Денис: Это не шутки, не пропадай, или и у тебя, и у меня будут проблемы. Я попробую убедить Босса, что ты останешься в полном порядке и не вляпаешься во что-нибудь, но когда он позвонит, тебе лучше поднять.
Игорь проблем доставлять не хочет, поэтому оставляет подарок Артёма включенным. Он, на самом деле, и вовсе не хотел впутывать охранника в свою необходимую вольность, но, уже в прихожей, накидывая на тёплый свитер пуховик, оказался по-глупому замеченным Асланом, на самом деле проследовавшим за ним ещё тогда, когда Акинфеев только вышел из спальни, проснувшись. А обученный и удивительно умный пёс, заподозрив что-то неладное, с особенной ловкостью привлёк к этой ситуации Черышева. И вся выстроенная цепочка казалась бы смешной в общих чертах последних недель, если бы не была настолько серьезной и влекущей последствия, о каких Денис мальчика и поспешил тут же предупредить разразившимся спором не громче шепота, а ещё «незаметно» прицепить жучок на рюкзак. Жучок, который Игорь показательно оставил лежать на почтовом ящике у входа. Он представляет, как охранник протяжно вздыхает от бессилия — насильно держать в доме приказа не было, а против чужого кое-как в чертах обоснованного «мне необходимо» пойти трудно. Представляет, как тот уже сейчас начинает заходиться привычным волнением, и боится даже думать о том, какой окажется реакция Артёма, но пряча глухое сожаление на пару с виной — не так он хотел отплатить за всё сделанное для него абсолютно незнакомым человеком — глубже внутрь, прячет нос в высоком вороте нового пуховика и согревает зацепленные морозом пальцы во вместительных карманах. Определенно, он поступает неправильно, но другого варианта, как бы не старался в эти дни, найти не может. Ему нужно, наконец, выдохнуть. На тонкой полоске расписания общественного транспорта всего одна колонка с номером 254, маршрут которого прочерчивается практически до центра. И мальчик поначалу радуется тому, что собранных мелочью кое-как денег придётся тратить на два, а не на три автобуса, позже сникает, высчитывая время до следующего прибытия на эту остановку. Он задумывается о том, чтобы поймать попутку, но тут же откидывает появившуюся в голове абсурдную мысль: слишком опасно садиться в машины к неизвестным людям, да ещё и за пределами города. Начиная дрожать уже после пяти минут бездействия, Игорь всё же решается пойти пешком до следующей и явно не обдумывает то, что в настолько нежилой местности до неё может оказаться чуть более четырёх километров. Уже сидя в тёплом автобусе, согревая руки о встроенную в панель вентиляцию, обдувающую горячим воздухом удобно декорированный полупустой салон, Акинфеев смотрит в большое окно и устраивается подбородком на немного выступающий подоконник. Ему хочется позвонить Сашке, внезапно заявиться на чай, как всегда предлагала его мама, поговорить обо всём и ни о чём одновременно, как они это делали раньше, ещё до кардинальных изменений и решающих всё поворотов судьбы. Ему хочется посидеть с ним в кафе на оставшиеся с выданных отцом деньги, потратить около двух часов на выбор «того самого» запаха шампуня для волос, а потом ещё столько же на гель для душа. Ему до зуда под кожей хочется того, что было «раньше» и так же сильно хочется не потерять «сейчас». Разделение на «до» и «после» приедается почти так же быстро, как неживая, не сквозящая искренним уютом, но пропитанная семейным руководством наполненность виллы. Единственными маячками, перевалочными пунктами в которой остаются лишь кухня Жанны, спальня Артёма и общество проводящих там практически всё время Марио и Дениса. Игорю до зуда под кожей хочется одомашненности, которую он уже успел прочувствовать, а теперь сгорает желанием привнести её туда, где её так отчаянно не хватает. Пожилые женщины иногда кидают на него свои нечитаемые взгляды и совсем не приятно оказываются не похожими на душевных бабулек, возвращающихся с дач, активно обсуждающих урожай этого года, вкус свежего яблочного и березового сока, количество грибов в лесу и то, как их внукам нынче трудно даётся образование. Бабулек, наполняющих абсолютно всё радиусом вокруг себя непреклонным спокойствием, всегда норовящих пощипать Акинфеева за щёки и накормить «тощего мальчика» удивительно сладкими фруктами из их собственных садов. Они являются тем самым несомненно важным компонентом любой поездки на автобусах, следующих с окраин города, без которого сейчас — пусто. И эта пустота в очередной раз доказывает всю некрасочную серость, в которой деньги заменяют настоящие эмоции, а знакомства ради связей отбирают редкую в настоящем времени душевную человечность. Доказывает некрасочную серость, среди которой затерялась жизнь Клана. И жизнь Дзюбы, неприятно осознавать, тоже.***
Среди родных обветшалых панелек, где абсолютно, Игорю кажется, ничего не меняется, жизнь будто бы замерла когда-то очень давно. Здания в противопоставление коттеджному району выглядят, как высказалась бы одна из попутчиц в возрасте, омерзительно грязно. Они не представляют для властей никакого интереса, оказываются давно списанными и отживающими свой век. Мальчик думает, что и он, наверное, точно так же, как и десятки людей, субботним утром спешащих по своим неотложным до понедельника делам, замер бы, заколлапсировал, полностью зациклился в каком-то одном дне с редкими отклонениями от установившейся «нормы». Погряз в растёкшихся застывающим бетоном новостроек мечтах, разломанных надвое. Он прослеживает взглядом полёт крупной вороны и бредёт по изученному вдоль и поперёк переулку, через который далёкое время назад сбегал к тёте Инне. Всматривается в табличку библиотеки и не решается зайти: к прошлому в лапы сунуться напрасно не хочет, — старается не ломаться на каждом ускоряющемся отбивании сердца под влиянием эмоций от пережитого совсем уж давно и совсем