присаживается на траву, опирается локтями на колени и думает до тех пор, пока позади не слышатся знакомые голоса: заливистый смех Мины, легкая паника в голосе Серо и присущая Киришиме уверенность. А следом мимо них проносится Бакугоу с какой-то палкой в руках и выражением лица настолько злобным, что даже Тодороки становится не по себе. — Бакугоу, оставь кролика в покое, — дополняет этот ансамбль строгий голос Ииды, которого Катсуки успешно игнорирует. Хмурое и задумчивое лицо Урараки проясняется. — Он же как самурай, — улыбается Урарака и хлопает себя по лбу. Тодороки недоверчиво вздергивает бровь: он ждет от Очако чего угодно, только не такого почти архетипического толкования собственных пристрастий. — Ну, как самурай, скорее, нобуси… «Скорее, человек, совсем далекий от бусидо, нечаянно нашедший катану на дороге», — думает Тодороки, боковым зрением наблюдая, как Катсуки крушит кусты вдалеке, стараясь выгнать кролика из укрытия. Урарака смотрит на одноклассника неодобрительно, словно мысли умеет читать. — Я знаю, о чем ты думаешь, но, знаешь, Тодороки, у Бакугоу есть очень четкий кодекс. Может, он слегка отличается от нашего, ну, чутка, да и на общепринятый не похож, — на секунду Очако замолкает, словно не уверенная в том, что хочет сказать, но ее сжавшиеся кулаки возвращают ее фигуре решительность, — но Бакугоу всегда остается верен себе. Самое большое преступление для него — поступиться убеждениями. Тогда он точно такой вжух, и такой кхя, — Урарака делает несколько движений, призванных обозначить, видимо, катану и совершаемое сэппуку. «Да уж, звучит очень по-самурайски. Но в случае с Бакугоу никогда не будет лишним еще и голову отрубить», — в первом неконтролируемом порыве мелькает мысль в голове Тодороки. Эта пантомима Шото повеселила бы, если бы ни правдивость утверждения. Бакугоу, может, и не придерживается правил поведения, плюет на нормы воспитания и этические догматы, но его внутренний стержень и необычайно четкий моральный ориентир делают его настоящим воином. Разве что скорее каким-нибудь нищим ронином. — Ха, попался, мелкий! — раздается за спиной воинствующий клич. «Нищим ронином, который ловит кроликов на ужин». Остается только один вопрос: одна ли Очако мечтает о сомнительных самураях, или это общеженское? Возможно, и на этот раз Шото не спать.