Не хочу видеть твоей крови, Коннор.

Кто-то из мальчишек цокнул языком, ещё один, сидевший позади Ральфа, тихонько заржал (Коннора ведь на переменку оставили), и реакцию паренька поддержали другие. Да, его поддержали открыто, публично, той самой унизительной, подколистой насмешкой, лишающей подростка хрупкой защищенности. Насмешкой, заставляющей Коннора чувствовать холодок уязвимости. Он даже нервно моргнул пару раз. Поменял руки местами: левую ладонь положил поверх правой. Нет, над ним никто раньше не смеялся, никто не использовал такого косвенного неуважительного приёма. Прежде Райта не трогали хулиганы. По крайней мере, в этом интернате. Но, возможно, именно сейчас он потерял нечто важное, и, очевидно, утратил образ тёмно-розовой лошадки - пошло-красивой, неубойной и уважаемой другими хулиганами. Теперь, отныне и до самого конца, он - обиженный и униженный, потерянный, рябящий в глазах мальчишка с фиолетово-чёрными проблесками слабости и тревоги. У Коннора был паспорт. Пусть и ненадёжный, зыбкий. Особое, неписанное удостоверение среди хулиганов. Паспорт, позволяющий спокойненько обитать в этом чистилище. Обитать везде, распыляться в любой местной группе беспризорников, любой, сплотившейся по своим нуждам, мерзкой компании с каким-нибудь слюнявым предводителем, любом, с лёгкостью разносимом и с такой же лёгкостью создаваемом, отвратительном союзе, почти не скрывающих гнусных делишек, озорников или даже тех, кто постарше, гэвинских оторв. Обитать везде и, в то же время, нигде, никуда не вступать, ничего не делать, ничего не давать, просто быть. Такой псевдодокумент существовал лишь в воображении оппонентов и назывался здесь «хорошей» репутацией. У Коннора она сложилась сразу, даже трудиться не пришлось. Авторитет прямо-таки вырисовался из ниоткуда. Точнее, из кукольного личика, наружной спортивности и, кажется, из удивительной способности не только выводить преподавателя из равновесия, как это умели очень и очень многие, а прямо-таки лишать самообладания. Например, заставить Хэнка ударить ученика. И главное, в такие моменты хулиганы молчали. Всё было серьёзно: тут даже смешкам места не находилось, лишь - нескончаемому любопытству. Но не сейчас. В одночасье паспорт начал рассыпаться, точнее, мгновенно рассеялся, будто его вовсе не имелось. Только мёртвыми следами остались пошлые фразочки «по фирменному рецепту», довольно метафоричные, продуманные, пожалуй, конструктивные; фразочки, лишённые истасканной, уже опротивевшей бульварности, «оригинальные» фразочки, за которыми пока что можно было уловить туманный след бандитской «крутости». Как эта, немножко затемнённая: «Нравится называть меня по имени, м?» Постепенно проявлялось новенькое реноме, пониже уровнем. С таким-то у хулиганов можно без вариантов: вначале завлекательно исследовать отбившегося, а потом - либо сочувствовать и жалеть, либо унижать и ущемлять. После урока остались тишина, душный класс и это чистейшее матовое личико. Он продолжил сидеть, даже другой учебник не вытащил. Не закрыл тушь. Только тетрадку отодвинул влево. Хэнк зачем-то прошёлся до двери, как будто выталкивая оставшихся ребят. Коннор мягко повёл подбородком в сторону учителя, и, когда Андерсон приблизился к его парте, а потом пару раз шагнул вперёд, чтобы, да, не быть слишком близко, мальчик демонстративно склонил головку, приготовившись слушать. Втянул щёки, так, словно закусил их молярами, как-то по-кошачьи жалобно распахнул взгляд, настолько, что тёмные ангельские бровки кротко приподнялись, и на секунду почему-то предвиделось, будто сейчас, в этот момент, он был готов рассказать всё. Был готов слушать. Прямо остепенился, что ли. Или учителю только вообразилось. Хэнк даже насторожился такому открытому личику и решил отойти дальше, к своему столу. Подвинул с края учебник на несколько сантиметров, ладонь оставил на поверхности, и