ТРЕТИЙ
Родительский день, по мнению Шото, ничего хорошего Академии не сулит. Он вообще смотрит на все популярные инициативы Юу Эй неодобрительно: хороший PR, ничего более. Какая польза самим студентам от наплыва родителей и восторгов? Тодороки в принципе догадывается, что в мире существуют и те родители, которые тоскуют по своим детям, и живо представляет, как вся эта взволнованная толпа в одночасье ворвется в стены Юу Эй. Может, в Шото играет зависть, потому что ему-то нормальной семьи не видать, но восторженная суматоха раздражает даже своей возможностью. То, как каждый из одноклассников будет занят демонстрацией своих успехов и экскурсией по школе, ведь большинство родителей никогда в застенках Академии не были, почему-то сильно бесит заранее. Еще более неприятно всеобщее внимание: наверняка, родители захотят познакомиться с одноклассниками своих чад, чтобы понять, в какой компании находится их ребенок. И Шото при желании даже может углядеть в этом стремлении рациональное зерно, но к очередным знакомствам он совершенно не готов — он еще старые не переварил. А вот к чему готов, так это к тому, что его семейства не будет: мать, не поддавшаяся на уговоры сестры, все еще в больнице по собственному желанию, Старателя Шото сам убедительно просил не приходить, а остальных напрягать не хочется, не так уж они и близки. Он знает, что на него снова будут коситься и товарищи сделают все, чтобы развеять его грусть, даже если он объяснял им уже не раз, что ничего криминального в его семейной обстановке нет. Просто Шото надеется, что его не обяжут присутствовать, но для Аизавы отсутствие родственников, видимо, не достаточное основание: Тодороки должен быть на месте, чтобы каждый родитель лично мог убедиться, какие надежные товарищи у их чад. Все еще PR, но PR необходимый, учитывая, как общественность волнуют постоянные проколы руководства Юу Эй. Не будет доверия — не будет Академии. В общем, Тодороки в этот славный день сидит на диване, считает ворон и время от времени поглядывает по сторонам. Он бы взвыл, что тратит время так бездарно, но его одноклассники выглядят счастливыми, когда показывают родителям общежитие, хвастаются успехами и заставляют учителей по десять раз повторить «ваш ребенок старается». Больше, чем за Мидорию, который никогда не казался ему таким гордым, Тодороки рад только за Яойорозу, для которой визит семьи — настоящая неожиданность. Момо была расстроена всю неделю: ее родители — профессиональные герои в международном агентстве, и большую часть времени они проводят в командировках. По словам Момо, они были на миссии где-то в Европе и не успевали прилететь. Поэтому, когда ее отец неожиданно показался в дверях, от сдержанности Яойорозу не осталось и следа. Застигнутая врасплох, удивленная, обрадованная, она забыла о приличиях и кинулась в отцовские объятия с такой прытью, что Урарарка от неожиданности даже чай пролила. Шото не смог не улыбнуться этой разительной перемене: теплая волна прошлась по позвоночнику, и Тодороки осознал, что всю неделю переживал вместе с ней. Наверное, стоило сказать это вслух. — А как же ваша миссия? — тревожно спрашивает девушка, обнимая родителей. — Взяли выходной. Завтра возвращаемся, — приятным баритоном отвечает ее отец. — Давненько я здесь не был, — ностальгически вздыхает он, рассматривая двор через большие стеклянные двери. Момо берет мать за руку, видимо, намереваясь представить ее тем, с кем она еще не знакома по многочисленным учебным визитам и таким же многочисленным отсутствиям — часть класса бывала дома у Яойрозу во время подготовки к экзаменам, но мало кто пересекался с ее родителями. Однако все планы старосты летят в тар-тарары из-за того, что у своенравной матери Момо свои интересы. — Катсуки, ангел мой! Мама Яойорозу — красивая женщина немного за сорок, с мандариново-рыжими волосами, фарфоровой кожей и грацией дикой лани — говорит по-японски слегка с акцентом, и из-за легкого грассирования в ней несложно узнать француженку. Манеры у нее соответствующие — сразу ясно, от кого Момо переняла свой талант к дипломатии, этикету и любовь ко всему европейскому, хотя в остальном, во внешности и японской строгости, она больше