Не хочу видеть твоей крови, Коннор.

Норт приезжала к сыну каждое воскресенье. Навещала часто по сравнению с другими мамашами, но так холодно, что казалось, она специально делает это как можно регулярнее, чтобы не увеличивать время разлуки, тогда встречи бы и не стали тёплыми. Приезжала в то время с утра, когда остальные матери пребывали в церкви. Может, чтобы быстрее отделаться? Может, чтобы не встретить беспокойных подруг по несчастью? Хорошо ещё, сын не наблюдал, что мать прикатывала иногда не на своей машине, а за рулём находился кто-то, уж гораздо моложе его отца. Хэнк изредка подходил к ней, и Норт ни разу не интересовалась, что натворил за прошедшую неделю сынок. Хотя после случая с Саймоном, Андерсон очень желал рассказать матери Коннора всё в мельчайших подробностях. Только один раз она задала учителю вопрос, связанный с поведением сынишки: - Как вы себя чувствуете? Эти слова показались Хэнку настолько тонкими, содержательными и глубокими, хотя он и сделал вид, что не понял её, скорее - не расслышал, и отшутился. В другой раз Норт сказала отчуждённо и спокойно, уже стоя на тропинке, ведущей к воротам: - Надеюсь, вы регулярно его наказываете. Учитель нашёл данное замечание неявным сожалением о том, что мамаше всё-таки прискорбно из-за того, что всем им, ученикам, преподавателям, в этом интернате приходится наблюдать Коннора Райта каждый день. И если бы Андерсон хоть разок поинтересовался у неё о сынишке, Норт бы поведала, как всё было. Всё, как она считает, было. Учитель бы почерпнул многое. Почерпнул бы, что Коннор являлся хорошим мальчиком до девяти лет, когда ещё учился в «нормальной» школе, и получал только пятёрки. Норт не упомянула бы, что она была слишком требовательной с самого начала учёбы. Не упомянула бы, что порола его, когда отец постоянно уходил на работу. Не сильно, конечно, но шлёпала часто. Ещё мать, ясное дело, не вспомнила бы, как через некоторое время к сделанным домашним заданиям мальчика уже нельзя было придраться. И не указала бы, что после семи лет шлёпать сынка больше не понадобилось, настолько он стал чистеньким и вылизанным. Не упомянула бы, что когда проходила мимо его комнатки и слышала, как там тихо, пока у Коннора ещё не появился «омерзительный» проигрыватель, она никогда не хотела зайти туда. А если и поднималась наверх, чтобы предупредить сынка, что уедет сегодня на весь вечер, то встречала в дверном проёме внимательные карие глазки, тоскливо устремлённые на неё сначала с разочарованием, потом с равнодушием, и вообще-то не могла осилить смотреть в них прямо. Не упомянула бы, как в девять лет он в очередной такой раз спросил, ещё до своего козырька, тихо и добро, без экспансивности в подобных случаях: - Трахаться с новеньким? Норт бы не припомнила тот факт, что родила сынка в восемнадцать от мужчины на четырнадцать лет старше её и что после появления на свет Коннора они стали жить вместе, хотя потом и дальше больше никогда не любили друг друга. Она не рассказала бы, что мальчик менялся постепенно, что он, может, даже случайно попал в ту компанию где, каждый хулиган носил берет с козырьком и славился своими пакостными выходками на весь город, а после шаг за шагом сам заделался маленьким бандюгой. Она не упомянула бы, что замечала эти медленные изменения, и вначале ей было в общем-то всё равно, пока оценки сыночка оставались отличными. Но только когда они пустились портиться, тогда, да, ей пришлось ходить в школу и справляться о грешках своего ребёнка: выслушивать про то, как он скользко и продуманно издевался над одноклассниками, как хладнокровно мучал учителей, как преподаватель запрещал смотреть ему на себя и на других учеников, потому что просто не выдерживал этих наглых глазёнок. Но ещё грязнее были слушки про то, что творилось среди беретов с козырьками. Даже упоминания о том, что её сынок носил такую шапочку, уже было бестактным, не говоря об этих клейких сплетнях, которые теперь доводилось терпеть от других матерей из школы. И чаще всего от тех, кто мало знал Райтов, так как соседи просто в глаза ей больше не могли глядеть, а