тихо, но выразительно начал, не поворачиваясь к ученику: - Коннор… Мальчик секундой закусил губу, повёл ресницами, ещё больше наклонил голову, как-то откровенно показывая правую щеку и мышцу шеи, и перебил сумрачно: - Боишься спутать? Казалось, с каждым таким намёком будет невозможнее. Он всё заворачивал в фантик пошлости и сам был нестерпимо пошлой конфеткой. Лишь глаза тускло лучились свинцовой серьезностью, а в целом, в словах, - остался прежним. И одна эта серьёзность, с упрямством продолжая заворачиваться в опрятную, шальную и уже привычную оболочку, теперь что-то трогала, меняла в данный момент. Потому что являлась не мальчишеской, нет. Конечно, Андерсон понял вопрос, но не до конца, и хотел услышать мысль целиком, попробовать её кисло-сладкую начинку, может быть. Хотя зачем ему знать вкус, да даже - дерзнуть догадываться… Но нет, он спросил и спрашивал бы снова и снова, была бы возможность. Спросил хитро и ловко, со строгой учительской интонацией в голосе, прямо-таки сияя бельмесостью, так что Коннор, вероятно, поверил: - Что? Плечи мальчика до сих пор напрягались, а руки неподвижно лежали на столе, одна ладонь трогательно охватывала другую, и говорил он как-то натуженно, слабо-нежно, обломленным гнусавым голоском: - Ну, ты зовёшь меня по имени… Хэнк знал, что дальше будет игривая, слегка припыленная пошлостью, неприличная фразочка. Фразочка не для учителя. Хэнк знал, но потворствующим молчанием позволил продолжить, хотя правила высокой морали полутонами шумели в голове, несмиренно твердили сказать «заткнись, парень». А Коннор ждал молчания, чтобы договорить. Слегка вытащил кончик языка, смочил слюной верхнюю губу и открыто посмотрел очаровательными глазками: - Потому что ты хочешь?.. И по слогам, зовуще-смело, даже распаляюще, гладким шёпотом произнёс: - … звать ме-ня по и-ме-ни?.. Лицо Райта светилось тусклой усталостью, прозрачно-бежевые щёки - серостью, вторящей последним дням сентября, как будто их припудрили неподходящим тоном. Только теньки, ещё больше углубляющиеся его прикусываниями, были легонько тронуты кремово-розовым, цветом клубничного фула, и синяк на скуловой дуге отливал бледно-сиреневым. На Коннора, на его аккуратные тонкие волосы у виска, на ещё не убранную со лба чёлку падал белый, холодно-осенний, свет из окон. Такой молодой. И эта общая уличная мрачность на его лице будто преувеличивала всю нежность и мягкость мальчишеской кожи. Смотреть невозможно. Где-то в тёмной толще, глубоко-глубоко, куда не попадает свет, Андерсон распознал недвусмысленный претенциозный намёк, уже личный намёк, не провокационный теперь; распознал, но не дал ему пробраться выше, лишь инстинктивно запечатал внутри. Пробраться этому никак нельзя. Нельзя даже посметь подумать об этом. Даже дерзнуть подумать. Заделаться… Гэвином? Господи, он подумал. И думал раньше. Думал до этого. Много раз думал. Такие новые мысли, просто трепещущие какой-то томно-бордовой смутностью ощущения собственной грешности, ещё, может быть, не зародились. А если зародились, тогда ростки уже презирались с чёртовой отчаянностью. Андерсон ожесточённо покрутил головой и солёно усмехнулся. Проговорил, повышая голос, смешивая внушительность с растерянностью: - Не выдумывай. Глупости какие! Как… как мне ещё тебя называть? Коннор молчал. Хэнк глянул на парту мальчика, ниже, на ноги под столом, хорошенько просматривающиеся с его вида. Паренёк дрянно ёрзнул по стулу измождённой задницей, слегка развёл бёдра и медово приоткрыл рот, полностью расслабив нижнюю губу, медленно опустив веки. Даже приподнял руку к лицу, чтобы показать учителю какой-то жест, но почему-то передумал и наигранно уронил её обратно, по одному укладывая пальцы на тыльную сторону правой ладони. Хэнк сдался отрицать намёки и яро, с чувством выделяя «этого», раздражённо произнёс, с отвращением выплёвывая каждое слово: - Не ищи