ЧЕТВЁРТАЯ
Урарака видит тонкую струйку крови на красивом лбу Момо, уродующую все прелестные черты девушки, и может сосредоточиться только на её выражении лица — выражении человека, находящегося в полной отключке. В ушах шумит от недавнего боя, и тело немеет от чужой причуды. Очако чувствует себя слабой, ненужной и измотанной — Очако чувствует себя проигравшей. И кажется, на этот раз по-настоящему. Первая миссия без надзирателей, и вот это всё, на что она способна? Всё, на что они оказались годны после всех тренировок и усилий, после всего ада, через который они прошли? Неужели Лига победит так просто? Размажет их в тоннелях под землей, и никто даже следа не найдёт? «Первое задание. Первое взрослое задание», — сокрушается Урарака и чувствует, как руки немеют не только от чужой причуды, но и от безысходности. — Давайте проверим, насколько плавучие у нас герои, — предлагает один из четырёх голосов над её головой, и мясистая рука хватает Момо за волосы, волочит по полу, практически не отрывая, и Очако бессильно провожает фигуру подруги взглядом до самого люка. Сток? Слив? Канализация? Что бы это ни было, а воды там столько, что почти выплескивается. Течение несильное, судя по тому, что Урарака может разглядеть, но в ситуации Момо разницы никакой: если не придёт в себя прямо сейчас, утонет, не успев понять. — Стойте! Не смейте! Прекратите! — кричит Урарака, брыкается, пытается кусаться, но эта липкая причуда, скрутившая в неудобной позе, обездвиживает её полностью. Она парализована. И она в ужасе. Откуда-то сзади раздаётся страшный, нечеловеческий и даже не звериный рык — Бакугоу следом добавляет и совершенно ясные ругательства. Но никто на него отвлекаться не планирует. Он так же обездвижен, так же беспомощен, — даже он, даже неукротимый Бакугоу Катсуки! — зачем на него отвлекаться? — Смотри-ка, камнем ко дну. И чему вас только учат в Юу Эй? — радуется один из компании, когда тело Момо скрывается в непроглядной черноте водной толщи. Урараку парализует и без всякой причуды: гнев, страх, сожаление, но больше всего — ненависть. Если бы она сейчас могла дотянуться, если бы у неё был хоть шанс, она бы, наверное, забыла, что герои никого не убивают. Вряд ли бы она смогла держать себя в руках после такого. — Не смотри так страшно, милочка. Раз вы такие не плавучие, то вы с косматым следующие. Очако проваливаться под толщу мутной, тёмной воды почему-то не так страшно, как провожать взглядом тонущую фигурку Яойорозу. Может, потому, что она набирает полную грудь кислорода и тут же чувствует, как спадает паралич, стоит только оказаться под водой — чужая причуда перестаёт действовать. А, может, потому, что её совершенно бесцеремонно хватает поперек корпуса отправленный плавать следом Бакугоу. Он понимает, что былой скованности нет, ещё раньше, и прытко отталкивается от стены, но даже он не успевает: над его головой хлопает тяжёлая крышка люка, и резервуар тут же до верху затапливает. Они полностью погружаются под воду, в которой ничего не видно, но Урараке совсем даже не страшно — наверное, из-за хватки Бакугоу. Он пробует выбить крышку, но очень скоро понимает, что это физической силой не пробьёшь, а Очако успевает догадаться, что причуду ему в таких условиях не активировать. И ощущает, как он застывает, наверное, в попытках сэкономить воздух и придумать план. Урарака может сделать их невесомыми, но что толку — всплывут к закрытому люку и всё так же растратят кислород. Которого совсем нет: Урарака неизбежно ощущает, как учащается пульс. Больше всего она боится, что мозг вот-вот отключится, и тогда им точно не спастись. А он ведь первый пострадает при нехватке кислорода. Она тратит драгоценное время впустую, пытаясь придумать план, на который у неё нет возможностей. Это всё глупая, иррациональная надежда — именно она спасала раньше. Наверное, ей везёт, что с ней Бакугоу. Не потому, что она может умереть в его обожаемой компании, а