четвёртая
Профи учатся на ошибках, но у некоторых студентов «А» класса повторять собственные провалы входит в привычку. Их распределяют рандомно, кому-то разрешают выбрать партнёра по желанию, кому-то, особенно провинившимся, Аизава определят напарника сам. Не исправившихся Момо и Катсуки Сотриголова ставит в пару, проверяя собственное терпение и их навыки заодно. Очако малодушно рада, что не придётся работать с ними в команде: она вызывается составить компанию Киришиме, и они носятся по всему городу под проливным дождём и молниями, пытаясь угадать планы Лиги. Намерения у злодеев совершенно террористические, и их интересы сходятся на пяти небоскрёбах в центре города — на одном из них Очако с напарником сталкиваются с преступником. Что хуже — на соседнем, близкую крышу которого Очако видит чётко и ясно даже сквозь пелену дождя, орудуют Бакугоу с Яойорозу и целая группа злодеев. — Надо помочь, — говорит Киришима, когда им удаётся обезвредить противника, и кивает на одноклассников. Видимо, он тоже в курсе, насколько неудачным может быть их взаимодействие. Их нескоорденированность порой принимает самые абсурдные, опасные и роковые формы. Урарака всем сердцем надеется, что до этого не дойдёт, пока слушает пробивные взрывы. Однако в этот раз Бакугоу, из-за упрямства или бунтарского духа, совершает ошибку непоправимую и совершенно фатальную, которую, по традиции, пытается исправить в последний момент: ловит отброшенную взрывом Яойорозу за руку, упираясь ногой в низкий бортик на крыше токийской высотки, и где-то между выдохом и проклятиями пытается потянуть на себя. Пальцы Момо, мокрые от дождя, выскальзывают, и Бакугоу остаётся только загребать руками воздух, а потом один из злодеев атакует его сзади, когда Катсуки уже почти в прыжке следом. Эйджиро что-то громогласно орёт, а Урарака, ставшая невольным свидетелем этой секундной сцены, вообще не думает: сигает с высотки вслед за Момо, намереваясь достать её в полёте и использовать на ней причуду, хоть это немного нереально (но в отличии от Бакугоу у Урараки с её способностями хотя бы есть шанс подругу спасти). С небоскрёбов в центре Токио лететь высоко, но даже если Момо сможет создать парашют, нормально раскрыться он не успеет. Возможно, девушка придумает что-то ещё, но Урарака не знает наверняка. На многое рассчитывать не приходится, и Очако не может остаться в стороне. Даже не попытаться — глупо, поэтому она теперь всегда пытается, даже в самых провальных случаях. Очако уже знает, что не успеет, когда до земли остаётся метров десять — тут же, заменяя собой надежду и отрицая все вероятности, перед ней проносится, едва уловимый для взгляда, Деку. Хватает Момо, почти закончившую не слишком убедительно выглядящую подушку, и через секунду бережно опускает на ноги. Яойорозу опирается его плечо, ноги и губы у неё подрагивают, но она держится — переводит дух. — Мидория, откуда ты взялся? — удивление, благодарность и облегчение в её голосе смешиваются в дивный ураган эмоций, и Очако, разомкнув пальцы, опускается на асфальт рядом с одноклассниками. — Закончил в своей части города, решил, что кому-то ещё может понадобиться помощь, — Деку привычно улыбается во весь рот и ободряюще похлопывает Момо по спине. Мол, сегодня ты не умрёшь, даже не пытайся. — Ты очень вовремя, — слабо улыбается в ответ Яойорозу, у которой для полноценной благодарности не находится слов. Как тут отблагодаришь, когда тебе, возможно, жизнь спасли? Что тут скажешь ценного и умного? Очако любуется Деку: он их новый Символ Мира. Он тот, кто успевает всегда и плюёт на шансы: помогает даже тогда, когда помочь не вариант. Он тот, кто всегда там, где нужен. Он тот, кто делает мир немного лучше, не отказывается даже от самых пропащих. Не то что всякие… — Блин, Бакугоу! — подскакивает Урарака и задирает голову, пытаясь рассмотреть с земли верхушку небоскрёба. Какой