вот недавно. Он намеренно обходит свой дом стороной — просто-напросто боится, что там совершенно точно не сможет справиться. Акинфеев думает устроиться в немноголюдном парке, где в основном немного хмуроватые хозяева с собаками различных пород, но не находит в нём того необходимого, недостающего почти что закончившемуся скетчбуку пазла, на ноте которого сумбурная книжица с зарисовками могла бы стать логично завершенной. И как-то спонтанно, даже особенно не надеясь, находит его на рынке. В выходные людей всегда куда больше, чем в рабочие дни. То тут, то там мелькают своей выделяющейся одеждой сотрудники полиции из пункта в соседнем доме. Дамочки с детьми, поучительно рассказывающие своим непоседливым чадам о манерах поведения в обществе. Статные мужчины в немного слежавшихся пальто, нервно запихивающие газеты с телевизионной программой на неделю в итак уже заполненные доверху продуктами авоськи. Мешающие движению женщины с колясками, излишне часто проезжающие колёсиками по чужой обуви, недовольно распихивающие толпу, вызывая этим ещё более повышенную суетливость. Ну и, конечно же, развязные на язык продавцы, кое-где группками обсуждающие рост цен и редко, но громко спорящие о том, у кого овощи этого привоза свежее. Игорь, вспоминая свой детский способ не теряться в потоке чужих тел, запрыгивает на один из пустующих столов в палатке и полностью отпускает скопившееся желание рисовать, не запечатлевает что-то конкретное, но создает необычную композицию из силуэтов, поз, лиц, эмоций. Чертами на скорую руку выводит соединяющие дуги крыш секторов рынка, добавляет туда выхваченные элементы из докладов, что давал почитать Артём, и, оказываясь довольным результатом нового зародившегося проекта, останавливается на предпоследнем листе, лишь тогда замечая закоченевшие от мороза руки. Он кое-как отпускает палочку грифеля, откладывает прямоугольник блокнота обратно в рюкзак. Ладошки, прижатые к телу в нагревшихся карманах, постепенно отходят, пощипывают, покалывают беспрерывной болью, рождающей желание потереть кожу, дабы поскорее уже прошло. — Игорь? Тереза, погоди, глянь, Игорь же, ну! Игорёша! Мальчик поначалу не реагирует, а после теряется, узнавая своё прозвище и интонацию, с какой оно доносится, пробегается слезящимися от схватившегося удивительно сильно мороза глазами по группе мельтешащих в узком проходе людей, вытягивается, стараясь оказаться как можно выше, и, наконец, находит. В неизменно угловой палатке, выкрашенной тем самым едким оранжевым, больше напоминающим ржавчину от времени, потрескавшимся от погодных условий. Находит и чуть ли не срывается с места, не имея сил совладать с проснувшимся вновь тёплым чувством, определенно отличным от того, что он испытывает к Артёму. Такое чувство разве что к родителям можно испытывать, безумно сильно хочется испытывать. Акинфеев спрыгивает со стенда, не забывая подхватить вещи, и уже спустя пару секунд влетает в полноватую женщину с чуть ли не ломающими рёбра объятиями. На такие же в ответ задыхается неверием, заполняющим всю полость легких. — Тёть Ин, а как Вы… всё тут, что ли? — А ты, обалдуй, меня всё на Вы зовёшь, — слабо морщится от прилетевшего подзатыльника, даже и не думая отпускать закутанную в кучу кофт продавщицу, и моментом после смеётся, оказываясь покрасневшим на холоде лицом в мягкой шерсти рукавиц. — Совсем не изменился, всё такой же худющий, разве что вытянулся вон как. — Ну тёть Ин… люди же. — Тёть Ин-тёть Ин, вот заладил, прямо как раньше. И ведь не заходил даже, не заглядывал хоть поздороваться, хоть чаю попить, — за добродушными причитаниями весь остальной суматошный мир будто бы и вовсе затуманивается, рассеивается. Он отходит на задний план, пока, пусть и не родная, но мама Акинфеева разливает по большим кружкам травяной сбор из термоса, от поверхности которого красиво завивается кучеряшками пар. Забытая подругой, Тереза активно машет парню рукой в приветствии и отходит к собравшейся очереди у её собственного прилавка с лёгкой улыбкой на губах: Николаевна в разговорах чуть ли не каждый день про мальчишку вспоминала, как курица-наседка волновалась, но толком ничего дельного про него не рассказывала, словно он тайна какая. — Ну ты поведай хоть, что там, как оно. Ты сам-то в порядке? Как учёба? Акинфеев лучистой улыбки, какой Инна Николаевна давно уже — если и вовсе не никогда — не видела, не прячет, он цепляется снова измазанными в грифеле пальцами за скорее уж супницу, а не чашку, и отпивает по чуть-чуть, стараясь не обжечь язык. Ему интуитивно хочется выложить всё, что произошло за время с внезапного переезда доброй соседки, заменившей мальчику чуть ли не обоих родителей. Рассказать абсолютно обо всём, что волновало, что волнует сейчас женщине, подарившей ему удивительный мир в большой детской библиотеке и место, что можно назвать безопасной страной, где происходят чудеса, в её по-старому обустроенной советской квартире, похожей на те, что показывают во всем знакомых отечественных фильмах, от этого ещё более уютной. Самой любимой для Игоря, спустя годы, так и осталась старая кавказская книга о пастухе и барашках на вершине заснеженной горы, во вкладыше которой почему-то записей с номерками читателей, насколько он помнит, было не более трёх. Ему хочется с ребяческой привязанностью выложить всё, все секреты, накопившиеся в груди тяжким грузом, спросить материнского совета и просто-напросто согреться в её поддерживающих словах и фразах из определенно научных философских книг, переданных простым языком. В реальности получается, конечно же, совсем не так, может быть, из-за привившегося со временем правила держать со всеми дистанцию, которое не получается нарушить даже с настолько родным человеком и которое куда-то исчезает разве что рядом с Дзюбой. Может быть, из-за прошедшего с их последней встречи