если шёл дождь, закрывали лица зонтами до самых подбородков. Кто-то даже просил Норт сходить в церковь и начать вымаливать за сына грехи. Просто начать, потому что «вы шутите - вымолить их все невозможно». Мать Коннора не выболтала бы Хэнку, что сынок перестал бояться её до того, как надел эту шапочку. И не ответила бы, боялся ли он вообще чего-нибудь. И на вопрос, если бы Андерсон позволил себе его задать, «Когда вы думаете, это началось?» - она сказала бы, что случилось «это», когда он открыл дверь, а глаза закрывал козырёк от бретонской кепки, когда он, стоя в коридорчике ещё в обуви, не взглянул мельком в ожидании, что мать недовольно и осуждающе посмотрит, потому что даже забыл о шапочке, настолько привык к теперешнему образу жизни, и нет смысла скрывать, нет страха, а «ты уже давно бы догадалась». Коннор знал, что мамашка не задаст простой вопрос: «Где ты её взял?». Или не прикажет холодно: «Сними!». Или, по крайней мере, не запугает ядовито и убедительно: «Я расскажу всё отцу». На что сынишка ответил бы насмешливо: «Отец видел, ха». Но она ничего этого не сделала. Коннор просто не оправдал её ожиданий. И перед школой или вечером, когда сын стоял у зеркала, готовясь к выходу, поправляя козырёк и воротничок на пиджаке, Норт хотела, каждый раз хотела сказать, как жалеет, что он вырос именно таким, но не говорила. Он только оборачивался, глядел ледяно и мельком на ничего не выражающее лицо мамы и уходил, хлопая дверью. Может, скажи она Коннору так в первый раз, упомяни, что это «отвратительная, ну, невозможно, какая унизительная кепка», он бы остановился и опустил ресницы от стыда. Но Норт не задерживала сына. Она поведала бы, что «всё» началось именно в тот момент, когда он начал носить «отвратительный» козырёк. Не сказала бы, что «всё» к этому заранее и шло. Не сказала бы, что началось «всё» в те моменты, когда по вечерам она оставляла сынишку на свою мать, потом, когда он стал постарше, одного, пока отец был на работе, или в те моменты, когда Коннор ждал её по несколько часов, просиживая на грязных лавках у непонятных местечек, если его бабушка оказывалась вдруг "слишком занятой". Норт не сказала бы, что «это» началось с рождения мальчика. Или даже простое, но глубокое и смиренное – «я не знаю». Нет, не последовало. Не сказала бы, что началось «это» потому, что она его не любила. Норт ошиблась в воспитании сына, не потому что шлёпала его, не потому что прожигающе проверяла, как мальчик чистил зубы, не потому что оставляла ребёнка подолгу на улице, не потому что не любила его музыку, а потому что не сказала ему ничего искреннего по поводу этого, так как ей попросту было всё равно. Настолько всё равно, что не хватало желания даже озлобленно вставить: - Какой отвратительный голос у этого из Роллинг Стоунз. Коннор ненавистно ответил бы, как любой "нормальный" подросток: - Его зовут Мик Джаггер. Норт едко добавила бы: - Все песни, как одна. Ужас. Парень обиделся бы. Но, как минимум, ощутил бы, что мама думает о нём. Но Коннор был не просто любым "нормальным" подростком, а Норт Райт - не просто любой "нормальной" матерью. Женщина охотно бы поделилась, как за каких-то полгода Коннор из маленького мальчика-ангелочка стал членом «грязной банды, паршивой группировки вонючих хулиганов», и в него теперь влюбились все девочки школы, и, может, некоторые из грубых бандюг-переростков, которые и рот не могли себе позволить открыть по столь спорному поводу. А Коннор видел это и мог, и заделался открывать. Он вообще мало чего скрывал в своих сексуальных предпочтениях. И все обожали такую «искренность». Она бы не рассказала, как в тринадцать лет Коннор во время ужина без отца в первый раз поведал матери, что трахнул семнадцатилетнего парня, «самого главного из наших», сначала глубоко в задницу, потом также глубоко в глотку. Норт даже не переспросила ошеломлённо, как обычно делают, притворяясь глухими на автомате, когда не могут поверить словам. Ей это было не нужно. Коннору оставалось только добавить: - Гордишься мной теперь?.. И тут случилась как всегда не та реакция, которую он