***
На общую кухню общежития Урарака притаскивает целый пакет из супермаркета. В нем все по рецепту и несколько новшеств: специи, которые должны придать шоколаду пикантность, а ее подарку — изюминку. Очако не самый лучший кулинар, и она действительно надеется сосредоточиться и просто следовать рецепту, но слишком быстро понимает, что выбрала не самую здоровую среду. Следовало отпроситься у учителей домой, а не раскладывать продукты на кухне общежития, где на нее пялятся с любопытством: девочки то и дело заглядывают через плечо, рекомендуют понравившееся рецепты, Момо заваривает чай для всех желающих; ребята косятся на нее с дивана в холле, и Каминари с Минедой делают ставки на то, ради кого Урарарка так рискует. Иначе как риском это не назвать — полное и тотальное разоблачение. Не самый блестящий план в истории 2-А, но отступать Очако не намерена. «Не подумала сразу — терпи теперь!» — мысленно наставляет она саму себя и не сдается под любопытствующими взглядами, хотя руки подрагивают. Особенно в тот момент, когда открывается входная дверь. Бакугоу и Тодороки заходят вместе, но все равно порознь — их усиленные тренировки продолжаются второй месяц, и выглядят парни не очень-то живыми, возвращаются позже всех, уходят раньше. И хоть этот распорядок Очако привычен, зубы все равно выстукивают нервную чечетку, когда ее бурная деятельность привлекает и их внимание. — Это че за хуета? — брезгливо тянет Катсуки, окидывая взглядом разведенный одноклассницей бардак на идеально чистой кухонной стойке, и принюхивается. Выражение его лица становится таким, словно он унюхал не какао, чили и розмарин, а протухшую рыбу. Очако прикусывает губу в надежде на то, что он не станет комментировать. — Это Урарака и ее будущий хонмей, — не таясь, оповещает Ашидо и делает жест заправского антрепренера, объявляющего цирковой номер. Бакугоу одаривает девушку взглядом «сердобольная как обычно». Не сказать, что это особо ласковое выражение. — Самая опытная, что ли, раз за всех отдувается? — скалится юноша, довольный, видимо, своей неджентельменской остротой, снимает школьную сумку через плечо, стягивает пиджак. Урараку удивляет, что даже Бакугоу способен меняться: еще каких-то пару месяцев назад он не задерживался с ними в общей гостиной, а сразу уходил в свою комнату, если у них не было «ничего экстренного». Теперь же он вроде как и не возражает особо против компании одноклассников, хоть по-прежнему не спешит вступать ни с кем в разговоры, сидит себе в самом удобном месте, жмет кнопки на телефоне или пялится в телек. Перемена явно к лучшему, но сейчас Очако половину жизни бы отдала, чтобы он ушел в комнату и не комментировал процесс ее работы. — Может быть, просто самая смелая, — подхватывает Мина, благосклонно улыбаясь подруге. Благосклонность Ашидо в любой момент может выйти боком: она только-только угомонилась и перестала расспрашивать Урараку, кто же объект ее душевной привязанности. Очако для этого пришлось пригрозить, что она швырнет в Мину скалку или железную чашку. Если допрос начнется по второму кругу, Уравити не выдержит. — Нечестно, что шоколад кому-то одному достанется, — бурчит Минеда возмущенно. Урарака и сама считает, что это нечестно. В прошлом году мудрая Яойорозу предложила подарить гиричоко всем ребятам в классе, и все в итоге получили дружеские презенты. В этот раз схожего предложения Момо не озвучила, хотя Очако до последнего надеялась, что одноклассницы к ней присоединятся, чтобы хоть как-то сбить чувство неловкости. — Почему одному? Тодороки снова прилетит целая гора красненьких коробочек, он не съест и опять с нами поделится, — вставляет Каминари не без доли злорадства и зависти, но поспешно замолкает, когда Шото поднимает на него свой холодящий душу взгляд. Шото умеет смотреть так, что даже у Очако, к которой он настроен более-менее радушно, мурашки по спине ползут. — Я просто не люблю шоколад. К тому же, самодельный быстро пропадает, — отзывается Тодороки как-то даже оправдательно, и Очако кажется, что ему не хочется обижать всех тех девушек, что стараются ради небольшой коробочки сладостей. Она тепло и даже как-то признательно улыбается однокласснику, который не раздавал бы чужую признательность, если б не обстоятельства. Подумать только! Урарака отчетливо помнит, что шарахнулась от Тодороки