походит на черноволосого, темноглазого отца, ничуть не смущенного уровнем громкости своей супруги. Господин Яойорозу, со своей военной выправкой и собранными в хвост волосами, вообще выглядит мужчиной стоическим и отдаленно напоминает самурая. Только жестокости в нем незаметно, и, видимо, к разнузданному, по японским меркам, поведению жены он давно привык. Мама Яойорозу, ко всему прочему, еще и совершенно бесстрашна. Во всяком случае именно такой вывод делает Шото, когда эта женщина во всеуслышание обращается к Бакугоу по имени и с таким неподходящим описанием. Время замедляется по мере того, как к яркой иностранке оборачиваются головы всех присутствующих. Бакугоу застывает вместе со всеми, словно молнией пораженный. Подвижными остаются только некоторые его части: у него дергается глаз, левое плечо, сжимаются кулаки, но он находит в себе силы удержаться от оскорбления. С полуобреченным видом, какого Тодороки никогда на злом лице одноклассника не наблюдал, Кач-чан оборачивается к женщине. — Здрасти, — не слишком вежливо, но на удивление мирно кидает он. Момо косится на него опасливо и как-то очень просительно, придерживая на всякий случай мать за руку. Эта женщина похожа на тех, кто может обнять плохо знакомого человека. Более того, она похожа на человека, который может и Катсуки обнять. Чувство страха у нее атрофировано даже сильнее, чем у Ашидо. — Мама, — укоризненно, но смиренно тянет Момо, пытаясь как-то исправить ситуацию, но любопытные взгляды игнорировать так же сложно, как настырную женщину, которая никак не хочет отвлечься от одноклассника дочери. Шото ловит себя на мысли, что пялится точно так же, как и все. Но сколько бы он ни уговаривал себя, что его это не касается, отвлечься не получается. Тысяча вопросов в голове, включая главный «откуда эта женщина знает Бакугоу?» не дают покоя. Из-за плеча Катсуки тем временем выглядывает женщина с точно такой же прической светлых волос — в ней Тодороки легко признает родительницу Бакугоу. И она точно так же в шоке от подобного обращения к ее сыну, как и окружающие. Поверить, что кто-то в здравом уме может назвать неуравновешенного и вспыльчивого подростка ангелом, не способен даже Мидория, больше всего подходящий под определение «святая невинность». — Подожди. Я хочу познакомиться, — отмахивается от дочери старшая Яойорозу и дружелюбно протягивает руку матери Бакугоу. В этом жесте так много европейской открытости, неформальности и немного фамильярности, что даже Катсуки не может препятствовать диалогу двух культур, хотя Тодороки понимает, насколько ему некомфортно. Почему он до сих пор не рявкнул хотя бы на одноклассников «чего уставились, уроды?» — большой вопрос. Его мать тем временем, обогнув его широкую фигуру, пожимает протянутую руку с удивлением и энергичным энтузиазмом. — Откуда вы знакомы с моим малолетним бандитом? — она даже не пытается замаскировать любопытство в голосе. Шото бы тоже не предположил, что этот парень хулиганистого вида может быть знаком с такой утонченной женщиной с социальным статусом до небес. О благородном происхождении в ней кричит буквально все: породистый нос, тонкие длинные пальцы, неприлично узкие запястья и щиколотки. Шото вряд ли бы смог назвать ее красоткой, но представить в напудренном парике где-нибудь в Версале — легко. На реплику родительницы Бакугоу выразительно цокает: он бы предпочел другое описание или, может даже, совсем другой разговор, но почему-то не орет. — Благодаря Катсуки мы наконец-то решились отремонтировать тренировочный зал, — ослепительно улыбается старшая Яойорозу, и Тодороки впервые видит на лице Момо выражение крайнего недовольства, словно ее мать рассказывает что-то неподобающее. Она прячет лицо и собственное неодобрение в раскрытых ладонях. Бакугоу этого факта явно не стесняется и очень собой гордится. Как будто сделал доброе дело. — У вашего сына недурной вкус, — непосредственно продолжает француженка, которую не в силах смутить даже гробовая тишина. — Ему очень нравится Матисс в нашей гостиной. Катсуки не протестует в ответ, хотя заподозрить его в любви к искусству не может даже Мидория. Видимо, Бакугоу достаточно знаком с француженкой, чтобы по каким-то