этого во мне. Райт хмыкнул и слабенько, озорно ответил: - Чего «этого»? Как будто Андерсон сам вывел себя на чистосердечное. Вообще, такое блажное лукавство приводило учителя в бешенство, но, отрицать нельзя, какая-то абсурдность подобного бешенства манила порезаться снова. Хэнк ведь задержал его не за этим, а чтобы задать главный вопрос. Он ещё до конца урока мысленно складывал слова: ничего убедительного не приходило. Учитель знал, что Коннор не из тех раздолбаев, которым плевать на то, как их действия отражаются на других, нет. Все последствия он переносил и на себя тоже. Впрочем, это его не извиняло. Не извиняла и предусмотрительность, даже расчётливость каждого шага, вызывающая пронизывающее ощущение любопытства к тому, что творится у Райта в голове, ощущение, граничащее с подавляемым в таких случаях, невольно зарождающимся уважением. Тем самым едва ли распознаваемым, присутствующим неисчезающей тенью, уважением, часто случающимся по отношению к сложным, неразгаданным устройствам. Именно поэтому Райта «нормально» воспринимали другие детишки: им было трудно разобраться в том, почему они чувствовали перед Коннором трепет вместо взрослой, вразнос критикующей реакции типа «отвратительнейший ребёнок», «тварь», было трудно отделить преобладающую юношескую пытливость к такой диковинной, красивой куколке, заметно отличающейся от остальных, от прямого понимания того, что творит этот коварный бесёнок. Его недетская осторожность, нет, предусмотрительность на каком-то этапе сама собой, ну, или с помощью строгих материнских указов, скользнула в почитаемую всеми ортодоксальную чистоплотность, кристальную аккуратность и полированную лощённость. И этот необычайный контраст дьявольского характера и дивной внешности сплавлялся в редкий слиток, что тоже нравилось ребятам. Как может нравиться симметрия откровенных контрастов, так может нравиться сам образ красивого хулигана, красивого «плохого мальчика». Не грязного и «отвратительного» (излюбленное словечко каждой мамаши, произносимое с типичной напыщенностью), а чистого и одновременно чёрного. Эта гармония прекрасного и ужасного трогала даже тех, кому до неё не было дела. Хэнк, наверное, и не признавался себе, но у него все впечатления о Райте сопрягались ещё и с мыслями о какой-то пленительной природе личности Коннора в будущем, как бывают пленительны герои из фильмов и книг, которые сначала представляются плохими и мрачными, а после - возвышенно открываются с лучших сторон. Коннора не извиняло, а только усиливало всеобщее осуждение и то, что у мальчика была совершенная, ювелирно оттачиваемая, и нет, не изумительно-великолепно ошибочная, как у большинства недалёких, ничего не осознающих хулиганов, осведомлённость во всех результатах, следующих за совершаемыми делами. Хэнк просто знал, что Райт сразу понимал, мамаша в любом случае отправит его сюда. В тот майский денёк мальчик с необычайным воодушевлением шагал по зелёной травке под окнами Андерсона. И эта завуалированная подростковая агрессия прямо-таки симбиотировала с распознаваемым желанием Райта видеть в людях только плохое, поэтому её было сложнее унять, не исключив второе. Коннор ведь являлся мастером такой школы: мог внушить другим детям свой чёрный взгляд на вещи. Может, из-за этого про него писали: «Испортил многих мальчиков». И видимость замысла была обнажённой настолько, что просто просвечивалась. Как и во время забега, Хэнк никогда не видел в нём ребяческого хвастовства, красочного и благоговейного баловства, мальчишеского куража, не видел искреннего пыла ко всему этому, мотивации. Лишь бескомпромиссное желание вымотать окружающих и загнать себя же, спокойно принимая наказания. Сжечь всё вокруг вместе с собой. Кажется, к этому и сходилось. Райт совершал грязные делишки демонстративно, по-особенному, не вспышками, не как у остальных, не как у Ральфа или других