там! Снизу, точно так же, как и сверху, ничего не видно: Бакугоу, наверное, даже не в курсе, что случилось. Расстояние, угол обзора и паршивая погода с нулевой видимостью сводят все шансы на нет. А это значит, что только боги знают, что сейчас происходит на крыше с оставшимися злодеями, посмевшими помешать Катсуки нырнуть вслед за напарницей. Очако точно знает, что в этой ситуацией он винит их — злодеев. Не себя, не рассчитавшего с силой ударной волны. Потому что это не про Бакугоу: считать, что прокололся он, ниже его достоинства. Она знает только, что его надо предупредить, пока не разнёс половину города в гневе. — Я проверю, — говорит Очако, упреждая движение Мидории, и с силой отталкивается от асфальта, за сущие секунды достигает крыши. Найти Катсуки нетрудно — он в центре разбросанных кругом противников. Вымещает гнев, негодование и отчаяние на подвернувшемся под руку злодее: избивает его в кашу, даже не используя причуду. Просто месит кулаками без разброра, и Урарака видит только кровь и заплывшее нечто, когда-то бывшее лицом. Останавливаться Бакугоу не собирается, ещё два-три удара и прикончит. В злости, считает Очако, нет ничего преступного, но в том, чтобы не поддаваться отчаянию, и есть сила героя. Она бы оставила Катстуки упиваться болью (в эту секунду она его практически ненавидит), но нельзя дать ему так глупо стать убийцей. Нельзя позволить в мгновение отречься от всего, за что они стоят, даже если сам Бакугоу считает убийство оправданным, даже если он придумал себе достойную причину. Наверное, смерть дорогого человека — единственная причина, подобравшаяся близко к оправданию злодеяния. «Успокойся, Очако, он ведь не плохой. Просто потерян. И зол. Ты можешь это исправить», — говорит она себе и ищет способ. Наверное, Катстуки сейчас в таком бешенстве, что уговоры не помогут, а с физической силой на него лучше не лезть. Урарака не знает, как ещё его остановить, поэтому орёт, перекрикивая дождь и грозу. — Бакугоу, она в порядке. Момо в порядке. Ей кажется, это единственная фраза, которая может привести его в чувство. И девушка внутренне торжествует, когда срабатывает. Катсуки рывком разворачивается к ней, и безжизненное тело в его руках тащится следом. — Как? — глаза его делаются огромными, и он совершенно точно не понимает, как это возможно. Если бы Урарака не видела, тоже бы не поверила. Объяснять долго, наверное, не имеет смысла, когда всё может сказать одно лишь имя. — Деку. Бакугоу выдыхает, и воздух из него выходит с треском — Очако чудится, что ломаются рёбра. Он разжимает кулак как-то безвольно, и злодей валится на твёрдую крышу мешком, не подавая признаков жизни. Урарака в несколько шагов рывком добирается до Бакугоу, потому что его скручивает, и хватает за плечи, чтобы не рухнул рядом. Его трясёт так отчётливо, что Очако и сама начинает подрагивать. Ей кажется, это от шока и облегчения, а затем по короткому, рваному всхлипу она понимает, что Катсуки банально ревёт. Он буквально виснет на ней, опадает всем весом, и Урараке приходится отставить правую ногу назад, чтобы дать им обоим точку опоры, чтобы просто не повалиться. Она шокирована, сбита с толку, она не ожидает ничего подобного от Бакугоу — не ждёт от него никакой искренности, никакого проявления чувств и слабости, никакого признания. А Бакугоу признаётся. Что целиком и полностью виноват, что ответственность лежит на нём и что он, чёрт бы его побрал, раскаивается. И этим неожиданным порывом злит её ещё больше. «Ну почему так не вовремя? Бакугоу дурак, даже злиться на тебя не получается нормально!» Ей хочется сжать кулак и расквасить ему хотя бы нос, если не отпинать как следует. Вместо этого Очако перехватывает поудобнее, стараясь не думать, как ласково и крепко держит его в объятиях, и вполне успешно делает вид, что вся влага на болезненно раскрасневшихся щеках Катстуки — всего лишь струи дождя. Она