времени, явно повлиявшего на их отношения и отдалившего выросшего мальчишку от поседевшей продавщицы. — Вы как переехали, так ничего и не изменилось. Квартиру купила какая-то молодая пара, но они особенно долго не задержались: район слишком неблагоприятный для тихой жизни, наверное. В библиотеке дела всё так же хорошо, но уже как-то пусто без Вас, и я перестал туда ходить так часто уже спустя несколько месяцев, хотя бывает, что забегаю просто так, посидеть, поговорить. Подрабатывал там летом, заклеивал книги и расставлял всё по алфавиту, как Вы учили, иногда оставался ночевать, когда особенно трудно дома приходилось. Хотя теперь уже больше к научной, что через несколько улиц отсюда, отношусь, нашёл там литературу по рисунку и архитектуре и последовал совету идти за мечтой. Вот, теперь буду поступать в архитектурный, только ещё не решил, куда именно. А к Вам не заходил, потому что и не знал вовсе, что Вы тут вот до сих пор подрабатываете, переехали же чуть ли не на другой конец города. Женщина качает головой, бубня себе под нос что-то о том, сколько же она, наверное, пропустила. Внутри её палатки куда теплее: застоявшийся нагретый воздух, почти не выдувающийся леденящим ветром, прибавляющийся к мягкой обивке кресла и атмосфере диалога, навевает сонливость и совсем не колючие воспоминания, в которые хочется уткнуться, в которых хочется раствориться на несколько — хотя бы — дней. Игоря перестаёт волновать абсолютно всё, включая внезапное осознание, что он пропустил сегодняшний утренний приём таблеток, а также беспокойство от того, что Артём так и не позвонил. Акинфеев облокачивается на заставленный прилавок, принимаясь наблюдать расфокусированным взглядом за цветовыми пятнами курток людей, несущихся бурной и не редеющей рекой от одного прилавка к другому, умиротворенно попивает немного остывший чай и слушает доносящийся из заляпанного краской — в подозрениях всплывает его детское желание творить и вечно страдающие вещи совершенно не раздражавшейся от этого Инны — радиоприемника диалог интервьюера и какого-то известного певца. — Дома сейчас как? Тоже по-прежнему? В голове проносится с десяток совершенно различных между собой ответов, по-своему правдивых и с гадкой недосказанностью одновременно. Мальчик Инне не врёт, не привык к этому, потому даже через силу себя заставить не сможет, а выдавая правдой «Я больше там не живу» моментом порождает никому не нужные сейчас вопросы. Он жалеет даже не немного, потому что пояснить хочется, хочется услышать «Ты поступаешь правильно, Игорёша», но на открывшийся было рот женщины повторяет её движение парой минут ранее и качает головой из стороны в сторону, безмолвно отнекиваясь от продолжения. Если уж рассказывать, то придётся от самой встречи до вчерашнего конфликта, и как-то только сейчас к Игорю приходит понимание того, что он их с Артёмом историей абсолютно ни с кем делиться не хочет. Он не хочет рассказывать о проведённых вместе уютных днях только для них двоих, не хочет открывать себя перед кем-то наизнанку, выкладывая личное «исключительно рядом с ним я становлюсь полностью другим, не собой будто бы, и перестаю так сильно закрываться», в котором даже самому себе признаться было не так уж и просто. Полноватая продавщица понимающе, но всё же досадливо переводит тему в другое направление, иногда только коротко поглядывает на очевидно изменившегося во всех оставшихся тут прежними вещах парня, излишне рано повзрослевшего, переломанного в самом начале, но самостоятельно научившегося держаться и ни в коем случае не сдаваться. И если это не гордость у неё за ребрами выбивается из-под вполне оправданной грусти порывом стиснуть мальчишку в своих объятьях вновь, то она определенно не знает, что тогда есть гордость в этом давно забытом Всевышним мире.***
От сравнительно небольшого по площади рынка Игорь отходит с лёгкой полуулыбкой, обещанием обязательно забежать ещё и новым — старым, в общем-то — номером на последней странице скетчбука, рядом с получившимся достаточно неплохо портретом, короткой записью адреса и витиеватой подписью «Тётя Инна». Он вдыхает ставший ещё более морозным к вечеру воздух и надеется застать градацию включения фонарей, до сих пор искренне западая на этом совершенно обыденном ежедневном явлении. Ожидая на остановке нужного автобуса, мальчик ещё раз прокручивает в памяти маршрут, подсказанный всё той же Терезой, к улице, на которой расположился офис Жиркова, и подкармливает остатками хлеба от бутербродов на скорую руку, переданных Инной, голубей. Они смешно пушат перья, чтобы согреться, втягивают шею и редко бурчат чем-то отдаленно похожим на курлыканье, перебиваемое шумом проезжающих машин. Акинфеев искренне жалеет, что абсолютно все листы оказались зарисованными от начала и до конца, подобно городским птицам прячет нос в большой воротник, а руки — в карманы не в силах унять внутреннего беспокойства. Субботним вечером город словно засыпает на несколько часов раньше, исключая выделяющиеся на фоне спокойствия громкие входы в забитые людьми клубы и кафе. Улицы пустеют, автомобилей на дорогах становится в разы меньше, а общественный транспорт, обычно заполненный доверху в такое время, перевозит не более 15 человек одновременно. Ничто не перебивает роящиеся в голове мысли, ничто не мешает уйти в себя, отстранившись от реального мира. Уже сидя в приёмной и чувствуя на себе внимательный взгляд секретаря, мальчик возвращаться в виллу совсем не желает, он, обзаведясь новой привычкой, перебирает между пальцами тонкую графитовую палочку, пачкает остатки чистой кожи. Игорь старается незаметно вдыхать парфюм Артёма, впитавшийся в воротник нагло стащенного бежевого свитера и являющийся единственным минимальным успокоением для разыгравшихся моментом нервов. В немного душном кабинете начинает сквозить