беспризорников, а разбавленно, медленно, растяжимо, чередуя «хорошего мальчика» с хулиганом, кульминирующим в головокружительных прыжках, каких, Андерсон был уверен, в прошлых школах произошло неисчисляемое количество и каких ещё произойдёт очень много в этом интернате, если он не изменится. Да, учитель верил, что измениться можно. Такая спланированная стратегия не поддавалась типичному поиску слабых сторон и изъянов. Хэнку нужно было придумать новый способ, нужно было подобрать новые ответные контраргументы «искусству», но все они обрывались на: - Ты делаешь это не потому, что... Не хватало информации, знаний о детстве Райта, а спросить учитель не смел. И сейчас Андерсону не представлялось возможным сказать такого по-взрослому серьёзного, моралистического: «Ты даже не знаешь, ты даже не понимаешь». Потому что Коннор знал и понимал. Оставалось только спросить: «Зачем?» Как-нибудь устало-рассудительно, даже бесстрастно-обветренно: «Я хочу, чтобы ты сказал мне, зачем всё это». Но учитель прокашлялся, и получилось сбивчивое, бурное, волнующееся: - Зачем ты сделал это... Что тебе нужно? Что, Коннор?.. Хэнк засунул одну руку в карман, другой нервно обхватил край своего стола и тревожно посмотрел в глазки Райта. Тот зазывно моргнул, чуть прищурился, приподнял подбородок и как-то нагловато сказал с надутой девчачьей интонацией: - Ничего, я сам такой. Андерсон окинул его недовольным взглядом и уже раскрыл рот, чтобы возмущаться и говорить, но Коннор резко перебил грубоватым голоском: - И буду продолжать… Потом осёкся, посмотрел вниз и пресно добавил, словно сомневался: - …быть таким. Хэнк заметил это колебание и рискнул сказать то, на что не решился бы, не ощутив мальчишеской неуверенности, пусть и слабой, едва заметной неуверенности. Перед этим машинально зыркнул на лежащую на столе руку с часами, слегка прикрытыми чёрной тканью пиджака. Затем тихо и даже заботливо произнёс: - Твоя мама давно не приезжала. Андерсон употребил бережное «мама». Коннор не мог не думать об этом. Норт, какой бы матерью не являлась, ну, или по-другому - какой бы матерью её не считал сын, всегда следовала правилам и, очевидно, не страшилась встреч, как многие мамаши, и нет, конечно, не ждала их, а просто приезжала. И, кажется, не смущала мальчика, как обычно смущают матери своих хулиганов. Наоборот, она его злила. Андерсон часто наблюдал за этим. Если Хэнку вдруг доводилось увидеть: по воскресеньям относительно спокойный двигатель поведения Райта в режиме «хороший мальчик» прямо-таки охватывала необычайная детонация. Наверное, в подобных взрывах возмущения можно было поймать надежду, ведь явление его агрессии, оказывается, имело фундамент и выражалось больше всего с матерью. А значит, он до сих пор чувствовал детскую обиду. Издалека, в коридоре во время дождя или на улице в солнце, их редкие тихие диалоги, случающиеся всегда на расстоянии двух шагов друг от друга, были похожи на безответный обмен вечно кидаемой насмешки со стороны Коннора и ровного безразличия со стороны Норт. Достучаться до мамы всё равно не получалось. Он как будто втыкал нож в замороженное сливочное масло. А она, Андерсон находился в абсолютной уверенности, не спрашивала и не спросит никогда, как здесь с ним обращаются, потому что хотела, чтобы с ним обращались самым худшим способом. А если бы спросила, Коннор ответил бы, настраивая насмешку на себя: «Меня целуют перед сном каждый вечер, мамочка, ага». Норт навещала сыночка, не пропуская ни одного воскресенья, а тут не появлялась два подряд. И гадать не нужно было: отцу Райта стало хуже. Настолько, что не находилось возможности привезти чего-нибудь вкусного своему мальчику. Коннор неосмысленно опустил ресницы, выдохнул, расширяя ноздри, горько улыбнулся, как будто за него признали то, что сам он признать был не готов, дёрнул мышцей у рта, скривил бледные губы так, словно