причинам ей не перечить и пытаться держать себя в руках. Кажется, убеждать ее в чем-либо он не планирует, поощрять любопытствующие взгляды собственных родителей и одноклассников — подавно. Его, судя по виду, вообще вся эта картина не трогает, и пояснять этот короткий диалог он не намерен. «Вы все бывали у Яойорозу дома, и если не в курсе, что в гостиной висит Матисс, то это ваши проблемы, дегенераты», — написано на его лице. Тодороки убежден, что за этим скрывается какая-то тайна, потому что когда все просто — Бакугоу орет. Молчит он в редкие минуты растерянности, смущения или удовлетворения. Тодороки немного некомфортно от того, что он так много знает о Бакугоу теперь. Еще некомфортнее ему по той причине, что он дома у Яойорозу не бывал. — Папа, — просит Момо, но не успевает даже договорить. — Анна, там сакура на заднем дворе, — строгий тон господина Яойорозу никак не вяжется с его мягким взглядом, обращенным к жене. — Пойдем посмотрим, пока есть такая возможность. — На лице Момо читается облегчение, когда ее мать согласно кивает на предложение. — Катсуки, заходи в любое время! Мы будем тебе очень рады, — уверяет Анна и получает в ответ два взгляда: сконфуженный Момо и оценивающий Катсуки. Все остальные тоже посматривают на шумную, бесцеремонную, но очень эффектную и весьма милую француженку, видимо, пытаясь представить ее в роли матери той Момо, которую они знают, но их взгляды ее явно не смущают. — Вы все приглашены в любое время дня и ночи, — смущает Анна островных жителей, и кроме Ашидо ей в ответ никто не машет. — Катсуки… — в голосе светловолосой женщины слышится упрек и подозрительность, когда чета Яойорозу оказывается за дверью. Ее не останавливает даже то, что Момо продолжает раскланиваться в извинениях за шумную и бесцеремонную мать. — Даже не начинай, — перебивает Бакугоу своим рыком, видимо, исчерпав свой лимит пай-мальчика, и получает такой подзатыльник, что у Тодороки искры из глаз летят. — Грубиян! — отчитывает его Митсуки. — А сама-то? — не остается в долгу он. — Пожалуйста, вы двое, прекратите, люди же смотрят! — просит мужчина, которого на фоне двух других представителей его семейства не видно вовсе, Тодороки даже не замечает его присутствия.***
Выдержав почти полный круг знакомств и церемоний, Шото сбегает на свежий воздух. День подходит к концу, и молодой человек предвкушает вечернюю тренировку и спокойный вечер за чтением. Наверное, он напишет письмо матери. Наверное, даже сможет ей сказать, что ему жаль, что она не смогла присутствовать. Или все будет как обычно: он просто опишет ей день, похожий и не похожий на все остальные. — Тодороки, если не ошибаюсь? — глубокий голос господина Яойорозу настигает Шото у фонтанчика. Юноша стремительно оборачивается, отчасти не желая быть застигнутым врасплох, отчасти опасаясь встречи с непонятным феноменом по имени Анна. Но отец Момо в одиночестве, и взгляд у него внимательный. Тодороки не понимает, за что ему столько внимания, но встреча с этим мужчиной отчего-то волнует его больше, чем все предыдущие знакомства с родителями одноклассников. Он молча кивает, потому что во рту пересохло. — Да, я так и думал. Есть в тебе что-то от отца, — он явно шутит, слегка грубовато, но доброжелательно, и Шото даже кажется, что в этот раз это менее болезненное замечание, чем обычно. — Извини, не хотел тебя подкарауливать, — сообщает мужчина, по-своему толкуя его молчание. — Просто Момо все время о тебе говорит, и я подумал, что это хороший шанс наконец-то познакомиться с тобой. — Обо мне? — удивляется Тодороки. Господин Яойорозу тоже удивляется, но, видимо, тому, что собеседник его не в курсе. На секунду он выглядит замешкавшимся, и Шото использует эту паузу, чтобы переварить информацию и утихомирить волнение. А еще проанализировать, откуда это волнение взялось — Тодороки не волнуется по-пустякам, и пульс у него всегда морозно-ровный. Но сейчас сердце подбирается к глотке. — Да. О том, какой ты талантливый и как вдохновляешь ее своим примером. По-моему, она использует эпитет «замечательный». Признаться, я немного знаком со Старателем, и отношения наши далеки от дружеских… — Мои тоже, — перебивает Шото прежде, чем успевает