в сторону, когда встретила впервые; сейчас же она спокойно садится рядом с ним на обеде, пристает с расспросами, даже делится душевной тоской. Он ни разу ее не обидел, ни разу не сказал грубость или гадость, и он правда умеет помочь, если ему довериться. Она бы никогда и не подумала, если бы ни решила тогда узнать его получше, если бы побоялась этого их сходства, общих безответных чувств. «Никогда не знаешь, что найдешь», — думает Очако, разливая шоколадную массу по формочкам. Взгляд ее падает на Шото, который осторожно принимает кружку с чаем из рук Яойорозу. Чашки остальных ребят уже давно пустые, даже кружка Бакугоу, который получил свою порцию на какую-то минуту раньше Шото, отставлена в сторону. — Полюбишь тут, когда от него перцем несет, — лениво вставляет свои пять копеек Бакугоу, и у Урараки дергается рука. Некрасивая шоколадная клякса размазывается по бортику формы, и Очако пробует стереть ее в срочном порядке, пока не засохла. «Вот же гад!» — негодует девушка, с силой перемешивая массу. На лоб из-под шапочки спадает челка, и никак не получается унять внутреннюю дрожь от обиды, злости и раздражения. — Тебе не нравится перец, Бакугоу? — удивленный голос Яойорозу Очако слышит будто через слой ваты, он глухой, раздается где-то вдалеке. Когда она поднимает глаза, в поле ее зрения оказывается только спина старосты, словно Момо стоит перед ней, защищая от упреков и едких комментариев. Очако любит Момо настолько же, насколько и не понимает ее; девушка злится на всю эту дурацкую, глупую ситуацию, на себя, на идиотов-одноклассников, на Кацуки, на саму идею, на тупой праздник. И зачем-то на Момо, которой пришло в голову спросить у Бакугоу, что он любит, тоже. — Специи, — отрывисто кидает юноша, даже не удивляясь такому интересу к своей персоне. Момо вертит головой и выглядит озадаченной, а Очако кажется, что это из-за разницы воспитания: у Яойорозу мама — француженка, и в ее доме специям с детства отводится отдельное место, насколько может Очако, с ее ограниченными знаниями о французской кухне, судить. «Гребаный самурай!», — со злостью в мыслях и гневливым румянцем на щеках Очако дробит орехи. Ей действительно стоило это учитывать: она никогда не видела, чтобы Бакугоу добавлял в еду что-то, помимо соевого соуса или васаби. С чего она вдруг взяла, что ее приблуды придутся ему по сердцу? Она ведь знает, что, выбирая подарок, стоит думать о получателе, а не о себе и своих чувствах, предпочтениях и надеждах. Откровенно говоря, Очако вообще согласилась бы о Бакугоу не думать — всем бы было легче. Ей бы — совершенно точно. Момо хочет сказать что-то еще, и вид у нее довольно решительный, но дверь снова открывается, и кудрявая макушка Мидории несколько разряжает обстановку. Если Тодороки и Бакугоу возвращаются с тренировки поздно, то насчет Изуку Урарака не уверена — он, кажется, не возвращается вообще. Очако даже скучает по нему и их совместным посиделкам, но прекрасно понимает, что отрывать его она не в праве — у Деку есть цель, у Деку есть мечта, и он ни за что не сдастся. Он работает на грани собственных возможностей и вдохновляет своим примером ее в том числе, на искренность, на бесстрашие, на бескомпромиссность. Урарака думает о нем, и гнев отступает, буря эмоций успокаивается: шоколад не кажется таким уж страшным, Бакугоу не кажется таким уж тупым. Впрочем, собственная выходка все еще отдает детской глупостью, и в холодильник формочку Очако ставит с совсем другим ощущением. Оно чем-то похоже на избавление. — Ого, что это? Урарака, ты что-то готовишь? — удивляется Мидория, пропустивший весь разговор. Урарака точно знает, что он за своими тренировками совсем не следит за календарем: ему бы в голову не пришло, что завтра праздник, даже если бы она ему открытку поздравительную в руки сунула. После злобной ремарки Бакугоу никто не спешит отвечать, даже Мина притихает; Очако догадывается, что это отчасти потому, что все считают, будто шоколад она готовит для Деку. Она бы и сама очень хотела готовить шоколад для Деку — он бы хотя бы понял ее. Но нельзя грузить Мидорию своими проблемами, нельзя потакать всеобщему мнению, нельзя перекладывать ответственность за собственные решения на друзей, если они не готовы к ним. Подставить Изуку так подло Очако не может, ей не хватит ни сил, ни духу, да и