не считает, сколько времени они так проводят, но отпускает только, когда у Бакугоу заканчивается завод и силы. Они оба мокрые насквозь, и Очако всерьёз опасается, что следующая молния шарахнет в них. Ещё она всерьёз опасается, что Бакугоу сейчас придёт в себя, выпрямится и пришибёт её за то, что стала свидетелем (даже не так — соучастником!) его слабости. Но он только бросает на неё хмурый взгляд из-под нависших волос. — Ты-то откуда узнала? — проницательно спрашивает он, и нет смысла делать вид, что она не понимает вопроса. Каким образом Бакугоу дошёл до мысли, что Урарака совсем-совсем в курсе сути дела, для неё остаётся загадкой. Наверное, это его звериное чутье. Или, может, стоило сначала попробовать какую-то другую фразу. Посоветовать остановиться там, а не орать про корень всех зол. — Ну… — она тушуется, не зная, стоит ли им вообще об этом разговаривать. Может, он сейчас из неё всё достанет, а потом и её с крыши выкинет? «Фу, Очако, это очень зло, перестань так думать! Да и твои чувства его совсем не интересуют, не догадается точно». — Не хочешь говорить, не говори, — пожимает он плечами, странно спокойный, и нагибается над злодеем, чтобы проверить пульс. Остальные точно в полной отключке, но жив ли вообще этот, которому досталось всё отчаяние Катстуки — вопрос. Урарака сверлит взглядом его спину, пытаясь понять, может ли хоть чем-то ему помочь, если влезет. Пытаясь понять, хочет ли она ему помогать в этом и стоит ли вообще влезать. Злость опускается куда-то на дно сознания, как прибитая дождевыми каплями дорожная пыль — остаётся бесконечное сострадание, забота и желание даже этого несносного дьявола видеть счастливым. Мерзкое чувство, на самом деле. «Говорят ведь, что любовь зла. Но у Бакугоу ведь может быть по-другому». Только этой мыслью Очако и спасается — только эта мысль вынуждает её открыть рот. — Бакугоу, я знаю тебя давно и очень хорошо. Лучше, чем мне бы хотелось, — от внимательного и чуточку сердитого взгляда она отмахивается. — И я всегда считала, что ты ничего-ничего не боишься, ну вот совсем. И на чужие чувства тебе плевать, но ты всегда за себя. Сражаешься за себя, за уважение и свои цели, всегда добиваешься своего, — Урарака замолкает, чтобы перевести дыхание и выбрать удачный вопрос, который всё прояснит. Она ещё сама не знает, о чём именно его спросить. Как такой эгоист умудряется держаться подальше от того, что хочет? Или, может, зачем так усложняет себе жизнь? Или как у него получается так долго сражаться с очевидным? Ей кажется, что всё это не подходящие вопросы — в мозгу всплывает единственно верный. «Почему ты так боишься?» Но она не успевает его задать. — Я ничего не создаю, — Бакугоу задирает голову к небесам и совсем на неё не смотрит. Может, эта фраза даже ей не предназначается, может, это монолог к высшему существу вон там, или проклятия судьбе. Но Очако чувствует, что это тот ответ, который она искала. Который Бакугоу так тщательно охраняет. Который мешает ему мыслить трезво и бесстрашно, совсем по-бакуговски. — И никогда не создам. Это не мой путь. Очако смаргивает непрошенные слёзы. Потому что ощущает чужую боль как собственную. Потому что это правда: Бакугоу — разрушение, Бакугоу деструктивен. Но он не прав в том, что считает, будто это определяет его и разделяет с Яойорозу. Ведь они оба строят лучший мир. Просто Яойрозу настоящий творец и созидатель, создаёт его из ничего; Бакугоу ломает то, что в нём сделано паршиво, то, что этот мир портит. Это два разных пути, но они пересекаются в той точке, где новый, созданный из пустоты мир, нуждается в доработке. Потому что всё не может быть сделано идеально — что-то всё равно придётся уничтожить и переделать. Бакугоу кажется, что это их фундаментальное отличие: разрушитель и демиург. Ему кажется, что построить ничего он не способен, только разрушить — преграды, зло и всё человеческое