ожидал. Мать приказала «заткнуться и есть дальше» либо выйти из-за стола. Её тринадцатилетний сынишка испробовал уже все радости секса, и ещё так цинично рассказывал об этом. Слыханное ли дело? Возможно, если бы она разревелась, наорала бы, он бы задумался. Хотя бы задумался. Норт и не просчитала, что можно было бы произнести что-то кроме «заткнись и…». Она бы не сообщила о данном случае Хэнку, но отлично его помнила. Но помнила не потому, что думала, что сделала что-то не так, а потому что находилась в твёрдой уверенности, что «мерзостнее нету ничего на свете, чем сказать матери такие слова во время ужина». И может, потому что Коннор не посмел бы сообщить об этом отцу, так как уважал его и знал, что тот любит своего «самого красивого сынишку» и что папа точно что-нибудь придумает. И может, в глубине души мальчик ждал, пока мать пожалуется на него, но Норт и этого не сделала. Больше Коннор никогда не ел на кухне, а без слов поднимался к себе в комнату. Она бы с охотой поведала Хэнку, что в тот же вечер сынок рукоблудил в ванной, в первый раз не закрывая дверь. И Норт из своей спальни слышала прерывистые вздохи, лёжа на заправленной кровати в чулках и новом платье. И в тот же вечер мать не осталась с Коннором «мамой», какой и не оставалась никогда, и даже в эту ночь она ушла, когда к дому подъехал лакированный автомобиль. Ушла с лёгкостью – лишь бы не внимать вибрирующие вздохи без стонов. Коннор не знал, что говорить теперь. Что говорить, чтобы слушали. Когда после отец входил в его комнату, мальчик молчал. В диалогах с мужем Норт употребляла абсурдные, ненужные эвфемизмы: «Коннор изменился». Вместо: «Коннор, мать его, крышей теперь поехал, и я не знаю, что делать. Я, правда, не знаю». Или завуалированное: «Коннор, видишь, стал носить этот козырёк». Вместо негодующего: «Посмотри на него. Это же маленький преступник, как вот эти маленькие озабоченные куски дерьма из соседних кварталов. И он теперь с ними, наш сын теперь с ними. Я так устала, господи». Или отстранённое: «Коннор молчит и сидит постоянно в своей комнате, ты посмотри на это. Слушает только этих Роллинг Стоунз, ну, когда он уже переключит». Вместо раздражённого, трагического: «Не могу терпеть. Я больше не могу. Коннор даже не разговаривает, и, может, никогда не скажет нам больше нужных слов, господи, как я ненавижу его музыку, ненавижу всем сердцем. Давай выкинем его проигрыватель, пожалуйста». Не исключено, что, если бы мать говорила правду, мальчик почувствовал бы что-то. Может, раньше Коннор был просто удобным красивым сынишкой, а теперь ей стало так тошно глядеть в эти маленькие озлобленные глазки. Так неудобно. После того, как мальчику исполнилось десять, Норт больше не звала его громко «КОоН-нор» из комнаты, она лишь тихо произносила: - Иди сюда, Коннор. Но только если ей что-то было нужно, а количество таких моментов мамаша пыталась сокращать до минимального их проявления. Может, Коннор Райт, которого с младенчества учили делать всё, ни на что не жалуясь, не просто так терпел жару, не просто так занимался на физкультуре с сумасшедшей отдачей, не просто так сидел ровненько и совершенно, не просто так стоял с картинной осанкой, заводя руки за спину, не просто так аккуратно расправлял плечики вещичек на вешалке, не просто так проверял, ничего ли не забыл после себя, и не просто так пил много воды и молока, не ощущая мешающегося вздутого живота. Он ел всё, что ему готовили. А после девяти лет перестал упоминать о том, что «желток в яичнице можно было бы оставить жидким», как мальчик любил раньше. Теперь никто не знал, что Коннор любил. Ну, не считая секса, книг и рок-н-ролла. Может, он привык противостоять миру во всём. Даже в моменты, когда слушал, как Хэнк рассказывает про обожаемую им эволюцию Дарвина, не смел поделиться теми интересными фактами, которые он знает, о которых они беседовали с отцом. Даже когда потел под жаркими лучами солнца, и может, что очень вероятно, не замечал их уже, потому что привык бороться. Только с богом Коннору не надо было справляться, для него не существовало религий. Норт не