потому, что в его компании есть возможность не закончить так прискорбно. Только вот Яойорозу Урарака не может выкинуть из головы при всём желании, и знает, что они с Катсуки оба вертят головой в попытке заметить старосту, пусть и в мутной чёрной воде не видно ни черта. Очако ведь знает этих двоих, им не нужно видеть: Бакугоу не умеет терять время попусту, а Яойорозу может соорудить годный план даже из насмешек Мономы. Только вот Момо досталось больше всех: сколько она уже под водой, пару минут? Да ещё и в таком плачевном состоянии — может, уже давно отключилась или вообще не приходила в себя? Девушка пытается разглядеть хотя бы слабое свечение, которое исходит от тела Яойорозу при использовании причуды, чтобы понять, что подруга ещё держится. Но надежда угасает тем быстрее, чем меньше остаётся кислорода. А в следующую секунду она ощущает плотную хватку огромной руки Бакугоу, который перехватывает её за запястье и куда-то тянет. Урарака, плохо соображая, инстинктивно гребёт следом, и через пару секунд всё-таки натыкается на Момо. Она не сразу понимает, что видит её в этой кромешной темноте из-за сигнальной лампочки, созданной причудой и прикреплённой к телу Момо. Света хватает на то, чтобы осветить лица и силуэты. «Она жива!» — с воодушевлением думает Очако, и только после этого обращает внимание на её позу: Яойорозу хватается за горло, будто пытаясь удержать воздух внутри; из руки её торчит почти доделанный предмет. Урарака понимает, что это кислородная маска только каким-то шестым чувством — одни боги знают, сколько времени ушло у девушки на создание такой сложной конструкции и природного элемента. Но она почти справилась, и Урараке жаль только, что такое славное усилие пропадёт впустую. Потому что сама она думать уже не способна, и едва ли староста может. Хватка Бакугоу разжимается, и на секунду Очако пугается, что он тоже вот-вот отрубится. Но Катсуки вместо этого дотягивается до Момо одним мощным гребком, хватает её за затылок и очень плотно прижимается к её рту своим. Урарака видит маленькие пузырьки воздуха, скапливающиеся у их губ, но уже не может отрефлексировать этот момент из-за нехватки кислорода: на секунду ей кажется, что Бакугоу просто решился-таки поцеловать Яойорозу перед смертью, и Очако даже не может ручаться, что её саму это злит. Ни широко распахнутые глаза Момо, в которых, впрочем, совсем-совсем не разглядеть удивления (будто она может сообразить лучше Урараки), ни напор Катсуки, яростно удерживающего девушку за затылок, шею, костюм, и всё, что позволяет схватиться потеснее, ни антиэгоистичное желание отдать своё дыхание кому-то другому… Урараке больно до агонии, но это горящие огнём легкие, а вовсе не чужой прощальный поцелуй. А потом на несколько секунд становится темно и совсем не страшно, и сквозь сумрак Очако не чувствует обхвативших её рук. Чувствует только, как заново учится дышать — кто-то прижимает в её рту и носу чистый кислород, и Урарака вдыхает жадно, экстатично, пока мрак не рассеивается, пока оскудевшие лёгкие не расправляются, пока перед глазами не появляются, чётко и уверенно, два спокойных лица. Катсуки и Момо смотрят на неё с облегчением, и Яойорозу знаком показывает ей, что сейчас заберёт маску. Урарака делает последний, жадный и глубокий, вдох, и староста с явным усилием надевает её на Бакугоу; тот тычет пальцем в саму Яойрозу, но, видимо, у неё с кислородом всё в порядке и она упрямо настаивает. Катсуки сдаётся и на секунду, делая первый вдох, прикрывает глаза. Урарака только чутьём догадывается, что он снова показушничал — не было в нём запасов дыхания, и Яойорозу правильно настояла. Пока маска ходит по кругу, староста соображает что-то ещё: делать такую каждому слишком затратно по времени, и она жестами объясняет, что нужно плыть по слабому течению. Теперь, когда у них есть кислород и свет, они смогут дотянуть до конца тоннеля. А если там будет тупик, то что-нибудь придумают: в