напряжением, стоит ему переступить порог, и отделаться от чёткого ощущения того, что что-то не так, что что-то остаётся упущенным, не получается от слова совсем. — Я выйду на несколько минут, а ты пока можешь взять листы на верхней полке шкафа, хорошо? — Если Вы идёте звонить Артёму, могу я попросить Вас не делать этого? — Акинфеев присаживается в удобное кресло, в котором конкретно сейчас крайне неуютно, оставляя рюкзак рядом. Он искренне не понимает, почему Дзюба сам не позвонил ему, почему телефон ни разу не вибрировал сообщением от Дениса и как вообще все вокруг отнеслись к его утреннему уходу-без-объяснений. Если показывать недостаточно хорошо скрытое удивление на примере, немного дрогнувшее, но всё ещё остающееся относительно сдержанным лицо Юрия Валентиновича отлично бы подошло для рассмотрения. Мужчина профессионально оценивает состояние мальчика и показательно не сдвигается с места, всё же давая этой ситуации возможность развиться под руководством Игоря. — Каждое решение — моё и твоё — повлечет последствия, о которых ты можешь и не предполагать. Тебе стоит знать, что Дзюба находится на тонкой грани от подачи заявления в масштабный розыск, привлекающий достаточно большое количество людей Клана, и он в далеко не стабильном эмоциональном состоянии, чтобы оставаться сдерживаемым и далее. Ты важен для него, Игорь, и он важен для тебя, тогда почему мне не стоит прекратить его совершенно не безосновательное волнение за твою жизнь? Иллюзия контроля над ситуацией рушится на глазах, и слова не пролетают мимо, оставаясь пустыми звуками. Они заседают на подкорке неправильным удовлетворением от того, что кто-то всё же может беспокоиться за него настолько сильно, чтобы поднять на ноги весь город. Далеко не в переносном смысле. Акинфеев прекрасно понимает, что так нельзя, так не правильно, так играют с чужими чувствами только крайние уроды, подобные Смолову, но ничего сделать с собой не может. Противоположно недавней панике от предположений, что, уйдя из виллы, он так глупо потерял действительно ставшего важным человека, внутри поселяется тепло на пару с желанием разобраться в себе уже поскорее и оказаться, наконец, рядом. Извиниться и сделать всё, что потребуется, для того, чтобы простили уже в который раз за эти несколько дней. Объясниться, в конце концов. — Я хочу поговорить с Вами перед тем, как сюда приедет Артём. Доктор отталкивается ногами от стола совсем не подходящим под свой возраст движением, на офисном стуле на колесиках проезжается по кабинету к небольшим напольным ящичкам и вытаскивает дополнительную зарядку под недоумевающим взглядом. Возвращаясь обратно и протягивая вещь пациенту, делает выводы, на основе которых можно построить следующий их разговор. — В таком случае, предлагаю компромисс. Как я могу понять, ты не знал о том, что твой телефон разряжен, так что сейчас тебе стоит включить его, и за время, которое уйдёт на отслеживание местоположения и путь Артёма сюда, мы обсудим то, что тебя волнует. Их доверительные отношения складываются достаточно быстро, и Жирков с удивлением отмечает уникальную приспосабливаемость психики Акинфеева к травмирующим или шокирующим внешним факторам. Он восстанавливается после долговременного домашнего насилия, не только морального, но и физического, большими шагами преодолевая барьеры к возвращению к обычному восприятию внешнего мира, практически не нуждается в медикаментозной помощи и проявляет всё меньше признаков нестабильности. Юрий держит в голове телефонный разговор с Дзюбой о вчерашнем событии между Черышевым и мальчиком, и совсем не замечает никаких изменений в последнем. По крайней мере, в худшую сторону уж точно. Игорь начинает издалека, всё ещё не умея выдавать самое внутреннее и самое беспокоящее сходу. Он рассказывает о встрече с игравшей большую роль в его детстве женщиной, не заостряя внимание на том, как врач редко помечает в блокноте некоторые слова-маркеры, наверное, чтобы после сеанса оттолкнуться от них, составляя новый прогноз реабилитации. На стыдливое промежуточное «Я забыл принять таблетки сегодня» врач лишь понимающе кивает, уже было собирается достать запасные, именно для таких вот случаев, но обрывает себя, пробегаясь по дате начала курса их приема. — Ты можешь больше не пить их. — Что? То есть… но ведь если станет снова плохо… — грифель поверх ровной линии углового здания, которое располагается в центре города и мимо которого мальчик сегодня проезжал на автобусе несколько раз, ведёт дрожащую, и Жирков моментом понимает причину такой перемены в настроении. Профессионализм вращается шестеренками в немного седоватой голове специалиста в своей области. — Страх того, что при отмене таблеток станет хуже, вполне частое явление среди моих пациентов. Но всё хорошо, тебе не стоит волноваться о вещах, в которых уверен я. А я прекрасно вижу, что ты практически полностью восстановился на свой предыдущий уровень, с которым, разумеется, нам так же придется поработать после. Ты молодец, Игорь, и твоя внутренняя стойкость меня искренне поражает. Не стоит приписывать все свои достижения в реабилитации таблеткам, они ведь помощь, но не двигатель. Окно за спиной Юрия Валентиновича полностью окрашивается в темноту, наступающую всё раньше с приближением зимы, и мужчина беззвучно закрывает его плотными шторами с кое-где проскакивающими кривоватыми рисунками пчёл на пёстрых цветах от руки. Кабинет порой выглядит так, словно на него совершил нападение десяток малолетних непосед, что, впрочем, Жиркова абсолютно не беспокоит. Не имея своих детей, мужчина старается сделать всё для тех, кто не имеет родителей или имеет, но нуждается в незамедлительной помощи, и, спасая их от окружающей армии негатива и проблем, становится для них самым настоящим рыцарем в блестящих доспехах. А они своими улыбками и лучистым смехом