подумать. Господин Яойорозу останавливается, удивленно смотрит (но не так удивленно, будто не может поверить, что у сына Старателя плохие отношения с отцом, а так, будто удивлен внезапной откровенностью), но быстро берет себя в руки. — Я немного переживал поэтому. Ты пойми правильно: твой отец великий герой, но я бы не сказал, что великий человек, — прямолинейность и честность этого мужчины Шото импонируют. К тому же, он полностью согласен: человеческого в старшем Тодороки мало. Но юноша все еще не понимает, к чему клонит собеседник. — Родителям всегда хочется, чтобы их детей окружали только самые достойные люди, а если ты и отец девочки вдобавок… — этот стоический самурай вдруг осекается и в неловком молчании подносит руку к волосам, не зная, видимо, как выразить мысль. В жизни Шото не так много взрослых людей, которые при первой встрече пробуют поговорить с ним по душам. И он еще в большем замешательстве, чем его собеседник. К счастью, диалога от него никто не требует. — В общем, я хочу сказать, что верю суждениям Момо, и если она говорит, что ты достойный человек, то я рад, что у нее есть такой пример перед глазами. Именно поэтому у меня к тебе просьба, Тодороки. Ты уж присмотри за ней по мере возможностей, хорошо? — говорит мужчина, ни капли не смущенный своей просьбой подростку. Шото хочется подняться на мыски, чтобы сравняться с ним ростом, чтобы оказаться с ним на одном уровне, чтобы оправдать его доверие. Ему лестно, ему страшно; он не понимает, откуда берется такая просьба, он не понимает, почему господин Яойорозу просит именно его, и почему за Момо вообще надо присматривать, когда она и сама справляется. От Шото, может, и ускользают все подтексты и все опасения, но отцовская забота не ускользает. Это все звучит так, как будто он единственный достойный человек, которому отец Момо может довериться — это все звучит жутко ответственно и исключительно, будто просьбы важнее в жизни не было. Тодороки думает, что Яойрозу ужасно повезло с родителями, что она и не могла вырасти менее замечательной — Тодороки немножко думает о себе. Но еще он думает, что герои не подводят чужих ожиданий, что герои не отказываются от просьб. А ему ужасно хочется выполнить эту просьбу, и от того, что господин Яойрозу счел его достойным откровенности, практически равным себе и совсем не похожим на Старателя, внутри тепло и вдохновенно. — Хорошо, — кивает Шото, и непоколебимая уверенность его согласия отражается на лице собеседника улыбкой.ПЕРВЫЙ
Бакугоу предвкушает тишину. На общем диване он привычно занимает самое козырное место, и даже если фирменного чая старосты ему не достается, он по-прежнему довольствуется тем, что точно самый крутой. Отобранные у Киришимы чипсы тому доказательство на сегодняшний вечер. Но тишины не случается: Ашидо молчать не умеет в принципе, а тут еще и инфоповод. Она вцепляется в Яойорозу мертвой хваткой и заставляет рассказать, откуда ее мать так близко знакома с Бакугоу и почему так благосклонно к нему настроена. Мину, видимо, справедливо поражает тот факт, что кто-то способен Катсуки терпеть и проявлять в его адрес такую крайнюю доброжелательность. Мину не смущает ни его присутствие, ни злой взгляд, ни явное нежелание Момо говорить. — Они виделись, когда мы пересдавали экзамен, — коротко сообщает девушка. И это, в общем-то, правда.***
На тренировках они пропадали все свободное время, не умея пережить неудачу каждый по-своему. Момо бесконечно планировала, Бакугоу шел напролом, игнорируя большинство планов — оба сходились только на том, что нужно быть упорнее. Получалось все равно плохо. Масло в огонь подлил Аизава, который заметил, что ученики в дополнение к немалым повседневным нагрузкам каждый вечер загоняют себя на поле, и запретил им тренироваться по воскресеньям, отобрав допуск на все площадки Академии. Пришлось выкручиваться: Яойорозу обмолвилась, что у нее дома есть тренировочный зал, которым никто уже лет десять не пользовался, и что родители не будут против, если они его займут. Бакугоу схватился за эту идею со своим обычным энтузиазмом, когда дело касалось тренировок и сражений. Ему хотелось закончить с заданием и необходимостью непосредственного