собирался сплюнуть, потом оживлённо поднёс правую руку к лицу, накрыв большим и указательным пальцами брови и глаза, но держал шею также ровно. Андерсон не ожидал этого: испуганно вытащил ладонь из кармана и начал теребить пуговицу на пиджаке, обомлело глядя на Райта и не зная, что делать. Учителя охватила волна жалости и вины. Вины за то, что он посмел сказать так, посмел специально задеть его. За тонким, по сравнению с рукавом пиджака, запястьем Коннора Хэнк видел, что губы паренька скривились, как если бы он сейчас разрыдался. Под красиво сжатыми указательным и средним пальцами, закрывавшими глаза и часть лица, слабо тряслись безымянный и, заметнее, мизинец. Срывающимся, чистым, как талая вода, шёпотом, Коннор произнёс то, что Андерсон ждал так давно. Несчастно, сокрушённо, умоляюще, произнёс не таясь: - Я потерян, старик. Я потерян… Он громко выдыхал. Говорил как будто себе, ругая как будто себя, но для Хэнка. Обязательно для Хэнка. Его тело не двигалось, только голова чуть-чуть крутилась, а пальцы сжимали кожу на лбу. Андерсон оторопело прошептал: «Боже, Коннор». Сделал пару шагов навстречу, отчего мальчик рывком пригнул подбородок к шее, и приглушённо сказал: - Остановись тогда. Райт шевельнул правой ногой, живо закусил губу и растерянно, звонко, по-детски минорно произнёс: - Как?! Как?! Громко сглотнул и продолжил тише: - Всё так хуёво. Так хуёво… И озлобленно заключил, как будто питаясь уверенностью от этих слов: - Меня уже не вернуть. Хэнк просто разрывался между своими мыслями и тем, что можно было сказать вслух. Хватило сообразительности только на глухое: - Вернуть. На стол, у локтя, капнули две слезы. Коннор ожесточённо вытер их рукавом левой руки. Андерсон сочувственно глядел на него и не к месту начал: - То, что ты сделал… Коннор грубо перебил, отчаянно крутанув головой: - О, поверь, я делал и хуже, старик. Учителю впервые показалось, что за этим чрезвычайно насмешливым, настойчивым «старик» читалось странное желание утвердиться в собственной мысли. Хэнк всё равно мрачновато продолжил, как-то машинально угнетая Райта: - Ему было больно. Мальчик с силой потёр бровь большим пальцем, смазанно убрал руку от лица, кривенько повернулся, посмотрел на учителя заплаканными глазками и жадно спросил, морща лоб и закусывая нижнюю губу докрасна: - А мне? Коннор выразительно теребил пальцами левый рукав, по правой спинке носа и мокрым порозовевшим щекам скатывались слёзы. Сейчас Хэнк подумал, что эта боль чище грязной боли во время порки, вообще, чище всего, что Андерсон представлял о нём, и был готов раствориться как лёд в печали мальчишеских глаз, только бы помочь чем-нибудь. Райт, очевидно, не понял реакции учителя и наглым тоном быстро проговорил: - Что? Хочешь, чтобы я сказал вот это ваше любимое: «Я больше так не буду?» Или… может… хочешь напомнить мне о моей затраханной жизни, ну… о том, что у меня нет будущего и прочее? Тысячу раз гово… Хэнк покрутил головой и серьёзно перебил: - Нет. Я хочу не этого. Коннор прикусил верхнюю губу, поймав крупную солёную слезу, замолчал. Потом повернулся к окну, из-за чего Андерсон полностью увидел его лицо, и раздумчиво начал озабоченным голоском: - Может, раньше я… но вчера… Сжал кулак правой руки и жёстко выпалил, как если бы разрядил пистолет за спиной: - Я не хотел. Хэнк слабо кивнул: - Я знаю. За признанием последовало молчание. Коннор поджал губы, залез рукой под пиджак, поправляя подтяжки и как бы раздумывая, строя в голове фразу. По озадаченному выражению глаз было видно, что он, наверное, пожалел о своём откровении. Затем мальчик почти положил подбородок на плечо и с невероятной ожесточённой сердечностью, какой Хэнк от него ещё не видел, произнёс, внедряя прежнюю насмешку: - Всего лишь слова… - глянул перед собой, после - на расслабленный кулак, - …от них одни потери. Коннор закусил щеку изнутри, даже вроде