последствия буду идиотскими. Поэтому она разворачивается к нему в полной тишине, практически торжественной, уже придумав ответ. — Да, хонмей. Подарю Тодороки, — улыбается Очако, готовая к буре. И буря случается, с громом и молниями: Шото в несвойственной ему манере хрюкает что-то в кружку и давится чаем, Киришима принимается лупить его по спине, помогая, как ему кажется, откашляться, Мина присвистывает, и они с Каминари на два голоса принимаются вопить что-то про неожиданные изыски Купидона, Хагакуре и Минеда носятся вокруг стола, и Яойорозу пробует удержать пустые чашки на подносе, пока Джиро трясет ее за плечо и невежливо осведомляется, как ей такой поворот, а Иида изо всех сил пытается остановить начавшееся безумие. Среди всего этого шума Очако отчетливо различает дьявольский хохот Катсуки. Урарака ловит взгляд Тодороки, красного то ли от злости, то ли от того, что чуть ни задохнулся, и улыбается так виновато, что даже у злодея не достанет наглости на нее разозлиться. Шото, впрочем, не злится, но упрекает: поджимает тонкие губы и демонстрирует всем своим видом страшное недовольство ее поступком. Но Очако почему-то уверена — он ее простит, даже если сочтет страшной трусихой. В конце концов, в его ситуации коробкой больше, коробкой меньше — не все ли равно?***
— Извини, пожалуйста, что втянула тебя в историю, — пробует извиниться Очако, позже поймав его в коридоре. У Шото обманчиво-безразличное выражение лица, и левый глаз его укоризненно сверкает. — Мне стыдно, — делится Урарака. — Это была глупая идея. — Отвратительная, — поддерживает нейтральный обыкновенно Тодороки, и девушка в который раз задается вопросом, почему он не ненавидит Катсуки, когда у него есть все основания для этого? Почему так легко все принимает? А главное — как? Сама Урарака рвет и мечет, постоянно теряется между реальностью и вымыслом, и все время, когда убеждается в своих выкладках, горюет с новой силой, каждый раз — как в первый. Реальность, про которую Очако вроде бы знает все, все равно умудряется преподносить сюрпризы. Однако эта история не вызывает в ней обычной безысходности. Потому, наверное, что ее есть, с кем разделить. Очако давно уже знает, что высказанная вслух проблема, разделенная с кем-то беда становится не такой страшной, как трагедия, оставленная только себе. — Знаешь, Тодороки, я буду очень рада, если ты попробуешь, — признается Урарака. Ей не хочется, чтобы труды пропали даром, а Шото — человек, который умеет ценить чужие старания. К тому же, Очако даже льстит немного, что ей он не откажет. Из всей той толпы барышень, что обязательно принесут ему подарки, она будет какой-то особенной. Пусть по-дружески, пусть потому, что у них на двоих один секрет — не для того ли нужны друзья, чтобы в самые ужасные моменты делать этот мир немного лучше? Если бы Урарака могла сделать что-то для него, она бы сделала, но не может же она, в самом деле, написать от его лица любовное послание Яойорозу! Она, конечно, потом придумает, что сказать ребятам: что Тодороки очень вежливо ее отшил, что у нее разум помутился, что это была секундная слабость, что ее запасной план — стать кулинаром, если из Академии выгонят. Да что она, не придумает, что ли, как объяснить эту глупость? — Я не люблю шоколад, — с этим своим холодным нейтралитетом напоминает Тодороки, и Очако с готовностью кивает. Она знает, он не хочет ее обидеть, просто это Шото — Шото надо объяснять. Впрочем, он тоже не стоит на месте, учится новому, преодолевает свои слабости. И Урарака практически не удивляется, когда он кивает следом, соглашаясь. — Попробую одну. Остальное сама съешь. Не выбрасывать же, — строго и чопорно говорит юноша, и больше похоже, что отчитывает ее за транжирство. — С перцем, ладно? — торгуется Очако, уже представляя, как народ будет коситься, когда Тодороки откроет коробку и поблагодарит за подарок. Какая-то нелепица, а ей весело до чертиков, и совсем-совсем не обидно. — Хорошо, — тяжело вздыхает собеседник.***