придают существованию во всем вокруг особенный смысл. — Ты ведь хотел рассказать что-то ещё, верно? Что-то волнующее тебя настолько, чтобы сейчас проигнорировать оповещение секретаря о тонированном Range Rover’е на нашей задней парковке. Движения мальчика от прозвучавшей фразы становятся нервно-дёрганными, и он излишне медленно доводит до завершённости второе здание, обычно успевая за время их разговора нарисовать четыре. Сегодняшняя встреча не длится полноценные полтора часа — она еле дотягивает до тридцати минут благодаря оперативной работе сотрудников безопасности группировки — и вряд ли её конец будет как обычно запечатывающим спокойствие и уверенность внутри пациента. — Тебе не нравится находиться в обществе Дзюбы? Что-то произошло между вами, что теперь тебя беспокоит? —Нет! Нет, в смысле, мне всё нравится и я очень ему благодарен. Но, мне кажется, что я задыхаюсь? Я не знаю, честно, всего вокруг много: много контроля, заботы, постоянно присутствующих людей, которых тоже всегда нужно учитывать практически во всех действиях. Когда я был один, сам по себе, всё было проще, понимаете? Я заботился только о себе и Саше, и меня волновал только я и Саша. Больше никто. И просто с Артёмом было бы тоже хорошо. Но сейчас… Жирков отвлекается на секунду на немного взвинченного секретаря, просунувшего голову в щель между дверью и косяком, кивает ему, показывая, что уже осведомлён о ситуации по ту сторону двери, и продолжает оборвавшийся с их нарушенным пространством монолог самостоятельно. — Но сейчас тебе слишком сложно адаптироваться и привыкнуть к обществу других людей вокруг тебя. И это нормальная реакция организма: попытка уйти от раздражителя. Тебе ведь сегодня стало легче, когда ты снова побыл один на один с собой? — Да, а теперь мне страшно от того, чем ради этого «побыть одному» пришлось пожертвовать. — Игорь, — от улыбки врача Акинфееву не хочется улыбнуться в ответ, как это происходит с Марио или Денисом, но снисходительная улыбка Юрия Валентиновича прошибает особенной волной спокойствия, — ты самостоятельно пришел к единственно верному решению данной проблемы, хоть сейчас и думаешь, что есть другие варианты, что можно перетерпеть, подождать, пока пройдёт. Нет. Нельзя. На данном этапе тебе самому исключительно важно ставить во всех ситуациях в приоритет себя, а не кого бы там ни было, и пока ты не способен привыкнуть к малому, не стоит пытаться переносить бóльшее. Тебе не стоит постоянно находиться там, где тебе не комфортно, где ты не получаешь достаточного расслабления от внешних проблем в твоей жизни. Дом — то самое место, где можно выдохнуть, отстраниться и уже в полностью спокойной атмосфере двигаться к каким-либо выводам. Поговори об этом с Дзюбой, расскажи и ему тоже, не бойся поделиться, потому что, я уверен, ты значишь для него достаточно много, чтобы он придумал логичный выход из сложившейся ситуации. О том, что сеанс на сегодня закончен, мальчик догадывается сам, наконец, не чувствуя скопившегося внутри него клубка вопросов и оборванных, не складывающихся причинно-следственных связей. Он собирает листы в заведенную по просьбе врача папку, складывает грифель, снимает с зарядки телефон и замирает лишь у прочной дубовой двери, остановленный предупреждением, необходимым в данной ситуации, но одним из тех, про которые хочется сказать: «Ну вот лучше бы ничего не говорил, чем это». — Если что-то будет угрожать тебе и твоей безопасности, если Артём выйдет за рамки, обязательно сразу же позвони мне или Черышеву. Фраза виснет в воздухе, где-то на уровне потолка, не растворяется дымом и не развеивается с утекающими сквозь пальцы секундами. У Игоря от прозвучавших слов перехватывает дыхание страхом, подобным тому, что он испытывал перед каждым возвращением отца домой, когда ответное «Да, я понял» застревает в глотке, раздирая её к чертям, не пропуская воздуха ни внутрь, ни наружу. Привычно хочется, чтобы доктор как обычно сам всё понял, добавил какое-нибудь там успокаивающее «Но я в нем уверен, он сможет себя контролировать». Только не добавляет, либо намеренно, либо просто не имея возможности анализировать стоящего спиной мальчика, и момент оказывается упущенным. Акинфеев заставляет себя надавить на скользкую от его потеющих ладошек ручку двери, сначала той, что ведёт из кабинета в приемную, потом, уже в накинутой куртке, той, что ведёт на парковку. У него внутри сворачивается липкий и отвратительный страх перед человеком, который должен — обещал — приносить с собой только полное чувство защищенности. От этого страха хочется выть и расцарапывать зудящую на запястьях кожу. В салоне удушающе пахнет никотином, и даже пробивающиеся нотки запаха Дзюбы не перебивают желание закашляться, но мальчик молчит, душит в себе короткие попытки лёгких вытолкнуть дым обратно и не успевает толком пристегнуться, как они срываются с места. Артём не тормозит на жёлтый и пролетает на красный, резко давая по тормозам лишь в тот момент, когда Игорь набирается смелости попросить не ехать в виллу. От столкновения с приборной панелью Акинфеева спасает среагировавший ремень безопасности. Сам виноват. Он выдыхает шепчущее и загнанное «Пожалуйста, можно в квартиру?», и в ответ получает пропитанное практически ощутимой злостью и раздражением молчание. Когда они тормозят на просторной парковке у престижной высотки, мужчина не спешит выходить. Мальчик, замечая это, так же не двигается с места, вглядываясь с непониманием, но ответного взгляда — вопреки всем непрозвучавшим просьбам — не получает. — Поднимайся в квартиру. Стоило бы заткнуться и сделать, но вязкое опасение того, что его прямо сейчас в наказание оставят совершенно одного, заполоняет все укромные уголки под черепной коробкой, постепенно выталкивает здравый смысл, неосознанно заставляя провоцировать куда сильнее, чем уже