упомянула бы ещё, что ребёнок вырос в безбожной семье, потому что не думала об этом. Хэнк тоже не посчитал бы «данный факт» важным. Но если других мальчишек пугали образы, вечно приглядывающих за ними святых, то Коннора – нет. Ему плевать было. Райт-старший работал в научной лаборатории и проводил опыты, выявляющие реакции животных на лекарства. «Знаешь, - говорил ещё семилетнему мальчику отец, - ты, может, по-настоящему любишь книжки, но это не означает, что ты вырастешь хорошим писателем». Тогда сынок непреклонно отвечал: «Неправда. Я читаю и пишу. Я работаю и, если буду продолжать, может ведь, что получится». Отец посмеивался над несерьёзностью его увлечений. И Коннор писал больше. Он всегда противостоял. И был слишком гордым, чтобы перестать. Мамаша не упомянула бы о том, что, когда его кепка-берет лежала на комоде, она и посметь не могла дотронуться до неё, потому что перед глазами сразу всплывали круглые бровки дугами и пугающий лукавый взгляд. Может, Норт стоило бы опомниться, когда сынок выкинул два своих дорогих альбома с марками, которые собирал три года, или перестал просить приготовить его любимый сливовый пирог, или начал скупать больше пластинок, чем раньше, и крутил The Animals или The Kinks весь день напролёт. Это была новая аддикция Коннора. Не считая секса, конечно. Книги – старая. Она искренне ненавидела каждую песенку, гремевшую со второго этажа, а в особенности - «Fire» Артура Брауна. Когда Коннор включал её, Норт находила, что строчки стопроцентно описывают сыночка. «Я бог адского пламени, и я принесу тебе пожар!» Да. И «(I Can’t Get No) Satisfaction» Роллинг Стоунз. Мать постоянно хотела грубо крикнуть из комнаты: - Какого удовлетворения ты не можешь получить? А?! Со временем, годам к тринадцати, Коннор стал аккуратно расчёсываться, ещё более лощённо, чем мамашка учила. Хотя у них в банде такой моды раньше не было, но после все старались соответствовать ангелочку Коннору. Он-то являл собой прекрасного, больше не домашнего и не маменького, дикого, потерявшегося мустанга, и каждый сверстник и не только, лишь оглядев Райта, уже доверял ему или, что очень вероятно, обожал его. Коннор совсем не болел. У него попросту не было возможности «потупить» физически. Времяпровождение мальчика получалось, с какой стороны ни посмотри - «полезным». Мать не могла упрекать его «лучше бы делом занялся», потому что Коннор "занимался делом". Даже когда слушал музыку, он всегда что-то писал, что-то читал. Или просто отсутствовал. Уходил, иногда не возвращался до утра, иногда терялся на несколько дней. Но Норт не рассказала бы Хэнку, что мальчик сам решил, когда и где ему гулять. И ей пришлось к этому привыкать. Мамаша упомянула бы, что не выпускала сына до девяти лет из дома больше чем на пару часов, что не она развратила его, что Коннор раньше и не подозревал о прелестях ночной жизни и что, может, избегал задерживаться на улице допоздна. До девяти лет, конечно. Когда в тринадцать сына перевели в школу для трудных подростков, лёгкие подзатыльники сменились порками. Но Коннору было, правда, всё равно. Мать, разумеется, заметила, что он чаще стал слушать что-то в духе «I'm So Tired» Битлз, или «Set Me Free» Кинкс, или «Gimme Shelter» Роллинг Стоунз. Но и Норт тоже, правда, было всё равно. В семь лет Коннор спросил у отца, часто рассказывающего сыну про Германию, про войну, а мальчик обожал рассуждать о немецкой армии: - Зачем она нужна, история, если ничему не учит? Мать не упомянула бы об этом Хэнку, потому что ум Райта-младшего её пугал. Он с детства видел незримые логические несостыковки и мог объяснить каждое своё деяние. Объяснить даже словом «искусство». Норт была уверена в том, что сынок смышлёнее всех одногодок и не хотела бы, чтобы другие угадали её чувства. Вначале искусство Коннора заключалось в том, чтобы ждать и терпеть, потом - ходить в козырьке вместе с хулиганами, напевая «Come Together» Битлз и творя столько всего, о чём любые здравомыслящие родители и знать не желали. Когда заболел его отец, мальчик уже не мог остановить своё искусство, и мать послала