Очако проклинает злодейку Судьбу и в очередной раз — праздник, когда ей приходится невольно стать свидетелем выяснением отношений двух самых непонятных людей в ее жизни. Это могло случиться только с ней, так глупо и жестоко. Урараке вовсе не хочется подглядывать и тревожить их уединение, каждый имеет право на личную жизнь, но обратного пути нет: в коридоре пустынно, и с ее изяществом лучше не рисковать — попадется в два счета и получит от обоих. Ей забавно, что все происходит по воле случая: Яойорозу явно не строит никаких планов, Бакугоу уныло плетется с тренировки в комнату, она сама спускается в гостиную к ребятам, и все они пересекаются в одной точке. Катсуки с полотенцем на плече, Момо с задумчивым выражением лица и Урарака, которой никогда еще не приходилось чувствовать себя так неловко. Бакугоу тормозит как-то по инерции, даже не пытаясь обойти остановившуюся посреди коридора старосту. Урарака за углом задерживает дыхание и глупо надеется, что эти двое не решат поговорить вот прямо сейчас, пока она так непрофессионально маскирует свое присутствие. — Не похоже, что ты ко мне с шоколадом, умница, — хмыкает Бакугоу, и в голосе его даже неслышно обыкновенной злобной издевки. Он, скорее, пытается не унизить Яойорозу, а защититься, высмеять всю эту ситуацию: нечаянную встречу в День Святого Валентина без подарка и традиционных объяснений. Как в плохом ромкоме. Очако думает, что, может, Момо обещала Бакугоу шоколад, но отметает эту мысль как очень глупую: даже при всем том, что она знает, предполагать, что между этими двумя существуют какие-то признанные романтические отношения — откровенная небылица. И все же Бакугоу хватает наглости и самоуверенности предположить возможное наличие подарка, а Яойорозу — такта не возмутиться. — Не похоже, — подтверждает Момо, и Бакугоу цыкает, сжимает зубы. Если бы Очако не знала, она бы описала его в этот момент как обиженного. Бакугоу и правда похож на ребенка, которого подразнили конфеткой перед обедом, но так и не дали десерт. Может, это не обида, может, он расстроен, рассержен или недоволен — его злобное лицо плохо поддается трактовке. Впрочем, Очако может только предполагать: Катсуки ничего не говорит, смотрит на собеседницу с деланным презрением и пытается оттеснить ее плечом, чтобы не задерживаться с ней наедине в одном помещении. Но когда он проходит мимо, в Момо что-то неуловимо меняется, и Урарака не успевает отследить то быстротечное мгновение, когда Яойорозу без слов останавливает его, хватает за плечо и поддается вперед, целуя в скулу. Очако готова поклясться, что мир теряет в темпе. Все замедляется, даже сердце у нее пропускает удар. Брови Бакугоу ползут вверх, во всех его чертах отчетливо проступает удивление, граничащее с испугом (Бакугоу непрошибаем, но для Очако не открытие, что даже ему семнадцать), а секунду спустя — злорадное, зловещее торжество. Урараке кажется, что это торжество, но он переводит взгляд на Момо, и это мимолетная эмоция становится больше похожа на уважение, может, на гордость — решительность Яойорозу сказывается на Катсуки самым странным образом. Очако, никогда не видевшей их наедине, не все понятно, но она заворожена. Их эмоциями, своим любопытством. — Ого, — говорит Бакугоу вместо того, чтобы орать, возмущаться или рвать девушку на мелкие кусочки. Он хорошо делает вид, что был готов к чему-то подобному, что только того и ждал, и совсем не надеялся, разумеется нет. Бакугоу поднаторел в искусстве держать себя в руках. — Это что, целый поцелуй? Ну ничего себе, вот это дерзость! Смотри, а то репутацию себе испортишь, умница, — вот теперь он издевается. Со всей присущей ему злобой. И с совершенно несвойственной горечью, гневным отчаянием. Катсуки совершенно непостижим, он способен перемениться за долю секунды, и если не знаешь, какие эмоции у него вызывает то или иное действие, лучше вообще его не совершать. В ответ на решительность и сердечность Яойорозу получает грубость, чем бы она ни была продиктована. Урараке за углом настолько обидно, что хочется выйти и дать ему в нос за насмешки. Ей кажется, окажись она на месте Момо, уже бы устроила драку. Или разревелась бы. Урарака недооценивает собственную силу воли. И спокойствие Яойорозу — тоже. В лице Момо ничего не меняется. Видимо, она настолько привыкла к этой манере Бакугоу, ко всей его сути, что ей не страшно и не обидно. Или Момо знает что-то, что скрыто от глаз случайного наблюдателя вроде Очако. Может быть, Момо действительно его понимает. Может быть, Момо даже способна ему сочувствовать со всей присущей ей сердечностью. Откровенно говоря, в это мгновение Момо гораздо больше походит на