конце концов, Момо и бензопилу может сделать. Только чтобы под водой работала. Они плывут следом за Момо, видимо, всё-таки по трубам, и Очако старается не думать о том, какое узкое здесь пространство и как оно до верхов заполнено водой; старается не думать, что кислород у Яойорозу не бесконечен, что они могут никуда и не доплыть, что чем дольше они здесь находятся, тем уже кажется труба, что где-то сзади гребёт Бакугоу, а она с самого детства плавает не как безупречная русалка, а как какой-то тюлень. Вот об этом думать совершенно точно не стоит — это совсем неважно сейчас. Но почему-то эта мысль отвлекает от ужаса ситуации, и Урарака цепляется за неё, как ухватилась бы за спасательный круг. Когда они останавливаются подышать — в восьмой, девятый раз, какой? — она вдруг замечает ответвление. Оно кажется более широким, и остальные согласны в него завернуть. По мере того, как расширяется труба, течение становится сильнее. Через пару минут у них получается найти сток — невысокий водопад. Бакугоу выбивает ногой решетку, и их напором воды смывает вниз, в ещё более широкую трубу. Туда, где можно встать. Туда, где воды — слава богам! — по щиколотку. Очако выпрямляется и слышит жадный, хриплый вдох — Катсуки брал маску на какие-то пару секунд, да ещё и решётку выбивал, наверняка, он изголодался по кислороду. — Бакугоу, ты как? — Момо заботливо хлопает его по спине, наверное, пытаясь помочь откашляться, и Урарака снова ловит себя на поразительной мысли: эта правильно воспитанная девушка почему-то совсем не боится неуместных и сомнительных контактов — совсем не боится прикасаться к Бакугоу вот просто так. Очако, честно признаться, его обожает, но никакого желания прикоснуться не чувствует. Её пугает просто перспектива с ним поговорить. Пугает не из-за страха и мандража влюблённости, а из чисто рациональных соображений: любой разговор с Бакугоу закончится криками и рукоприкладством. Это совершенно предсказуемо и наиболее вероятно. Любой нормальный человек всеми силами старается такой перспективы избежать. А что Яойорозу? Яойорозу только увеличивает шансы. Она начинает разговоры сама, совершенно не напуганная возможностью скорого взрыва, и тактильные контакты инициирует с таким же легкомыслием. И это до жути странно ещё и потому, что Момо выбирает самого неподходящего человека, с которым может чувствовать себя комфортно. Она даже подруг не касается, вечно разрешения спрашивает, а тут такое. Очако уже не первый раз замечает. Ещё она думает, что Момо бы о себе подумать. Дышит девушка ровнее всех, но выглядит очень так себе: из-под мокрых волос, лежащих свалянной паклей, лица практически не видно, но нездоровая бледность Яойорозу всё равно бросается в глаза. «Она же ранена!» — с тревогой вспоминает Урарака. С травмами головы шутить точно не стоит, но силу воли старосты не стоит недооценивать вдвойне. — Порешу этих говнюков, — рычит Бакугоу. А потом вдруг в совершенно несвойственной для себя манере осведомляется: — Все целы? — Порядок, — вытягивает большой палец Урарака, стараясь не показывать, как она удивлена и тронута этой неожиданной заботой о ближнем. Момо просто кивает и пытается собрать хаос пышных волос в привычный хвост. — Давай отрежу, — милосердно предлагает Бакугоу, замечая её попытки и с каким-то садистким наслаждением вытягивая руку, — удобнее будет. Его воодушевляющая забота старосту совсем не трогает. — Я справлюсь, — останавливает его Яойорозу, строго и безапелляционно. Бакугоу фыркает. Очако не хочется, чтобы такой пустяк перерос в конфликт, а с Катсуки возможно всякое, поэтому она обращает внимание на более насущные проблемы. — Если мы сможем определить, где находимся… — Уже, — улыбается Яойорозу и отлепляет что-то от кожи. Больше всего созданный предмет похож на устройство GPS. — Я тоже подумала, что это приоритетная задача, — поясняет она, и обе девушки заметно приободряются. — Приоритетная задача — отпиздить этих