Песнь острова! Оседлай ветер и пролети с птицами океан! Песнь острова! Оседлай ветер и переправь мои слезы! © «Shimauta», Кадзуфуми Миядзава
Подложив ладонь под голову, Кояне лениво наблюдал, как сигаретный дым теряется в спертом горячем воздухе больничной палаты. По времени пребывания в руках медиков он был признанным чемпионом Водоворота. Там, где ему требовалась неделя, Узумаки с их поразительной регенерацией хватало пары дней. Соседи по палате сменялись так быстро, что он почти не замечал. Мальчишка Сусуки — единственный его постоянный сопалатовец — шумно возился на простынях, пытаясь натянуть третью пару пижамных штанов. Сусуки был уникальным человеком. Своей регенерацией он ничуть не уступал другим Узумаки, но умудрялся калечиться так часто, что возвращался в больницу чуть ли не ежедневно. Кояне пробуравил его усталым взглядом и коротко поинтересовался: — Куда тебе третьи штаны? — А тебе куда гнездо в комоде? — парировал тот. Кояне цыкнул, покосившись на оттопыренный ящик прикроватной тумбочки, откуда торчала рваная солома. — Это не мне, это Будо. Какими-то окольными путями выдромяк проникал к нему в палату, иногда притаскивая с собой дохлую плотву. Медсестры ругались, Кояне сам ворчал на такую воняющую заботу, но соломку убирать не позволял. Без предупреждения в палату вторглась ирьенин — настолько стремительно, что он даже не успел спрятать окурок. Кояне с досадой нахмурился, готовясь выслушать сотую за неделю лекцию о вреде курения. Майори-сан вечно отчитывала его, как трудного подростка, что злило неимоверно, но он быстро уяснил, что временами спорить с ней себе дороже. — …а, вообще я зашла сказать, что Амено очнулась, — закончила Майори. Кояне вскочил на ноги и, не проронив ни слова, заторопился в женское крыло. Скучающий сосед увязался следом. Амено, худая и побледневшая, встретила его широкой улыбкой. В последнее время она попадала в больницу почти так же часто, как рекордсмен Сусуки. — И ты здесь, — слабо обрадовалась девочка. — Я здесь, потому что выхожу на миссии. А твое вечное истощение ненормально. Ты в курсе, что можешь помереть такими темпами? Он не хотел ругаться, но болезненный вид подруги выводил из равновесия. Чем меньше ее сородичей возвращалось с заданий, тем чаще она запиралась в Храме, экспериментируя с древними обрядами. Маски вытягивали чакру, оставляли глубокие ожоги. Ее руки теряли былую ловкость, пальцы слушались заметно плохо. — Я должна остановить войну, — решительно заявила она. — Мне кажется, я знаю, как. — Шандарахнув хорошей техникой? — полюбопытствовал Сусуки. — Ну… в общем, да. Кояне скрестил руки на груди. — Ты же боялась трогать маски, и боялась обоснованно. Что поменялось? Амено окинула заполненную до отказа палату красноречивым взглядом. — Да, люди страдают и умирают, и не тебе это исправлять, — вздохнул он, подсаживаясь на ее постель. Сусуки без приглашения плюхнулся на пол. — Я поняла, зачем основатели клана создали маски, — просто сказала она. — И при чем здесь Солнце. Сусуки, не схватывающий сути разговора, нелепо вращал головой. Кояне не утруждал себя объяснениями. — …это все просто до смешного. Они же впитывают в себя общие духовные концепты, так? А помнишь, что мы решили про тени? — Что это инь, — припомнил Кояне. — Мышление. — Ага, и суть в том, что тени эти различаются, так же, как различается образ мыслей. Но знаешь, что у них общее? То, что они все — от Солнца. — Понятно, — все вставало на свои места. — Хочешь сказать, что если отойти от аналогии Отшельника, то надо искать нечто общее для всех; что-то, что связывает мышление разных людей. Образ бога. Образ, заключенный в маске. И снова они возвращались к чертовым маскам. Амено моргнула, выплывая откуда-то из глубин своего сознания, и, словно только сейчас заметив присутствие Сусуки, удивленно спросила: — А зачем тебе столько штанов? Сусуки закатил глаза. — Маманька завещала. Чтоб не застудить ничего. — А, — кивнул мокрый от пота Кояне. — Климат располагает.* * *