есть. — Я не пойду туда без тебя. Дзюба складывает руки на руле, вынимая ключ из зажигания, и упирается в них головой. Пропуская пряди взъерошенных волос через пальцы, пропускает сдерживаемую агрессию через выдохи и заканчивающим «без тебя» утоляет никуда не девшееся собственническое чувство. — Поднимайся. В. Квартиру. Игорь. Я приду позже. Только на необходимом пролёте этажа Акинфеева отпускает от процеженного сквозь зубы такого знакомого и одновременно совершенно иного «Игорь». Внутри темно, и без света намного легче давать отпор внутренним демонам, поэтому мальчик на ощупь находит небольшой пуфик, на одних лишь тактильных ощущениях разувается и аккуратно отставляет кроссовки на специальную подставку. Он так и остаётся сидеть в кромешной черноте, пока открывшаяся входная дверь не впускает в прихожую толстую полоску, за которой следует и щелчок включателя, пускающий ток по проводам и освещающий несколько комнат сразу. Мальчику кажется, что алая жидкость, прогоняемая по его венам, с прозвучавшим щелчком сменяется на этот самый ток, и его коробит, когда мужчина, наскоро скинувший ботинки, проходит в гостиную, абсолютно игнорируя его присутствие. — Артём, — с какой-то совсем уж глупой отчаянностью овцы Игорь кидается в зубастую пасть льва. Он цепляется ледяной ладонью за ярко отличающееся температурой чужое запястье до замкнувшегося на целую секунду сердца. А в ответ получает лишь тяжелый взгляд, передающий предупреждающее «Сейчас лучше не лезть». — Артём. Нить между ними накаляется предельными показателями градусов Цельсия, и, если ударит, то обязательно сразу по обоим, не жалея. Мужчина, наконец, смотрит в чужие расширенные то ли от полутемноты, то ли от страха, то ли, и вовсе, от привязанности к человеку зрачки. — Я не понимаю, Игорь. Я стараюсь так сильно, но в результате вижу свои ожидания, вывернутые обратной стороной. И дело даже не в том, что ты не сказал мне, куда уходишь, наверное, даже не в причине, почему, потому что ты не должен говорить мне о каждом своем шаге… — Ты бы не пустил меня одного. — … и дело сейчас даже не в том, пустил бы я или нет. Дело в том, что ты и не потрудился подумать о том, что буду чувствовать я, когда проснусь в пустой кровати, а Черышев скажет, что ты просто пошел погулять. В город. Один. Без оставленного способа с тобой связаться и выключенным телефоном… — Телефон разрядился, я не знал об этом. — …туда, где каждый второй человек, яростно желающий мне корчиться в конвульсиях до самой смерти, уже прекрасно осведомлен о том, что ты со мной связан. Что ты не просто кто-то там, раз я так сильно пытаюсь тебя уберечь. У Акинфеева наворачиваются слезы, тут же начиная стекать неаккуратными ручейками по красным от мороза щекам, потому что неправда, потому что думал и волновался. Он шепчет «Прости меня, пожалуйста, Артём. Я всё объясню», словно мантру и, прикрывая трепещущие влажные ресницы, поднимается на носочки, интуитивно обхватывая своими, искусанными в нервах губами чужие, плотно сомкнутые. Порывистый шёпот, ветром обдающий небольшую щетину мужчины, на которую тут же ложится вторая ладошка, не цепляющаяся за скрытое рукавом кофты запястье. Мальчик разбивается о стену, понятия не имея, как теперь выпутаться из созданной им вереницы проёбов, когда чувствует пальцы мужчины на своём мокром от соленой влаги подбородке. Он, подчиняясь надавливающему движению, запрокидывает голову ещё больше вверх, сразу же теряясь в грубом и беспрекословно подчиняющем поцелуе. В их близости нет и намека на снисходительность, никаких «детка» или «малыш», лишь подходящая под определение наказания резкость и власть. Власть Дзюбы над даже и не думающим сопротивляться котёнком. И неопытное, но такое податливое подчинение Акинфеева, в каждом небольшом порыве которого красиво звучит желание быть «хорошим». Желание быть прощённым. — Т-тёма, — подхватываемый под бёдра крепкими руками Игорь теряется в происходящем. Он боится заходить далеко и одновременно с этим боится перечить, но, оказываясь на чужих коленях со своими, по обе стороны упирающимися в кожаную обивку дивана, через силу и спутывающее возбуждение разбирает в шепоте в самое ухо смягченное «Не бойся меня». И тут же припухшими вишневыми губами вновь оказывается в плену губ мужчины, который отрывается лишь тогда, когда сжавшиеся лёгкие начинают требовательно побаливать нехваткой кислорода. Мальчик смещает ладошки с колючих щек на вздымающуюся грудь Артёма, тут же хватаясь за складки кофты, и несдержанно стонет, стоит пальцам последнего неаккуратно пройтись по выпирающему из-под джинс бугорку, завершая свой путь ореолом через узкую талию на округлой заднице. Они сжимают, сминают через плотную и явно мешающую ткань, заставляют прижиматься ближе и ёрзать-ёрзать-ёрзать, пока Акинфеев активно старается контролировать прерывистые выдохи, никак не помогающие сердцебиению вернуться в нормальный ритм. — Тём, подожди, стой, — оказываясь в одних лишь боксерах и кофте Дзюбы не по размеру, Игорь смущается своей неопытности и покрывается гусиной кожей. Он чувствует разбегающиеся в разные стороны мурашки под оглаживающими подрагивающее тело широкими ладонями, а тот замедляется, понимая всё и без последующего пояснения, и, как бы сильно не хотелось просто вот так разом взять желаемое, сдерживается. Впервые учится рядом с котёнком контролировать не только всех вокруг, но и себя самого тоже. — Я боюсь. — Мы не зайдём далеко, малыш, — возбуждающе хриплый голос Артёма, оторвавшегося от покусывания и зализывания выступающих ключиц по-юношески подтянутого тела, вперемешку с тёплым «малыш» становится той самой последней каплей, выбивающей из головы мальчика все не-пошлые мысли, и он прогибается в пояснице чуть ли не до хруста, стараясь прижаться к чужому бедру пахом. — Тогда могу я… — чужие влажные губы, обхватывающие