мудаков, — вклинивается Бакугоу, впрочем, с любопытством палящийся в маленький экранчик. И Очако даже понимает, почему для него это приоритетно: отомстить за поруганную гордость. Фактически, конечно, злодеи не победили — они трое ведь живы, но Бакугоу важен сам факт нанесённого оскорбления. По чьей-то милости он искупался в сточных водах и бродит теперь по канализации, как какая-то крыса. Урараке странно, что он ещё не удрал мстить в одиночку. — Обоснуй, — поворачивается к нему Момо, готовая слушать. Её не смущает ни язык, ни несогласие, ни иррациональность. Очако только удивляется: любой здоровый человек легко поймёт, что это сказано в запале. А Яойорозу просит обосновать. Впрочем, то, что она готова в случае удачной тактики план Катсуки рассмотреть, говорит о ней гораздо больше. Очако сомневается, что Момо двухлетней давности вообще решила бы принимать его секундные бредни всерьёз. Или даже обратила бы на них внимание. Бакугоу всегда было проще игнорировать, чем связываться с ним. — Отъебитесь. — Я так и думала, — спокойно роняет Яойорозу. — Поэтому ни за кем не гонимся, находим выход, возвращаемся в штаб, отчитываемся о проваленной операции и ждём приказов. Возражения? У Урараки нет возражений: она рада выбраться. Да, ей паршиво от того, что эти четыре урода ещё немного погуляют на свободе, но в ней сидит эта ожесточённая уверенность, что никуда они не денутся. Не после того, что с ними сотворили: она не успокоится, пока не отыщет. А если уж она так настроена, то Бакугоу вообще глаз не сомкнёт, пока не совершит возмездие. Может, чуть позже, чем хотелось бы, но они своё получат. Потому что нечего героев в канализации топить. — Судя по данным, мы под центром Синдзюку. В этом районе очень продуманная сеть, тут с каждого уровня должен быть выход, — рассуждения Момо быстро перетекают в действия. Они бредут по бесконечным туннелям, пытаясь отыскать лестницу или другой намёк на выход. И Очако чувствует себя чуть паршивее, чем должна: мысль, что придётся вернуться с поражением, претит ей гораздо сильнее, чем она предполагала. Кулаки чешутся прямо сейчас: хочется отомстить за весь пережитый страх, за панику и беззаконие. Несправедливо, что они чуть не умерли сегодня, а эти уроды ещё поживут. Всё это мысли, недостойные героя; мысли, которые у Всемогущего или Изуку никогда бы не возникли, и Очако стыдно за них. За собственную ненависть стыдно ничуть не меньше, чем за беспомощность. — Эй, Урарака, чего грузанулась? — видимо, у неё на лице всё написано, и в таких выражениях, что даже Бакугоу есть дело. Очако кажется, что выглядеть она должна, как учитель Аизава с недосыпа, чтобы Катсуки стало хотя бы любопытно. И раз он интересуется сейчас, наверное, ситуация труба. Девушка только трясёт головой, не зная, как избавиться от нежелательного внимания. С Бакугоу всегда так: когда нужно, от него и слова не добьёшься, а как прицепится, так в самый неподходящий момент. Урарака упирается взглядом в ровную спину идущей впереди Момо и думает, что к ней Катсуки бы не пристал вот так запросто. Если не считать того, что с Момо вообще никто так не разговаривает, Очако ещё и достоверно известно, что Катсуки боится старосту. На том уровне, до которого остальные страхи не допускает — там, где эмоции, самые неподдельные и неуправляемые. О да, Урарака знает об этом его страхе и однажды, честное слово, использует его против невыносимого одноклассника, даже если это подло и низко. Потому что однажды Бакугоу действительно заслужит всю ненависть мира, и её — тоже. — Да ладно, не переживай, я никому не расскажу, — важно заявляет Катсуки, так и не получив ответа от мрачной Очако, и делает внушительную паузу, — что ты плаваешь как тюлень. Что ж, видимо, секрет на секрет. Урарака возмущённо фырчит, но вдруг чувствует, что может выдохнуть всё напряжение и злость, скопившееся под мрачной водной толщей. А ещё — страх. Сегодня никто из них не умрёт. Даже если она тюлень, судьба к ней милостива. — Спасибо, — улыбается она искренне и счастливо, чем приводит Бакугоу в замешательство.***