сотрудничества со старостой. Больше раздражала только необходимость ее игнорировать — Бакугоу раздражался от обеих необходимостей одинаково, но выхода не видел. Сотрудничать с Момо — значит, признать ее авторитет, не игнорировать Момо — значит, признать ее значимость. Обе эти паршивые перспективы Катсуки удачно избегал. Врать учителю о тренировках не пришлось: Момо честно призналась, что пригласила Бакугоу в гости. Прозорливый Сотриголова подвоха, видимо, не почувствовал. Должно быть, его не особо интересовало, чем ученики занимаются в свободное время, и отпустил их с миром. Наверное, толковый учитель бы уточнил, чем семнадцатилетние подростки собираются заниматься в воскресенье вдвоем в укромном особняке, но Аизаве было решительно плевать на их личную жизнь. Это его качество Бакугоу всегда восторгало. Первый визит в дом Ее Высочества прошел без осложнений. На второе воскресенье, неожиданно застав родителей дома, Яойорозу объяснила: — Нам нужно тренироваться. Те вопросов не задавали: с радостью открыли старенький тренировочный зал, которым сами отчего-то не пользовались. Бакугоу бы спросил — это же тренировки, это святое! — но хорошо уловил явное нежелание Момо знакомить его с родителями. Она будто пыталась всеми силами оградить их от его влияния или, может, не хотела, чтобы они заподозрили в нем неуравновешенного грубияна. Как будто ей было за него стыдно, стыдно, что она вообще с ним общается — как будто она имела на это право! Катсуки совершенно не было дела, что подумают о нем родители Момо, даже если бы они со старостой были бы действительно близки, но от мелькнувшей мысли, что кто-то может считать его компанию недостаточно удовлетворительной, что его будут стыдиться, что его станут судить, как всегда и боялась его мать, по внешним признакам, захотелось выругаться и что-нибудь разнести. Катсуки стало так противно и зло от высокомерия Яойрозу, от ее узколобости, что он не отказался даже от предложенного ее матерью морковного торта и с радостью выпил чай в гостиной. Разумеется, всячески демонстрируя свою пригодность. И за эту профанацию ему даже ни разу не стало стыдно. Ну, может, единожды, когда Анна задумчиво констатировала, что теперь придется сделать ремонт в тренировочном зале, в котором Бакугоу постарался на славу. Следующие четыре воскресенья Катсуки стабильно проводил в гигантском особняке, пытаясь договориться с Момо о стратегии и одновременно избежать любых компромиссов. В общем, договаривалась Момо в одностороннем порядке. И каждое воскресенье (кроме последнего, когда хозяева отбыли на миссию и Яойорозу, наконец, вытянула у него тактическое согласие) его приглашали на чаепитие. Бакугоу прихлебывал черный чай из европейского сервиза с позолотой по каемке, усиленно молчал и избирательно пялился на картину Матисса «Одалиска, лежащая под магнолиями», чувствуя себя, вопреки всем своим стараниям, отвратительно выбивающимся. Старался он, конечно, исключительно для того, чтобы доказать очередную неправоту Момо, снять с нее очередное наслоение, с ее зашоренного, узкого мышления, так непохожего на его собственное. Но все же старался. И от того, что даже при таком раскладе влиться не получалось, было как-то комически-грустно. Порой он забывался и отвечал резко на меткие и провокационные вопросы любопытной госпожи Анны. Тогда отец Момо, странно молчаливый, поднимал на него взгляд. Тогда Момо белела и сильнее вцеплялась в чашку, а ее мать выглядела искренне заинтересованной. Что Анна не здешняя, Бакугоу понял сразу — она отличалась от всех его знакомых и даже от своей семьи. Но всю глубину их различий постиг только на третье воскресенье. Он безуспешно пытался остыть после тренировки, которая так ничем и не закончилась. Яойорозу, расстроенная очередным неудавшимся планом, оставила его с самим собой и, кажется, ушла в душ, такая же выжатая. Госпожа Анна зашла в зал, когда Бакугоу с полотенцем на голове отжимал футболку. — Какая бездарная тренировка, — нелюбезно, зато очень искренне заметила она, оглядев его с ног до головы тем оценивающим взглядом, которого в жизни не водилось у ее дочери. Момо оценивала все, что угодно: талант, душу, моральные качества, мозги; Анна