его собственные, оттягивающие и тут же собирающие наполняющиеся в потрескавшихся ранках капельки крови, не дают выпалить просьбу вот так, сходу, но одновременно с этим будто бы намеренно оставляют время обдумать всё ещё раз. Игорь обдумывает, чувствует, как по скулам расползается нагло выдающий его румянец, но отступать не собирается, — могу я попробовать? Заменяющие основной, излишне яркий и бьющий по глазам свет люстры в гостиной, мягко расползаются синими бликами светодиодные светильники, хаотично разбросанные по натяжному потолку лёгким напоминанием звёзд. Акинфеев насчитывает целых семь, старается заставить взгляд сфокусироваться, а дыхание вернуться в стабильность, чему совсем не способствует стягивающий через голову кофту Дзюба. Акинфеев насчитывает целых семь, но, опуская глаза на окрашенное подсветкой лицо улыбающегося так открыто, без насмешки мужчины, прибавляет к ним ещё два. Он не глушит в себе порыв обхватить немного колючие от небритости щеки и уже самому смять губы партнера своими, немного побаливающими, но на деле лишь добавляющими этой болью ощущений. До мужчины сама суть просьбы не доходит сразу, поэтому на несколько секунд между бровями залегает глубокая морщинка, а улыбка почти что пропадает в попытке понять. И тут же возвращается ещё более широкой, более мягкой и сквозящей теплом. — Не обязательно делать это, детка. Если ты хочешь попросить так прощения, то мы разберёмся со случившимся позже и по-другому, ладно? — Да, но… я хочу попробовать не только по этой причине. Я хочу, чтобы тебе тоже было приятно. Артём не может сказать, что не удивлен, потому что удивлен и таких рывков конкретно от котёнка совсем не ожидал. Он вдруг понимает одну маленькую, но, кажется, значительную вещь: в складывании пазла их отношений первые шаги почти всегда пытался сделать именно Игорь. Пусть неумело, невинно и утопая в смущении и растерянности, но именно он тянул на себе бóльшую часть их движения вперёд. Поэтому больше Дзюба не сопротивляется, даже, наоборот, даёт тактильную поддержку, ведя рукой от выгнутой поясницы к лопаткам, с несильным давлением оглаживает мышцы рук и помогает аккуратно спуститься на ворсистый ковер у дивана. Ночь ещё не вступает в свои права, но из-за подсвеченного яркими фонарями, не такого активного, как по утрам или во время пробок в конце рабочего дня, но всё же пульсирующего жизнью города, ещё не привыкший к короткому дню организм ненамеренно прибавляет к реальному времени пару часов. Акинфеев обычно в такой поздний час уже зевает, сонным комочком сидит или на диване, рядом с Артёмом, или растягивается на ковре у камина в окружении домашнего задания и проектов, опираясь головой на свернувшегося у огня Аслана. Сейчас же мальчик довольным котом подставляется под чужие руки в своих волосах, равномерными движениями вытягивающие из него всё волнение. Он мажет взглядом по красивым мышцам торса, не удерживается от того, чтобы провести по рельефу кончиками пальцев под мягкий смешок, и останавливается на кромке спортивных штанов, которые, впрочем, и без его участия быстро отбрасываются в сторону. Оказываясь между чужих ног, Игорь не впадает в тихую панику и, устраивая ладони на бедрах Артёма, осторожно обхватывает вишневыми губами член мужчины через ткань боксеров. На пробу. А у Артёма от этого «на пробу» в исполнении Игоря с совершенно открытой привязанностью в глазах, цвета выдержанного виски, в которых можно отыскать голубоватые оттенки, искры идут по телу, чего вообще — абсолютно — никогда и ни с кем не было. Неопытность котёнка в смешении с беспрекословным доверием и желанием постараться так, чтобы, и правда, доставить удовольствие, создают невероятный коктейль, от одного глотка которого Дзюба пьянеет. Ему, упустившему в жизни — в целом — и в близости между людьми — конкретно — особенно важную часть на «л», происходящее кажется чем-то таким же новым, каким кажется и Акинфееву, а тот, пользуясь чужой кратковременной растерянностью, уже освободив мужчину от последнего элемента одежды, проводит языком от основания по всей длине, не испытывая при этом ни капли отвращения. Он не порывается взять сразу и полностью — вряд ли у него даже через время получится дальше середины — а с покоящейся в спутанных прядях рукой Артёма, готового направлять, если это понадобится, как-то легче, спокойнее и правильнее. Обхватывая губами головку и как можно сильнее стараясь не принести неприятных ощущений от зубов, постепенно опускается, обводя языком проступающие венки, и поднимается вновь. С набирающимся темпом — всё не оказывается, как оно ему представлялось, запредельно сложным — добавляет к губам ладонь, и под вырвавшийся, немного заглушенный стон мужчины, резковато потянувшего его за волосы, стонет сам, непреднамеренно пуская разносящуюся по нервам партнера вибрацию. — Детка, — Дзюба не находит в себе сил посмотреть куда-либо ещё, кроме как на котёнка с его членом в растянувшемся правильной буквой «о» ротике, и вся пошлость момента в секунду сбивается взглядом глаза-в-глаза, — ты такая умничка, ты же знаешь это, да? Игорь чуть заметно кивает, замирая на несколько секунд с розоватым смущением от происходящего на щеках, и ёрзает на месте: с прозвучавшей похвалой сносит все границы. И именно в это мгновение он понимает, что на самом деле есть привязанность к кому-то, кто вдруг начинает означать чуть больше, чем всё остальное в маленьком мирке вокруг. — Сможешь взять глубже? Артём перемещает вторую руку под подбородок котёнка, не сдавливая и прикасаясь практически не ощутимо, а тот, оставляя вопрос без ответа, насаживается чуть ниже, заглатывая едва ли наполовину. Дзюба не желает причинять дискомфорт и так отлично постаравшемуся мальчику, но и удержаться от того, чтобы надавить на его макушку, заставляя заглотнуть ещё больше перед тем, как