в себе. И он не понимает совершенно, что Яойорозу так цепляется за него потому, что ей самой не хватает деструктивной энергии: ей не на чем строить новое, потому что новое — только на догорающих обломках старого. Ему кажется, что обязательно придётся измениться, чтобы заслужить право находиться рядом с творцом. Ему кажется, его захотят изменить. Потому что такой, как есть, он не может быть ей нужен. Но что поделать, если он дурак? Только вздохнуть. И Очако вздыхает, планируя однажды поближе познакомить Катсуки с концепцией Инь и Ян. — Сунусь к Яойорозу, и её к херам снесёт этой волной, — он серьёзен, спокоен, поглощён чувством вины и совершенно точно уверен в своей правоте. «Ах да, Бакугоу же считает себя самым сильным, как ему к другому выводу-то прийти? Конечно, он возьмёт верх над маленькой слабенькой девочкой со всей этой своей дурацкой разрушительной энергией. Ну что за идиот?!» В общем-то, у него очень правильный выбор слов для метафоры — Момо только что действительно снесло. Он её только что чуть не убил. Не лично, конечно, но работай они слаженно, взрыв бы не выбросил Момо за пределы крыши. Так что Бакугоу опасается вполне разумно. Только не того. — Может, попробуешь для начала поменьше руками размахивать? — спокойная весёлость в голосе Очако отчаянно не идёт драматизму ситуации. Всем этим душевным мукам и терзаниям, всем философским вопросам. Но Урарака просто чувствует, что с плеч будто гору сняли, и ей хочется поделиться облегчением, надеждой и своей точкой зрения. Хочется донести истину. Хочется помочь. Потому что ей не наплевать настолько же, насколько и ему. Бакугоу оборачивается к ней удивлённый, будто застигнутый врасплох её советом, и вместо того, чтобы обматерить, смотрит вдруг на свои ладони. Наверное, они для него символ и квинтэссенция разрушения. — Тебе надо больше времени проводить со своими одноклассниками, Бакугоу, а то ты как будто совсем нас не знаешь. Яойорозу тоже. Она вон какая упрямая. Её ведь никакой волной не снесёшь. Урарака имеет в виду метафорическую.третий
За минувшие пару месяцев с произошедшей с ним трагедии Тодороки узнаёт себя лучше, чем за все 17 лет жизни. Столкнувшись со смертью лицом к лицу, он понимает вдруг, за что нужно ценить себя, своё существования, проведённое в этом мире время, и почему он обязан не только всем вокруг, но и самому себе. Перспектива близкой смерти делает из Шото немного большего эгоиста. Он не изменяет собственным принципам, но вещи, значительные для остальных по умолчанию, вдруг приобретают смысл и для него, становятся важными, играют новыми красками. Он больше не прячется и не позволяет страху и неуверенности себя определять; внимательно относится к собственным ощущениям и пытается руководствоваться не только рациональным анализом, но и чувствами, которых у него, к его огромному удивлению, оказывается в избытке. Шото ждёт, что его вот-вот накроет лавиной: сожаления, радости, сочувствия и страха. Но умиротворённое спокойствие ширится в нём, разрастается, словно лозы дикого винограда. Оно не холодное и не рассудочное, не ширма для неуверенности и опасений — оно живое и любопытствующее. Вместо опасной переполненности Тодороки чувствует завершённость, и остаётся спокойным. По-прежнему, но по-новой. Изменения в нём другими ощущаются, скорее, интуитивно: он немного больше времени проводит с друзьями, чуть больше усилий тратит на себя, а не абстрактное или конкретное совершенствование. И в общем и целом этот обновлённый Тодороки не делает ничего из того, что бы старый не стал — он просто чуть больше смахивает на живого человека. — На параллельной улице открылось кафе с мороженым. Там есть моё любимое икорное. Говорят, арбузное и карамельное тоже есть. Давайте заглянем на выходных? — с воодушевлением предлагает Ашидо, от обилия инициативы и эмоций попинывая Каминари, сидящего на соседнем стуле. — Хорошая