Когда они добредают до развёрнутого преподавателями штаба, чтобы студенты почувствовали себя в полевых условиях, все первым делом зажимают носы и отправляют их в душ. А потом уже долго и с наслаждением отчитывают за проваленную операцию, за нескоординированные и рискованные действия и за не пойманных преступников. Но больше всего, конечно, за то, что чуть не погибли так глупо и бездарно. — Почему каждый раз, когда вы двое работаете вместе, что-то обязательно идёт не так? — Аизава действительно ждёт объяснений от Бакугоу и Яойорозу, и Урарака чувствует себя немного лишней, но не менее причастной к провалу. — У меня для вашей команды неуды закончились. Вы даже при наличии третьего участника сработаться не можете. Профи должен уметь находить общий язык с самыми неожиданными союзниками. Что с вами не так? Разберитесь уже, — Аизава даже голоса не повышает, но он внушителен как обычно. И как обычно — прав. Им не сработаться вот так, пытаясь определить идеальный план и свести личное к минимуму. Очако кажется, что их обоих клинит на профессиональном: у каждого из них своя манера боя, своё видение мира, и не существует плана, который бы сразу вместил их обоих. Но Бакугоу и Яойорозу упорно продолжают его искать, отодвигая всё второстепенное (всё самое существенное, по мнению Урараки) на второй план. Они пытаются разобраться с проблемой, не желая искать первопричину, и ощипывают листья, всё дальше уходя от корней. Но даже если бы они что-то придумали, даже если бы нашлась эта идеальная стратегия, она бы долго не продержалась. Потому что у Катсуки и Момо вообще ничего не бывает по плану.ПЕРВЫЙ
— Бакугоу, как там Тодороки, в порядке? Яойорозу барабанит в непробиваемую цельнометаллическую дверь, надеясь, что она хотя бы звукопроницаемая. Бакугоу сложно визуализировать эту картинку: староста, долбящая кулаками и разоряющаяся уже минуты три. Она мешает ему собрать мысли в кучу. Да, он её прекрасно слышит, изводящую себя и всех остальных по другую сторону, но сказать ей ему нечего, только расстроить. Потому что Тодороки не в порядке: он истекает кровью с такой скоростью, что Катсуки не успевает рану зажимать. Да он и не умеет толком — прижимает наугад. Поэтому на все раздражающие крики молчит. Истерика Умницы ему никак не поможет. Тодороки — подавно. И надо же было этому придурку подставиться. Будто у всех остальных рефлексы дерьмовые, нашёлся спаситель, выпендрился: Урараку оттащил, Джиро отшвырнул, а о себе, конечно, не подумал. Взять бы ему пример с Бакугоу, который в первую очередь, когда чёртовы стены начали рушиться и превращаться в железную коробку, позаботился о себе, а потом уже Каминари и Ашидо руку подал. Потому что они все герои, взрослые, самостоятельные, сильные (вслух Бакугоу зовет их кусками говна, но уже свыкся с мыслью, что они не пальцем деланы). Но нет, Шото проникся глубокими благородными чувствами, рвётся спасать всех и каждого. А теперь подыхает тут на руках Катсуки, и Бакугоу, на удивление, чувствует себя крайне паршиво. Может, от беспомощности в основном, но и потому ещё, что эта упрямая ледышка не должна помереть вот так просто. Момо их всех сожрёт. И себя сожрёт тоже. Впрочем, Бакугоу со стоическим спокойствием осознает, что жизнь двумордого имеет ценность и сама по себе. Поэтому стискивает зубы, давит на кровоточащую рану и пытается придумать, как выбраться. — Кач-чан, если слышишь меня, отойдите подальше, я пробью стену, — орёт с другой стороны Деку. И он, конечно, может, как и Бакугоу, когда у него руки не по локоть в крови Тодороки и наполовину — в его же грудной клетке, но очень не стоит. — Деку, урод, сунешься — прибью, — надрывается Катсуки во всю силу лёгких. И очень надеется, что Мидория расслышит в его голосе не только упрямство и угрозу, но и прямое предупреждение, что так