Коннора в этот интернат. Может быть, подростку стоило бы убавить горячий пыл, когда у Райта-старшего обнаружили рак, но к тому времени Норт давно уже перевела его в школу для проблемных детишек. Нет, прекратить «проблемность» было уже нельзя. И стоять на месте тоже. Только вредить сильнее. Выдумывать более крутые выходки. Отец быстро слёг, а мамашка отправила сына в третье место, теперь интернат, после того, как мальчика выгнали из второй школы. Из второй «проблемной» школы. Норт не вспомнила с сожалением о его мерзких городских друзьях; единственное, что пришло ей в голову, как же паренёк проживёт без своего проигрывателя с пластинками вдали от дома. Мать не упомянула бы, как больной Оливер устало глянул на Коннора в день его отъезда сюда, и ей показалось, что у сына выступили слёзы, когда он выскочил из спальни и захлопнул дверь, которую Райты не трогали уже лет пять: она всегда была открытой в эту комнату, потому что сверху висели два лучших тёмных платья Норт. Может, Оливер не замечал мелкие перемены в поведении сына так же, как жена, но не обнаружить новый взгляд карих глазок представлялось невозможным. Отец не стал смотреть на хулигана-Коннора по-другому, но не потому что ему было всё равно, как Норт, а потому что - верил. И когда обнаружили рак, Райт-старший верил, что сына это остановит. Мать не верила: она и правда лучше знала Коннора и оказалась права. Оливер продолжал интересоваться у мальчика, как прошёл день, хотя под отчуждённым, быстро проговоренным «нормально» сынок имел в виду теперь, что трахнул, кого нужно, избил, кого нужно, унизил, кого нужно. Было поздно, поздно, не потому что отец чего-то не додал, а потому что Коннор когда-то уже закрыл и отрезал от себя всю ту часть, которая могла бы забирать. Как закрыл бы кошелёк, если бы получал не совсем то, что так сильно хотел, и не в полном объёме. Без материнского вложения. У него появилось особенное "искусство" - такой оказалась цена нелюбви. Норт не подсчитывала свои вклады и не рассматривала их отсутствие в качестве возможной причины отвратительного поведения сына. Вообще, она жила только «здесь и сейчас» и, можно сказать, крайне серьёзно относилась к «проступкам» Коннора, не расценивая глупые, спасительные и не дарящие надежды отговорки «подростковый возраст, бушующие гормоны, формирующаяся психика». Если бы так – где-то на горизонте будущего мальчика ждало чудесное освобождение от грехов и принятие своего раскрашенного в чёрный цвет прошлого. Норт бы с грустью поведала Хэнку, что, когда её муж пришёл тем мартовским вечером и тихо рассказал об опухоли, они стали ждать сына на кухне. Коннор появился поздно (хорошо, что не пил); разувался, по-дурацки не к месту напевая «A Little Less Conversation» Элвиса Пресли, резко сменившееся на «Inside Looking Out» The Animals, а потом направился к подозрительному свету на кухне, сжимая в руке свёрток писем, и был явно в приподнятом настроении (может, трахнул кого-нибудь), до того момента, пока не увидел мрачных лиц родителей. Тогда мальчик испуганно взглянул на Оливера и выжидающе замолчал, потому что помнил, что отец чувствовал себя неважно последние месяцы. Он помнил это и думал об этом. Норт не рассказала бы, что сын сразу всё понял. Но описала бы, как затем, вечером, Коннор целую ночь не спал и слушал две любимые песни «Paint It Black» Роллинг Стоунз и «Twist and Shout» Битлз, заперевшись в своей комнате и не откликаясь на то, что отец просил открыть. Отец просил открыть, мать - выключить музыку. Она бы не забыла вставить, конечно, что от души ненавидит Роллинг Стоунз, правда, Битлз – ещё куда ни шло. Норт упомянула бы, что Коннор ел лучшие продукты, ему покупалось миллион пластинок, и мальчик носил только светлые, голубенькие или зелёные, рубашки, не коричневые и не засаленные бежевые, как у оборванцев, с белоснежными носочками. Что сейчас она привезла ему новые лакированные туфельки на небольшой платформе, с квадратным каблуком и тонким чёрным ремешком сверху. Что начинает холодать, и пора бы задуматься над покупкой пиджака и брюк, конечно, Коннор ведь растёт.