идея, — нейтрально, но как-то отчётливо-благодушно отзывается Тодороки, и никто даже особо не удивляется, не лезет, как по первости, с вопросом «чего это он начал интересоваться общими вылазками?» Впрочем, на остальных его активность сказывается воодушевляюще, и редко кто увиливает от посиделок. «Если уж Тодороки согласился, то у тебя-то какие возражения?» — теперь Мина использует эта фразу на всех, кто пытается оторваться от коллектива. Не работает только с Бакугоу и Мидорией, которые традиционно убиваются на тренировках целыми днями. «Интересно, в этом месяце мы увидим прогресс?» — размышляет Шото, хорошо знакомый с тем ощущением тупика, которое наваливается на обоих его одноклассников. Столько усилий — впустую. — Нужно перенести тренировку на утро воскресенья, но я присоединюсь, — радостно соглашается Яойорозу с общими планами. По дороге в кафе Тодороки спрашивает, какой вкус она предпочитает, а когда выясняется, что арбузного всё-таки нет, просит у официанта тарелку фруктов, выбирает из нарезанных кусочков сезонные арбузы, перекладывает их в глубокую плошку и, от души заморозив, протягивает Яойорозу. Она удивляется, и красивый изгиб её бровей становится совсем дугообразным, но миску берёт с какой-то благоговейной благодарностью. — Спасибо, Тодороки. Это очень… — Мило, — подсказывает Мина, доедая второй рожок икорного. Ашидо и всем вокруг очевидно, что это мило. — Заботливо, — кидает на неё строгий взгляд староста, которая не видит в поданной миске ничего ритуального или предосудительного. Но на всякий случай глаза опускает. — Наверное, — пожимает плечами Шото и откидывается на мягкую спинку удобного дивана. Он не очень любит сладкое и ничего в нём не понимает. Урарака, какой-то магией впихнувшая в него всю коробку домашнего шоколада на День Святого Валентина, тайком показывает ему большой палец. От её подбадриваний Тодороки чувствует себя не таким отчаянным тупицей.***
С Яойорозу он проводил теперь так много времени, что в один из вечеров с удивлением обнаружил, как дёргается палец на смартфоне в ожидании привычной смс. «Добрых снов, Тодороки», — вежливо желала Момо, поддерживая вечерний ритуал, хотя они попрощались в гостиной общежития. «Спокойной ночи, Яойорозу», — набирал он в ответ, хотя давно мог бы шаблон поставить. Их общение стало незаменимой и обязательной частью его дня. Важной и раньше, но совершенно ненормированной с тех пор, как она упрямо навещала его в больнице, хотя Тодороки велел не беспокоиться и специально узнал у врачей дату выписки. Когда она пришла во второй раз, уже на следующий день и без толпы одноклассников, Шото даже пришлось прервать своё умиротворённое созерцание дерева за окном. Очнувшись в больнице, он не почувствовал тревоги от нависающего белого потолка, только бесконечное спокойствие. Но присутствие Момо спокойствие это несколько проредило — теперь он ощущал ещё приятное лёгкое волнение, немного дисгармоничное, но трепетное. Странно было не просто осознавать, но и чувствовать жизнь в полной мере. Странно от того, что раньше у него никогда не было на это времени. — Сегодня у всех дополнительные занятия, — извиняющимся тоном пояснила староста. — Меня учитель Аизава отпустил, ребята тоже очень хотели. Просили передать, что завтра придут, — недоумение отразилось на её лице, когда Тодороки вместо ответа протянул руку и совсем невесомо сжал её тонкие пальцы. Не потому что решил её успокоить — потому что просто захотел, для себя. Момо уставилась на его ладонь, словно почувствовать этот жест не могла — словно без визуального контакта не могла проанализировать. Она удивлённо приоткрыла губы, пытаясь сказать что-то ещё про одноклассников, наверное, но смущения в ней не было. Она не стушевалась, не зарделась и не отдёрнула руку. Только изумилась такому нехарактерному для Тодороки жесту, но приняла его спокойно, как-то положительно. Она не