делать не стоит. Не стоит, потому что снаружи непонятно то, что ясно внутри: повредит стену, и обоим заваленным не сдобровать. Потолок еле-еле держится, и эта мерзкая рассекающая причуда, на которую Тодороки так несвоевременно напоролся, держится вместе с ним. А рухнет, так вместе с ним все камни, заряженные этой очень жестокой версией сигнализации. Тодороки сложно назвать медлительным. Он, конечно, тот ещё тормоз и по рефлексам, разумеется, уступает великому и могучему Бакугоу, но всё-таки он быстрый. Действительно быстрый, какую сторону боя ни возьми: соображает быстро, двигается быстро, причуду активирует ещё быстрее. Катсуки ни в одной вселенной не пришла бы мысль присматривать за ним во время боя. Катсуки вообще ни за кем не присматривает, но если бы присматривал, то точно не за Тодороки — этот способен и сам справиться. Поэтому Катсуки думает, когда первый слой стен рушится и Шото отпихивает Джиро и Урараку с траектории осколков: «Ну подумаешь, камушком прилетело». И как-то не очень задумывается, стараясь увернуться от многочисленных осколков. Их группа из восьми человек работает сообща, и за пару секунд общими усилиями находит слабое место, не затвердевшую ещё стену. Разумеется, они прорываются — с ними же разрушительная причуда Деку. Бакугоу бы и сам прорвался, но вместо этого хватает за шкирку уворачивающихся от осколком Денки и Мину, с наслаждением запускает их к выходу (любит он пошвырять тупых ублюдков), игнорируя удивлённое «ай, остро» от Ашидо, и в один взрыв сам достигает выхода. А потом слышит это оглушающее «Тодороки!» Орут, кажется, все, и у Урараки страшные-страшные глаза, но Катсуки отчётливее всего слышит сип, будто у Момо вдруг сел голос, и оборачивается чисто интуитивно. Шото пошатывается, пытаясь устоять, и делает шаг, но его буквально расклеивает: правое плечо его рассечено так, что Бакугоу видит кость. Он готов поклясться, что видит и внутренности; и боковым зрением ещё, как Деку и Яойорозу срываются с места. Но он ближе. Он, чёрт возьми, ближе, а они уже с другой стороны. И он их опережает, не слыша даже лязг стен и практически не замечая крошащегося потолка. Хватает какую-то пластину, оставшуюся от раскуроченной Мидорией стены, ловит Тодороки за плечи и прикрывает их бедовые головы от камнепада. Когда Катсуки открывает глаза, он уже весь в чужой крови, потолок цел только наполовину, а с другой стороны железной коробки орут так, что ни одни стены не спасут. «Причуда», — догадывается Катстуки, которому ясно, что от одного камушка такого ущерба не будет. Видимо, какая-то режущая-рассекающая причуда, способная помещаться в предметах, и, кажется, вся комната ей заряжена. «Пиздец, а не сигнализация!» — остаётся только мысленно присвистнуть, потому что что ещё с этим делать, Бакугоу совершенно непонятно. — Не трогайте стены, тупые уёбки, здесь всё рухнет к херам, — он всё-таки решает пояснить на случай, если энтузиазм этих кретинов снова начнёт зашкаливать. — Понял, — слышит он в ответ. Деку рациональный до раздражающего. Этот ублюдок думает так быстро, что Бакугоу впервые в жизни решает действительно на него положиться. Если Мидория может выбраться из заварушки с Одним за всех, то тут ему просто нельзя оплошать. «Думай, чёртов Деку», — наставляет Катсуки и отвлекается на свою нелюбовь к Изуку, чтобы отвлечься хоть на что-то. Из-за кровавого месива у него самого думать выходит плохо: Бакугоу уже, кажется, ко всему приучен, но не к таким вот смертям, грязным, неожиданным, пугающим, очень натуралистичным. Ну хочешь ты умереть, ну уйди на пенсию и сдохни тихо-мирно, а не делай так, чтобы другим потом страшные сны с твоим участием снились. Бакугоу уверен: этот момент с Тодороки, если он сам его переживёт, будет преследовать его по ночам. — Кач-чан, следи за потолком и скажи, если что-то поменяется. Катсуки задирает голову вверх и ждёт — ничего не происходит. Больше всего он опасается, что камни посыпятся