устроителя испытаний, а не на ждущую взаимности барышню. — Твоя злость, Бакугоу, однажды перестанет служить тебе на пользу и выйдет боком, — говорит Яойорозу и убирает руку с его плеча. Урараке кажется, что они похожи на инь и ян, которые не способны ни слиться, ни рассоединиться — их симбиоз странный и завораживающий, но пугающий своей иллюзией равновесия. Эти два элемента пусть и связаны, но существует раздельно, самостоятельно, полноценно друг без друга. И все же стоит хоть одному отклониться — пиши пропало. Со стабильностью Момо отклонившимся, конечно, будет Бакугоу. Впрочем, Очако отдает себе отчет, что то поведение, которое демонстрирует Момо, та загадочная уверенность, требовательность, обыкновенно ей не слишком свойственны. Подумать как следует Урарака не успевает — дергается от резкого, звериного движения и громкого возгласа. — Ты заебала наставлять! — по-настоящему разозленный, Катсуки хватает собеседницу за плечи, хорошенько встряхивает, и только чудом Момо удается избежать столкновения со стенкой. — Ненавижу это! — А что ты можешь сделать? — без явных эмоций отзывается Яойорозу. Очако легко удается понять, что это провокация, но как Момо не боится провоцировать Бакугоу, она не понимает. Урарака и сама не боится его в тот момент, когда приходится столкнуться лоб в лоб, но намеренно раздувать в нем пламя она не готова. Тут, видимо, играет роль какой-то другой фактор, появляющийся только благодаря присутствию Момо, благодаря ее влиянию. Очако не знает, как назвать этот спектр эмоций на лице одноклассника. — Я… — Бакугоу запинается, замолкает и все, что позволяет себе, плотнее сжать пальцы и уставиться на старосту еще пристальнее. — Что, Бакугоу? — Момо будто пытается вытянуть из него признание, но в чем именно, стороннему наблюдателю не понять. Взгляд ее скользит по лицу юноши, ища хоть какую-то зацепку. «Ну хоть что-нибудь сделай, дурак Бакугоу!», — от напряженности ситуации у Очако потеют ладони. — Я не знаю. Не знаю, блядь! Ясно тебе? — с глухим рыком наконец признается Катсуки, и стольких усилий ему не стоит даже бой со Всемогущим. На секунду он позволяет себе выдохнуть, практически роняет всего себя на Яойорозу, и тогда отчетливо видно, что они одного роста, но этот жест невысказанного отчаяния так и не становится объятием. Бакугоу отпускает ее плечи, отступает на шаг назад и, кажется Урараке, не бросается прочь только благодаря собственной выдержке. Бакугоу упрекает Яойорозу в трусости, ловит на страхах, играет на ее слабостях, но вся его бравада ломаного гроша не стоит, когда все вдруг делается настоящим, реальным, достижимым. Протяни руку, возьми, если не боишься. — Мне хотя бы хватает храбрости признаться в своих слабостях, — горько вздыхает Момо, и вот теперь у нее вид девушки, способной заплакать от обиды. Не за себя — за него. Она становится похожа на себя привычную, на ту Момо, которую Очако видит каждый день, а не на это всемогущее божество, способное утихомирить и простить даже Катсуки, которым Яойорозу сделалась на мгновение. Бакугоу не пытается ответить, но и ретироваться, проиграв с позором, не пробует. Право хода за Яойорозу, право на презрение и злорадство. Он ждет как-то слишком смиренно, и Очако кажется, что это его способ извиниться за эту отвратительную беспомощность. Урарака впервые видит, как этот парень признает поражение. Момо не нужны извинения — Момо качает головой, поворачивается к нему спиной и уходит, больше ничего не говоря, без торжества или слез. Бакугоу раскачивается на пятках, с размаху опрокидывается на стену, опускает голову, пялится в пол и остается так стоять, насколько у Очако хватает терпения следить. Ей так больно, так плохо, что больше минуты она не выдерживает, и с ощущением полной опустошенности, будто на месте сердца бамбуковая трубка, возвращается в свою комнату, падает лицом в подушку и пытается представить, что чувствуют они, Катсуки и Момо, какую досаду, какую боль, какую злость, если даже ей, той, кто не должна сочувствовать этой истории, той, кто вправе торжествовать, так паршиво и тошно. Чем дольше Очако думает об этом, тем меньше понимает. Когда она засыпает, в ее голове только один вопрос: «почему?» Это то, что ее мучает, то, что она понять не в силах — какого черта Бакугоу такой непроходимый упрямец и неисправимый эгоист?