увидела в нём чего-то неподобающего, чего-то за рамками — чего-то такого, что ей следовало бы избегать. Момо увидела это прикосновение таким, каким оно и было — дружеским, приободряющим, понимающим. И легонько сжала в ответ. Шото не мог вспомнить, почему так отчаянно раньше избегал любого физического контакта. — Я освобождена от дополнительных, ещё приду до выписки, — сказала Яойорозу. Не спросила — констатировала так, будто они были очень близки, будто у неё действительно были все права и причины его навещать. «Пожалуй, мы и правда друзья», — заключил Тодороки. Ему было странно, как умела одноклассница сочетать в отношении к нему дружественность, беспокойство и то восхищение, которое раньше его тревожило. То восхищение, про которое говорил господин Яойорозу. Оно до сих пор осталось в Момо, даже несмотря на то, что она сама признавала их дружескую близость. Шото считал это просто силой привычки. Тодороки не стал говорить ей, что не стоит переживать, хотя и правда не стоило. С точки зрения рационального, он был в порядке, и Момо не нужно было тратить время, навещая его. Пару дней назад он бы так и сказал, даже понимая, что она из-за этого расстроится. Просто это было логично. Но сейчас он отчётливо понимал, что ему хотелось её присутствия, пусть даже это было нерационально и непродуктивно. Он разрешил себе побыть эгоистом. — Спасибо, буду ждать.***
О произошедшем на небоскрёбе Тодороки узнаёт чуть ли не последним и только из десятого по счёту пересказа Ашидо. Его не тревожит, сколько в словах Мины правды. Она, как обычно, собирает эту информацию по всей школе и по кусочкам — достоверного в её сплетнях, может, процентов десять. За это он не переживает: его тревожит, что все относятся к этому, как к само собой разумеющемуся, и увлечённо слушают рассказ. Никто даже не планирует отчитывать Бакугоу и Яойорозу за неосторожность. Как будто сорванная миссия у этих двоих — давняя традиция и приятельская привычка. Как будто это не опасно и не на грани трагедии. Поздно ночью, практически под утро, он ловит Бакугоу, возвращающегося с тренировки, измотанного до лёгкого пошатывания, и бессердечно разбивает ему нос. На нижнем этаже никого давно нет, и помешать этой разборке некому. Но Шото не собирается разбираться: он хочет только, чтобы Катсуки включил голову. Она у него есть и временами работает — Шото знает это, потому что жив благодаря сообразительности одноклассника. Как ни странно, Бакугоу тоже похоже в курсе, что это не разборка, а просто личная адженда. Он стирает кровь широкой ладонью и, кажется, не собирается подниматься с пола. Может, у него просто нет сил — он на поле с раннего утра, и удивительно, как ещё не отключился. Какой-то частью сознания Шото понимает, зачем ему это: только вымотанный до беспамятства, Бакугоу может надеяться хотя бы на подобие сна. Потому что вина — страшная штука, и Тодороки знает это лучше многих. Бакугоу проходит через свой личный ад, и справляется он, если честно, не очень. Потому что тренировками душевные раны не залечишь. Тодороки цокает, крайне недовольный, и чувствует, как внутри клокочет ненависть, выкипающая в сочувствие. Шото даже представить себе не мог, что будет однажды сострадать такому человеку, как Бакугоу. Сострадание для него по эмоциональному диапазону недалеко от уважения; пару лет назад Тодороки мог уважать одноклассника за целостность характера, прилагаемые усилия и стремительность. Теперь, когда целостность эта разваливается по кусочкам, а все ценности, за которые Бакугоу так отчаянно сражается, кажутся лишь ширмой, Шото дозревает до сострадания. Как это ни прискорбно, а он хорошо понимает Катстуки. Со страхами удобно, и отпустить их от себя крайне сложно. Особенно если не знаешь, что это тебе даст. У Тодороки вместо страхов теперь — бесконечные возможности. Ему везёт, наверное, что рост в его случае не занимающая тысячелетия