разом. Тогда ему ни Тодороки не оттащить, ни самому не укрыться. — Ничего, — орёт он в ответ и надеется, что они уже что-то сообразили. Сам следить не пробует, даже не оборачивается на стену — там, в конце концов, почти уже герои, которые должны спасать. Пусть спасают. А на его совести более насущная задача. — Тодороки, слышишь, ублюдок, не смей помирать. Ты даже не герой ещё, а убогая кучка унылого дерьма. Шото на оскорбления реагирует ровно — никак. Продолжает истекать кровью, и всё, что Бакугоу от него достаётся — дыхание. Хриплое, прерывистое, булькающее, но и то слава богам! — Кач-чан, мы почти всё, — Катсуки по-прежнему не оглядывается. — Вон как стараются. Слышишь, как все спешат спасти твою задницу, а ты неблагодарно подохнуть собрался. Думаешь, кто-то бы так суетился, будь я на твоём месте? Готов поспорить, там староста уже весь пол слезами залила и все молитвы припомнила. На двух языках. Катсуки очень живо может представить себе эту картину. И как Яойорозу в истерике колотит руками не по железной стене, а по крышке лакированного гроба из блядски дорогого дерева — тоже. Ей идёт траур, хоть в воображение Бакугоу она и похожа не на скорую выпускницу, а на какую-то готическую графиню из европейских сказок про вампиров. Ещё Бакугоу очень живо представляет, как староста посмотрит на него на похоронах, на которых он почему-то будет присутствовать — воображение, что с него взять. В глазах её будет вся ненависть мира, а на его плечах — вся вина. Она вслух не скажет, конечно, что это Катсуки виноват в смерти Шото, но все и так поймут без слов. Поймут и согласятся. Яркая картинка стоит ему секундной заминки. Бакугоу смотрит на бледное лицо Тодороки и честно пытается ненавидеть этого уёбка за тупость и все случайности вселенной. Единственное, что он может выдавить: досаду напополам с раздражением. И такое разрывающее сочувствие, что неполноценной душонке Катсуки его просто не выдержать. — Подохнешь — я её заберу, — угрожает Бакугоу, чтобы просто нарушить тишину, и хмыкает абсурдности этой реплики (будто у него может выйти). Но с Тодороки только так: не будешь опускаться до низостей, на эмоции не выведешь. Только вместо эмоций из Шото вылетает выдох, надрывный и, кажется, последний. Бакугоу захлёстывает дикий ужас: он борется с желанием отдёрнуть руку, чтобы сделать хоть что-то, хотя прекрасно понимает, что не стоит. — Есть! — его отвлекает бодрый голос Ашидо, и Бакугоу додумывает, что они как-то хитро растворили стену, чтобы оставить потолок устойчивым. А в следующую секунду их бережно хватают эти адские чёрные щупальца Деку, позаимствованные у чужой причуды, и вытягивают через дыру. Бакугоу приходится пригнуться и распластаться, чтобы они оба одновременно могли пролезть, но на рану Тодороки он продолжает давить с той же силой. — Силы небесные! — выдыхает Яойорозу, которая совсем на грани, и Катсуки даже не говорит ей успокоиться, потому что это и правда ужасно. Но Момо и самой не до истерик: она хватает тюбик, видимо, заранее заготовленный, смахивает руку Бакугоу и заливает что-то в рану Шото. Эта штука по виду — строительная пена, но заполняет рану на ура. Бакугоу разжимает онемевшие пальцы. — Я не могу найти пульс, — у старосты трясутся руки, но она просто констатирует факт, и все, кто чувствует себя в состоянии помогать, скачут вокруг Шото. Бакугоу хватает Каминари за руку и придавливает к грудине Тодороки. — Шарахни-ка его. Денки смотрит с ужасом. Сперва на него, потому на Мидорию, а потом и на Момо. «Почему-то все всегда ищут одобрения у Момо, когда дело касается двумордого», — с лёгким раздражением отмечает Катсуки. Но вот вообще не до этого. Даже для него слишком мелочно. — Включайся, говорю! — настаивает Бакугоу. Момо неуверенно, но отчаянно кивает. — Не больше 200 джоулей за раз, — предупреждает она, и Каминари сглатывает. Ему приходится использовать причуду трижды под наставления Яойорозу, прежде чем Тодороки