посмотрела так, что даже не смущающемуся обычно Бакугоу захотелось прикрыться. Он себя пересилил. — Не жалко столько сил тратить безрезультатно? — Катсуки пожал плечами: ему не было жаль потраченного времени. Он был человеком результата, но в этом случае результат означал бы его проигрыш. Он мог сдать этот экзамен и без помощи Яойорозу, просто надо было понять — как именно. Бакугоу всю жизнь все делал сам, изредка оглядываясь на плетущихся позади, и когда кто-то вставал с ним вровень, то только потому, что сам Катсуки ему позволял. Момо он ничего не позволял, и ее попытки сотрудничества там, где хватило бы только его силы, юношу раздражали. Отсутствие ее попыток — тоже. А Момо как будто вообще не могла решить, пытаться ей или не стоит. — Я знаю, что вы скажете, — постарался пресечь лекции Катсуки, — для положительного исхода надо доверять напарнику и отдавать ему часть работы. Равенство, спокойствие, продуманный план. Староста мне эту фразу чуть ли не на будильник поставила… — Да чушь все это! — звонко выдала Анна, явно посмеиваясь над ним. Бакугоу был заинтригован. — Совершенно неважно, насколько вы равны. Если можешь сделать больше — делай. Если можешь быть лучше — будь. Напарники — это баланс, а в идеальном балансе всегда есть кто-то, кто чуть-чуть слабее. Двум амбициозным лидерам не работать успешно в одной команде. Это как семья: если не умеешь уступить и пойти на компромисс, долго не продержишься. Но даже внутри хорошей семьи бывает соперничество — иначе как делать друг друга лучше? — улыбнулась женщина, сверкнув полоской белых зубов. Катсуки отвернулся. — Но я совсем не это хотела сказать. — А что тогда? — Про твою неразумную трату ресурсов. Ты, наверное, считаешь, Катсуки, что ты бесконечен. Твоя стремительность поражает, но все-таки ты сильно проигрываешь, отказываясь использовать часть потенциала и преимущество, которое сейчас у тебя есть, — Бакугоу без труда понял, что она говорила про Момо. Способную, упрямую, умную Момо, с наличием которой Бакугоу никак не мог даже примириться, не то что использовать. Потому что признать, что Момо есть даже на короткое мгновение — признать, что Момо есть в принципе. А если Момо есть, то Бакугоу без понятия, что с этим делать дальше. И почему вообще так круто от того, что Момо есть? — К тому же, я сомневаюсь, что ты прав: может, в этой ситуации главный вовсе не ты должен быть? Откуда ты узнаешь, кто из вас может сделать больше, если не удосужился проверить? Моя дочь только учится видеть шансы и создавать их для себя, она не полезет в лидеры, если ее не вынудить и не подтолкнуть. Но сдаётся мне, здесь она куда полезнее, чем твои способности. Бакугоу начал усиленно дышать еще на фразе «главный вовсе не ты». Его раздражала способность Анны залезать под кожу: все, о чем он думал, она высказала вслух. Слава Богу, она хотя бы применила это к экзамену. Но Бакугоу не мог с уверенностью сказать, что знала эта женщина. Ее открытость к диалогу, легкое дружелюбие, эмоциональная доступность заставляли даже Бакугоу пойти навстречу — Момо была совершенно непохожа на нее. — Какой-то вздор, — он возмутился, скорее, для проформы. — Правда? Сколько раз вы пересдавали уже? — Четыре. — И сколько раз ты полагался только на себя? — Бакугоу знал, куда шел этот разговор — он уже давно сделал все эти выводы. Но варианта уступить никогда не было. Какой бы Момо ни была, Бакугоу не считал ее слабой. Упорствовал он вовсе не из-за непригодности ее планов. — Хочет командовать, пусть заработает это право. — Не то чтобы Момо не заработала за все время их знакомства, не то чтобы не заставила себя уважать. Ей просто надо было сказать вслух: «Я хочу этого». Ей просто надо было убедить его в силе своего желания, а не предлагать компромиссы и ходить со своей бесконечной дипломатией. Просто нужно было время: Момо — чтобы дойти до ручки, Бакугоу — чтобы захватить еще несколько упоительных воскресений в пустом доме. Еще парочки хватило бы. Но времени не было — Бакугоу и так тянул, сколько мог. — Сдать экзамен хочешь? «Нет», — вместо признания Катсуки коротко кивнул. На следующее воскресенье, наконец-то в пустом доме, он согласился на очередной безупречный план Яойорозу.