эволюция, а стремительный скачок. Правда, не каждый отважится оказаться на грани смерти, чтобы случилась революция. Бакугоу бы тоже вырасти. Не ради себя самого, а потому что одна детская черта в Шото остаётся — желание достойного соперника. Катсуки с этой задачей справляется по всем фронтам: Мидория для них обоих недосягаем, а вот друг с другом они могут потягаться. Поэтому — ради себя, не ради него — Тодороки коротко советует: — Разберись, Бакугоу, — и они оба прекрасно знают, о чём он. — У тебя времени до выпуска. Только потому, что я тебе должен, — этот какой-то очень взрослый разговор никак не вяжется с ситуацией и односторонним мордобоем. Поэтому Тодороки протягивает руку, чтобы помочь собеседнику поднятья. Бакугоу таращится на него злобно, но как-то флегматично. В нём будто совсем нет запала, и ощущение такое, что он нарочно себя изводит. Ладонь у него горячая, и Шото тянет одним рывком. — А потом что? — склабится Катсуки, демонстрируя, что не боится его предупреждений, и поднимается на ноги. — А потом я ей признаюсь, — Шото давно так решил. Заводить отношения в школе крайне неуместно и может отвлечь — это и рациональная, и эмоциональная стороны его понимают. Выпуск — самый правильный вариант. К тому же, если ему откажут, то это лишит их необходимости видеться каждый день и тесно сотрудничать во время обучения — уберёт неловкость и необходимость поддерживать тёплые отношения простых одноклассников. Но слова его несут куда большую угрозу, потому что Шото на 99,9 процентов уверен, что его признание не оставит Бакугоу совсем никаких шансов. Тодороки интересно, может ли кто-нибудь из них двоих представить, что милая, уважительная, поддерживающая Момо отвергнет чьи-то чувства? Взаимные или нет, но Шото прекрасно знает теперь, что любое неравнодушие для Яойорозу критично: она любит всем нравиться, любит искренность и пылкость. Она согласится хотя бы из-за уважения и тёплой дружбы, которая между ними, несомненно, есть. Из-за своего восхищения им и общих стремлений, одинакового взгляда на вещи и общей шкалы ценностей. Пусть просто из-за того, что они подходят, пусть из-за того, что не захочет его обижать, но и Тодороки и Бакугоу прекрасно знают, что Момо легко ответит на эти чувства — они в безупречной логике вселенной. Так будто должно быть (Шото согласен надавить, чтобы так случилось), и противопоставить этому Бакугоу нечего. Потому что неважно, на самом деле, что между ними происходит нечто вселенское и огромное, если ни Бакугоу ни Яойорозу не признают его существования. Всё, что остаётся у Катстуки — его обычная стремительность. И ему следует воспользоваться этим козырем, если он собирается эту ситуацию решить. Шото намерен его подтолкнуть. Снова: не ради него — ради себя. Они оба знают, что это не одолжение — именно поэтому Бакугоу ещё не налетел на него с ором и кулаками. Просто Шото сообщает о своих намерениях именно Катсуки, потому что всё делает вот так, честно, открыто, без лишней драмы. Он хочет быть уверен, хочет знать наверняка, что его вины в чьём-то несчастье нет. Если Бакугоу не найдёт в себе силы, то это будет на его совести, а не просто потому, что Шото успел первым. Никто не посмеет кинуть в него этим словом «второй». Это будет не просто везение или совпадение, не одолжение и не отсутствие выбора, а единственный вариант — вот чем он планирует стать для Яойорозу. Может, Шото идеалист. Может, слишком стремится к справедливости и идеальной вселенной. Но он должен Бакугоу хотя бы это. Не за спасение, а потому, что может его понять. Ему ужасно легко понять Бакугоу. — А если я не захочу? — Тогда ты дурак. Бакугоу хмыкает на эту честность, удивительно спокойно, и проходит мимо Тодороки, даже не задев плечом напоследок. — Ты только не реви потом. Почему-то он не говорит «когда проиграешь», и у Шото есть надежда, что Катсуки всё-таки способен на эволюцию.