оторвал кожицу, потому что провёл языком во рту, как бы чувствуя вкус крови, и облизал левый уголок губ. Андерсон промолчал, позволив договорить. Голос Райта грубел с каждым словом: - Нет, я знаю, я по-прежнему уверен. Хэнк хмуро перебил: - Нет. Коннор не останавливался: - Нет, я… Учитель опять оборвал, уже суровее: - Нет. Не ври. Ты знал. Ты знал, а сейчас сомневаешься. Райт выдавил безрадостный смешок через нос и, сдерживая глумную ухмылку, ответил: - Я думаю, я начинаю сомневаться. Но это ничего не меняет, ага? К раскрасневшемуся, живому лицу мальчика не подходила такая лукавость: Хэнк бездумно смотрел на него с издёвкой. Может, поэтому Коннор ещё больше остервенился и говорил теперь с приторной сладостью в голосе: - Кстати, спасибо за вчера. Мне было очень-ооочень приятно. Хэнк, не контролируя свой осуждающий взгляд, спросил непонимающе: - Что? Райт с вульгарной отдачей выговорил: - Ты шутишь? Все лицезрели, как мою изуродованную задницу… Он запнулся, казалось, преодолевая стыд, и продолжил по слогам, в упор глядя замутнёнными шоколадными глазками на Андерсона: - …мажет старуха… И брезгливо добавил: - Старик. Хэнк представил Коннора лежащим на белой постельке, пока его обрабатывали, и с деланной виноватой интонацией проговорил: - Я думал, тебе всё равно. Райт искажённо усмехнулся: - Ты думал? Андерсон глотнул, посмотрел в себя, потом рассудительно сказал, переступая с ноги на ногу и засовывая правую руку в карман глубже: - Ты мог не приходить сегодня. Коннор ответил мрачно, выразительно глянув в сторону парты Кинга: - И Ральф мог. Хэнк нервно опустил ресницы, осознавая, что Райт заставляет его чувствовать вину. Мальчик оживлённо продолжил вызывающе наглым тоном: - К нашему маленькому Кингу ты тоже посылал… чтобы… Коннор театрально поперхнулся: - …залатали? Учитель с какой-то оправдывающейся интонацией произнёс: - Я ходил к нему два раза: он не согласился. Райт, Андерсон был уверен, откинулся бы после этих слов на спинку стула с торжествующим видом, если бы не его задница. Но сейчас он только многозначительно закусил губу, откровенно провёл по верхнему ряду зубов языком, выпытывающе приподнял бровки и тепло проговорил: - Ммм, а ко мне - нет… Хэнк смутился и сказал туманным, растерянным голосом, не смотря Райту в глаза: - К тебе - нет. Мальчик одобрительно улыбнулся такой учительской честности и выдвинул руки вперёд, слегка задев тканью пиджака баночку с тушью. Андерсон серо добавил: - Я уже предупредил Перкинса… о тебе… и о Ральфе. Коннор полностью вернулся в своё прежнее состояние и равнодушно произнёс, опуская ресницы в сторону окна: - Ха, как мило, очень признателен. Потом резко дёрнул подбородком и сердито сказал, обобщая всё до этого: - Забудь, старик. Посмотрел влево, собирая фразочку, и, когда мысль пришла, нетерпеливо выпалил, давясь непримиримостью собственного голоса: - Просто, когда эта метафора перестанет срабатывать, я введу другие. Хэнк внимательно посмотрел в его глазки, отчаянно пытаясь отыскать там неуверенность, и выдавливая по слову, горестно, с чувством раздражения, произнёс: - Тогда… тогда… ты будешь… блефовать. Это… больше не будет искусством. Вошёл Роберт, секундой приняв удивлённую физиономию и тихонько проговорив «извините», Коннор спокойно вытер рукавом щёки и приподнял плечи, поправляя на себе пиджак, как бы настраиваясь на урок, Андерсон шагнул к окну, представляя запёкшиеся кровавые корки на его заднице, вонючую мазь и, как трусы или повязка с бинтами легли на искалеченную кожу. Через несколько минут прозвенел звонок. А ещё Хэнку пришло навязчивое сравнение, которое он никак не мог унять: Коннор вообще чем-то похож на конец сентября, на тихую, плюгавую дробь дождя за окном. От его пиджачка прямо веет сыростью блёклых листьев, и осень мальчику идёт больше лета. И Андерсон сейчас не вспомнил, чем он дорожил до интерната, не