Сердце панически забилось, предвкушая кошмар очередной битвы. Разум пробудился в момент, вслед за мгновенно среагировавшими инстинктами. Предрассветные сумерки разрезал отчаянный вопль. Прямо перед рассветом. Какое подлое время. Идеальное. Кояне вырвался из объятий обжитой спальни, пытаясь понять, откуда ждать нападения. Руки похолодели. Отовсюду. Мостовую заливала багровая кровь. Он чуть не споткнулся о голову чуунина — Кояне не помнил имени, но это, черт возьми, был его чуунин. Давя в себе крик, он бросился на шиноби с протектором Кири, уклонился от взмаха меча и, вцепившись в кунай, одним плавным отточенным движением перерезал шею. Площадь окутывали водяные пары, густевшие на подступах к реке, мутные фигуры обернулись системами каналов, в которых струилась чакра. Туман переливался оттенками чужой энергии, мешая разглядеть вражеских солдат. Бесшумно взбегая по привычным до боли улицам, он упорно просачивался к Центру. Чертов туман, чертова паника, чертовы обрывающиеся крики. Чертовы шиноби Кири, которые услышат даже стучащую в ушах кровь. Как они продрались сквозь барьер?! — Кояне!!! Визг подруги, страшный, нечеловеческий, навылет пронзил что-то в груди. Ее плотная бурлящая чакра полыхнула совсем рядом. Он бросился к ней. Амено судорожно вцепилась в ткань его ночной футболки и прохныкала, задыхаясь: — Кояне… папу… они убили папу. Девчонку трясло, рубаха разодрана, плечо пробито колотой раной. Амено сражаться не умела, ее готовили совсем к другой участи. Таких, как она, в деревне немало: дети, гражданские, — а их резали, как свиней, без разбору. — Тише… не кричи, — оборвал Кояне, спешно пытаясь сообразить, где сыскать убежище. Легко подхватив и перекинув ее через плечо, он рванул к Храму. Ощущение теплого, хрупкого, еще живого тела порождало дикий иррациональный страх, мешая мыслить здраво. В Храме должно быть безопасно. Храм защищали печати, пропускающие только тех, в ком текла кровь Узумаки. Пинком распахнув врата, Кояне швырнул ее на пол, ощущая, как вспыхивает выжженный на спине секретный ключ-фуин — его собственный пропуск в святилище. — Не выходи, — бросил он напоследок. — Не смей выходить. От бесконечного тумана зудели глаза. Здесь и сейчас, с этой суматохой и рвущими душу криками, как никогда чувствовалось, что война — это стихия. Мощная, необъятная, перед ней он сам себе казался крошечным и ничего не значащим. Кояне легко мог спасти себя, мог спасти и какую-то жалкую горстку людей, но как спасти всех? Шум нарастал, вторжение из немой вылазки превращалось в тупую резню. В него чуть не врезался мелкий пацан, он подхватил мальчика за миг до того, как о камень, где тот стоял, лязгнул здоровый тесак. Кто-то из пользователей фуутона догадался сдуть проклятый туман, проясняя поле зрения и снимая давление на шаринган — несколько растерявшихся врагов тут же утонули в гендзюцу. Барьер у границы деревни мерцал темными переливами чакры, кое-где пропадая, словно его пытались порвать. То был не просто барьер; этот барьер могли повредить только сами Узумаки с их тайными знаниями… Кояне в ужасе оцепенел. Только сами Узумаки. В деревне были предатели. Храм!.. Проклиная собственную глупость, он помчался обратно к Амено. Нахлынувшая злость ужесточила резь в глазах, болевые импульсы захватили мозг и потекли по нервным каналам, срываясь с кожи багряной чакрой. Летящие в спину сюрикены клацнули о формирующиеся ребра Сусаноо. Огромные врата Храма снесены вместе с фронтоном и деревянными столбами. Среди солдат Облака и Тумана он разглядел изящную фигурку Хомаре. Гнев, захлюпав, обернул мышечными волокнами призрачные кости. Кулак Сусаноо пробил стену, насмерть вдавив в нее сразу нескольких шиноби. Амено стояла спиной к алтарю, бессмысленно прижимая к себе маску Шинигами. Ее связывала какая-то печать. Будо испуганно шипел из прогрызенной в колонне дыры. — Какого черта, Хомаре? — прорычал Кояне, не понимая, как слепая любовь к клану могла перерасти в предательство. — Не твое дело, Учиха, — выплюнула сестра Узукаге, подчеркнуто глядя в сторону. — Узушио больше нет, ты свободен. Амено, — она обернулась к побледневшей девочке. — Успокоилась? — Они… эти маски столько не стоят… — Амено закусила губу. — Зачем нужно было весь Водоворот… — Ты лучше всех знаешь, что они стоят тебя, меня и весь Водоворот. В наших руках было гребаное оружие против всего мира, а мы жались, как крысы, на проклятом острове… Отвлекшаяся Хомаре вскочила на остатки крыши, с трудом уклоняясь от удара