делает вдох, и Деку радостно орёт, что нащупал пульс. Теперь у Шото есть хотя бы подобие шанса продержаться до Академии и Исцеляющей девочки. А это уже немало. Момо создаёт что-то вроде носилок, и Урарака с Изуку уносятся вперёд, метко прозванные Ашидо «скорой помощью». — Не пойдёт с карьерой героя, сможешь устроиться в реанимацию, — мрачно издевается Катсуки над ошарашенным Каминари, неожиданно нашедшим новое применение своим способностям. А затем Бакугоу приходится отступить, потому что Яойорозу налетает на него с последним, чего он от неё ждёт — с объятиями. Даже в пыли и бетонной крошке кожа её совсем шелковая — Бакугоу щекой чувствует её плечо — и когда она смыкает руки вокруг его шеи, ему слышится запах сливы и вереска. Готическая графиня из фантазий делает ему ручкой. — Бакугоу, ты такой молодец, настоящий герой. Спасибо тебе, — она судорожно расцеловывает его в щёки, запускает руки в волосы и делает вообще всё, чего никогда бы не сделала, если бы Тодороки не приспичило помереть. В эту секунду она, думает Катсуки, ужасно похожа на Анну, раскрепощённую, эмоциональную, настоящую. Он цепляется за эту мысль, и это единственное, что удерживает его на грани вменяемости подо всеми незатейливыми (очень коварными, на самом деле) лобызаниями Момо и ошарашенными взглядами Ашидо, Джиро и Каминари. Если бы не эти трое, он бы, наверное, вцепился в девчонку ответным жестом, но как хорошо, что любопытство Ашидо может заменить всем здравый смысл! Катсуки, в общем-то, и сам себя хвалит. Делает вид, что ничего такого особенного, но внутри его ощутимо трясёт, на руки с застывшей абсурдными перчатками кровью даже смотреть не хочется. Прежде чем грубовато снять Момо со своей шеи, Бакугоу прикрывает глаза и вдыхает свежий и бодрящий запах вереска. — Ещё не спасли, — возвращает он всех на землю, чтобы не торжествовали раньше времени. Потому что он чувствует, что ещё не спасли, и не успокоится, пока доктора не скажут, что с идиотом Тодороки всё в порядке. Но Момо знает что-то наперёд: она благодарит его словно за себя, а не за чужую жизнь, и такая забота одновременно адски злит и очень трогает. Бакугоу не знает, когда успел набраться этого глупого сентиментализма, проникнуться общими дружелюбными настроениями, но безразличие изображать всё сложнее. Все эти идиоты делают его причастным, все эти идиоты делают его одним из них. И даже беситься сил не остаётся.***
Он не собирается навещать Тодороки в больнице — достаточно уже того, что ему постоянно докладывают его статус пациента. «Закончили операцию», — ночью докладывается Ашидо всему общежитию. «Тодороки перевели из реанимации», — ликует Каминари через пару дней. «Тодороки пришёл в себя, врачи дают хороший прогноз», — подхватывает Джиро. Поэтому Бакугоу не собирается никого навещать, но на четвёртый день его затаскивают в палату общими усилиями. Шото выглядит измождённо, как человек, только что отвоевавший свои права у смерти. Шото выглядит довольно, как человек, переживший конец света. И очень спокойно выглядит Шото, умиротворённо, как тот, кто постиг божественную мудрость — таким расслабленным Бакугоу его никогда не видел. Он путает сперва это с его прошлым холодным равнодушием, но спокойствие у Тодороки, если присмотреться, другое — как у буддистского монаха. Хочется ему врезать, чтобы вывезти из дзена и отомстить за то, что последнюю неделю сам Бакугоу практически не спит. Все трещат что-то бессмысленное, вьются вокруг Шото, пытаются впихнуть в него фрукты и свежие новости, традиционно жалуются на Аизаву, а Бакугоу, устроившись в кресле, пялится в окно. Когда он кидает один-единственный долгий взгляд на Тодороки, разноцветные глаза перехватывают его с готовностью, и вместо банального «спасибо» Катсуки читает по губам «не отдам». И своим взрывным хохотом пугает даже птиц на ветке и зашедшую в палату медсестру. Единственный, кто не подскакивает от неожиданного звука — чёртов Тодороки.