вспомнил с умирающей привязанностью до боли привычные сырные сконы своей жены по воскресеньям или суп с беконом, пореем и картофелем (с измельчённым картофелем, чтобы бархатисто), не вспомнил жизнь до того, как всё было «нормально», не вспомнил с тихой скорбью сына после «нормально», не вспомнил с до сих пор не смирившимся осуждением свои алкогольные «ненормальные» проблемы, нет. Он вспомнил жирными, густыми вспышками столько сцен. Столько важных именно «здесь и сейчас» сцен. И все об «Озере уток». Да, в этот момент появилась возможность вспомнить даже название интерната. Вспомнил свой первый день, когда он подписывал бумажки в начале весны. Карлу тогда, в его светлом, каком-то по-атмосферному обустроенном кабинете с высокими окнами и чистейшим тёмно-коричневым столом, не понадобилось и спрашивать, чтобы сразу перейти на «ты», чтобы сразу же сказать Хэнку только одну фразу: «Ну, ты же знаешь, дети у нас тут сложные». Лишь это. Гэвин в тот мартовский денёк стоял в своей курточке и в тех самых «неучительских» джинсах, стоял, упёршись спиной о стену, и жуликовато крутил в руках красненькую пачку сигарет, то быстренько опуская, скрывая хитроватое выражение глаз, то плавно приподнимая ресницы, обнажая таящуюся дерзостную глубину где-то на дне зрачков. Не поздоровался. Сколько потом они таких пачек вместе выкурили? Вспомнил яркие травяные глазки Ральфа из-под белёсых бровок, таких контрастных, шальных в сравнении с общей жёлтой блондинистостью. Вспомнил первые карикатуры, первые издевательские смешки предвзятости к новому учителю, первые внаглую врущие зенки, первые попытки объяснить материал. Их едва ли можно назвать хоть сколько успешными. Но ничего, сейчас «нормально». Вспомнил этих мечущихся мамаш, как будто говорящих одними глазами: «Нет мне прощения». Ну, или «других», у которых «по-другому»: «Нет ему прощения». Или же Норт: «Надеюсь, вы регулярно его наказываете». Вспомнил, что некоторые мамы забирали мальчиков на выходные. Никогда - Коннора. Возили к зубному, если было нужно, и после ребята всегда приезжали подстриженными, довольными, вроде бы счастливыми. Он вспомнил, что ему почему-то претило уехать из интерната, как это делал Гэвин Рид, потом рассказывая ему, кивающему «старине», о своей жёнушке и дочках по понедельникам и, если хватало запала, по вторникам. Но в то же время Хэнк ощущал необъяснимый стыд, что был здесь в единственный выходной: каждое утро субботы он решался сегодня же вечером завести машину и купить что-нибудь в городе, но каждый раз оставался. Андерсон даже волосы стриг старенькими ножницами над своей ржавой раковиной. Вспомнил сочную зелёную майскую травку, по которой шёл Коннор в тот день, когда Хэнк впервые его увидел. Солнечный свет на наливных ножках, на волосах, отдающих теплом меди, на свежей шее, юношескую ямочку посередине щеки… Белоснежные носочки, светленькие шортики, пастельно-небесную рубашку, мягко выступающие молочные бицепсы. Мерцающие ссохшиеся слёзки на глазах Саймона и его туфельки в глиняной грязи. Нет, вспотевшую маленькими тёмно-голубыми пятнами спину Коннора. Его локти, загривок. Его аккуратные бровки и кроткий взгляд. Его стихотворение, которое прочиталось с таким чувством, с отдачей трогательной нежности, мальчишеского смятения и глубинной тревоги, с беспокойством, с жизнью. Может, тогда нужно было заметить? Тогда нужно было подойти и спросить хоть что-нибудь? Следы матово-белой спермы на своём рукаве, надпись на доске - «Старик хочет выебать Коннора Райта», перо сына с багряно-алым держателем в его руках. Нет, не перо. «Старик»… «Хэнк». Ничего не выражающее лицо Ральфа, белоснежную задницу с тонкой, прозрачной кожей, разбитые яблоки, их ядрёный, ацетоновый запах, тёмно-бурую кору дерева за спиной Коннора, светлое, но туманное, с тонким грифельным слоем поверх, небо, берет и… «Ступай легко, мои ты топчешь грёзы».