Сусаноо: затягивающуюся во время боя болтовню Кояне пресекал принципиально. Кто-то из очнувшихся ниндзя Тумана выплюнул поток воды, но струя оттолкнулась от прорастающей брони и сбила алтарь с масками. — Стой, — приказала Хомаре, складывая ин дракона. Из сдерживающей Амено печати вылетели фиолетовые путы, сомкнувшиеся на шее девушки. Кояне сцепил зубы. — Глупо, — процедил он. — Она нужна тебе. — Не настолько, чтобы умирать. Хомаре приземлилась на пол, ее рука потянулась к маске Бен-тен. Амено отчаянно билась в путах чакры, пытаясь прервать мудреную фуин. Кояне медлил. Хомаре и рядом с ним не стояла по уровню ниндзюцу. Позволив ей задушить подругу, он мог бы спасти остатки деревни и весь мир — если то, что говорили о масках, правда. Темное полотно небес пронзали лучи восходящего солнца. Тени рассеивались, с беспощадной ясностью являя развалины Храма, разрушенные дома Узушио, покореженную мостовую, сражающихся людей и трупы в лужах пролитой крови. Прижатая к груди Амено маска воспылала бледным пламенем. Его языки распространились на плечи и шею девочки, уничтожив цепи Хомаре. Она онемевшей рукой надела маску и задергалась в конвульсиях, вся охваченная жаром божественной энергии. Из пламени и ее почти нечеловеческого воя высвободился полупрозрачный силуэт Шинигами. Одновременно с Амено они соединили ладони. Это не были обычные печати, то, что они складывали, то были куда более древние знаки, древнее самого гороскопа, откуда пришли привычные крыса, дракон и тигр; вновь заработавший шаринган читал их против воли. — Не надо… — прошептал Кояне. Маски поднимались в воздух, оживая. — Хватит, Амено! Мир не повернуть к Солнцу, не таким путем. Ей не сорвать оковы со всего человечества. Она, маленькая, слабая, только сгорит со своими мечтами. Мучительное желание защитить вспыхнуло огромным щитом в руке Сусаноо. Энергия масок концентрировалась, плавя краски на холсте осточертевшей реальности. Щит разрастался до необъятных размеров, заполняя собой все сущее. Повинуясь воле Амено — или Бен-тен — маски начали осыпаться, выстреливая лучами накопленной за века мощи. Щит отразил удар. Кояне упал на колени, нервным, слишком высоким смехом сбрасывая тиски напряжения. Его щит просто отразил всю духовную энергию, которая столетьями поддерживала человека. «По-иному оно зовется «Зеркало Ята». Считается, что оно может отразить все, что угодно…» Так все это время Священное Зерцало было у него? Он стоял на коленях и в отражении собственного щита видел… себя. Позади — линии останков Храма, рассыпающуюся вместе с масками Амено, войну. И снова проклятые маски, целые и невредимые. Смех перерастал в безудержный хохот. Они порвали оковы обжитого измерения, они добрались до самого Солнца, чтобы, господи, создать точно такой же мир? Какой же он идиот. У Амено могло получиться, а он обратил ее попытки в русло новой реальности. Образы в Зеркале — его, Амено, масок, войны — наливались плотью, готовясь зажить своей, отдельной жизнью… …он очнулся, словно ото сна. Мир держался на месте, издалека все еще доносились крики. Только Сусаноо больше не оберегал его, выжигая каждую клетку изношенного тела. У ног лежали фарфоровые осколки и серо-черная пыль. Кояне осознал, что издает какой-то жалобный хрип, потому что пыль была прахом Амено. Из солнечного сплетения вырвалось лезвие чьего-то меча — плевать, не больно, не после стягивающей все существо боли от Сусаноо. Он беспомощно повалился на пол, щекой в прах. Слюна смешивалась с горячей еще пылью, он ощущал ее на языке. Возня за спиной казалась муравьиной. Приходили какие-то люди, что-то кричали и требовали, не замечая, как из него вытекает жизнь. Спустя бесконечность минут у незримой границы замерцали протекторы с родным символом Конохи. Шиноби Листа слишком мало. Они пришли не спасать, они пришли грабить. Кояне безумно нужно было рассказать о том, как сильно они погрязли в своих тенях, а он только булькал, захлебывался и не понимал, как еще дышит. Разбитое вдребезги сознание вывело образ нужной печати. Дрожащие пальцы заскользили по плите. Расцветали переплетения символов. Воспоминания заливали фуин, как кровь. Солнце в последний раз слепило глаза; занимался алый восход. Озарится истиной мир пустых снов.