полностью отпустить, не может. Он подушечками пальцев чувствует самого себя, когда член упирается в горло Игоря, вынуждая давиться, а на его глазах снова выступают совсем недавно высохшие слезы. Раньше доминантный мужчина бы только ухмыльнулся, произнося властное «Расслабь, я хочу кончить тебе в глотку» очередному ничего не значащему партнеру. Сейчас, отстраняя котёнка, смахивающего слезинки влажными ресницами, он быстрыми движениями ладони доходит до края сам, пока тот устраивает голову на чужом колене. Они как-то по умолчанию не обсуждают произошедшее не потому, что никому из них не понравилось, но потому, что прочитанные друг в друге негласные эмоции озвучивать вовсе нет смысла. Когда Артём, перемещая мальчика обратно на свои бедра, порывается доставить Игорю удовольствие в ответ, тот, перехватывая его руки, только утыкается лбом в крепкое плечо и шепчет «Ещё когда ты оттянул мои волосы» в немного влажную от пота кожу. Мужчина на секунду теряется, впрочем, тут же понимающе улыбается, и комнату заполняют такие же шепчущие «малыш», «так хорошо справился», «умница», заставляющие котёнка краснеть куда сильнее прежнего. Тот не просит перестать, наоборот, упивается похвалой сполна и поворачивается так, чтобы удобно было смотреть в большое окно от пола до потолка, в котором, в общем-то, почти ничего и не видно, кроме их отражения да полоски огней в самом низу. Он приподнимается, давая Дзюбе возможность надеть хотя бы боксеры, а когда тот тянется за кофтой, отрицательно мотает головой под хрипловатый смех. За методичными поглаживаниями забравшихся под свитер на мальчике рук Артёма проходит, наверное, около получаса. В тишине и играющем голубовато-синими разводами свете небольших ламп уютно настолько, что подступившаяся было сонливость усиливается в геометрической прогрессии, а развеивается только в тот момент, когда Игорь вдруг вскакивает, пытаясь утащить в сторону окна за переплетенные пальцы и мужчину. Последний же не то, чтобы сопротивляется, но просто так отпускать мальчишку от себя не хочет, поэтому, становясь рядом у застекленной стены, обнимает поперек груди. — Ну что ты там такого увидел? — если быть честными, Дзюбе не хватает Аслана и той суеты, присущей только вечно полной подчиненными вилле. Сейчас же пробивающаяся из-под измельчавшего между ними слоя неловкости и уже не заглушенная таблетками и эмоциональным упадком непоседливость Акинфеева очевидным намеком даёт прочувствовать неоновое «ты ещё с ним набегаешься», на которое мужчина, предвкушая, улыбается. Он сам в душе тот ещё ребёнок, если упоминать так, между прочим, все его приключения да пусть даже за этот год. — Там, снег, Тём! — мальчик выгибается, чтобы коротко словить направленный на него с уже не скрываемой привязанностью и интересом взгляд, открытый, примерно такой же, редкости какого Игорь в самом начале удивлялся и смущался, стоило ему проскользнуть. — Снег! Настоящий! Артём под смех оставляет на макушке котёнка лёгкий поцелуй, произнося «Ну не искусственный же», сбивая уже зарождающуюся ребяческую обиду обещанием обязательно погулять по полностью украшенному предновогодними украшениями центру, когда на месте лёгкой слякоти вырастут белоснежные сугробы. От вида подсвеченного огнями города снегопада, за которым он всегда наблюдал лишь снизу, Акинфееву перебивает дыхание. А ещё потому, наверное, что спина упирается в горячую грудь слишком быстро ставшего родным мужчины. Чтобы втянуть Дзюбу в медленный и не переходящий к чему-то более глубокому поцелуй, приходится подняться на самые носочки, но и этого оказывается недостаточно. Тот, замечая старания, не без удовлетворения нагибается сам, но обхватить свои губы даёт не сразу, вначале осыпая едва ощутимыми прикосновениями юношеское лицо, и сама атмосфера вокруг них будто бы окутывает огромным белоснежным одеялом до самого подбородка. Артёму впервые хочется открыться кому-то кроме Кокорина и Саламыча, и, стараясь не упустить это чувство внутри, он почти неслышно выдыхает слишком серьезное для их игривости: «Чего ты боишься больше всего, Игорь?». — Боюсь стать таким же, как мой отец, — Акинфеев чувствует, как с этого вопроса начинается абсолютно новый этап отношений между ними, поэтому отвечает предельно честно, разворачиваясь в кольце из рук. — А чего боишься больше всего ты, Тёма? Правда за правду. Мужчина медлит, взглядом голубых глаз затягивает в омут, очерчивает большим пальцем скулу котёнка и коротко целует пухловатые вишнёвые губы. Отстраняясь, он подхватывает кофту на пути к выходу из комнаты, и на то, чтобы искренний ответ на вопрос, наконец, прозвучал, уходит долгая минута, в самом конце которой Артём останавливается, всё же решаясь. — Боюсь оказаться абсолютно один, покинутый и оставленный, — сказанной фразе не дают повиснуть, и Дзюба тут же переключается на кардинальное изменение темы разговора, опираясь на деревянный косяк двери. — Ты весь день не ел, я постараюсь приготовить что-то быстрое. Хочешь помочь, а потом посмотреть что-нибудь новогоднее? И если это сейчас не умение воздействовать на людей, тогда почему от белозубой улыбки и ласкового обращения у Акинфеева подкашиваются ноги? Он думает о том, что, ну серьёзно, сейчас выдавать философские речи ради никому не нужного подбадривания — глупо, поэтому, кивая с растягивающейся на лице счастливой ухмылкой, шлёпает босыми ногами по уже нагревающемуся полу обратно в тёплые объятия. Они проводят остаток вечера за шутливыми спорами, в которых Игорь просит хотя бы немного украсить квартиру и виллу к Рождеству и Новому Году, не затыкаясь ровно до того момента, когда закатывающий уже в сотый раз глаза Артём бубнит «ладно» с напускным недовольством. А мальчик выдаёт позабавленное «Ты похож на голубя, когда вот так вот супишься» и тут же получает шлепок по неприкрытой кофтой пятой точке.