За горизонтом неправильных дней

Когда папа увел — по правде, выволок — братика из бабулиной хибары, Химавари покорно опустилась на шаткий стул, снова готовясь ждать. Так было всегда. Настоящая, взрослая жизнь ураганом проносилась мимо, и ей оставалось только ловить нервные взгляды, дерганные жесты и неосторожно брошенные слова. Читать атмосферу, пряча себя и свои лишние вопросы. — Чего пригорюнилась, бандитка? — спросила бабуля своим высоким дребезжащим голоском. Химавари пожала плечами. Бабуля таким ответом не удовлетворилась. — Они… эти мужланы что-то от тебя скрывают? Хима медленно кивнула, пряча улыбку: ее позабавило, что братика тоже причислили к рядам «мужланов». — Вот оно как, — нахмурилась бабуля. — Сколько бы лет ни прошло, мы, женщины, вечно за бортом… Химавари поджала губы, чувствуя, как внутри растекаются беспокойство и невольная обида — что-то острое, неприятное, кислотно-злое, больно разъедающее то доброе и трепетное, за что ее всегда любили. От жара и давления защипало глаза; она крепко зажмурилась, силясь удержать слезинки, и вдруг поняла, что удерживать нечего. За какое-то крошечное мгновение весь мир потерял краски и запульсировал отчетливыми потоками энергии, его материя стала легкой и прозрачной. Она снова пробудила бьякуган. Обретенная ясность сбивала с толку и откровенно пугала: в глаза бросалось слишком много, ее разума не хватало, чтобы все переварить. Ошеломленная бабуля перестала быть собой, превратившись в нагромождение слоев из дряблой кожи, мышц, бьющей в жилах крови, самого воздуха, вяло перетекающего из хрящевой трубочки — трахеи — к тонким ветвистым бронхам, пронзающим сморщенные легкие. Копошащиеся в бабулином желудке червячки — с их собственными нервными узлами и сосудами — заставили содрогнуться. Господи, да она видела извилины своего мозга. Хима спешно попыталась перевести взгляд, но столкнулась с непроходимым препятствием: глаза, которые видят на все триста шестьдесят градусов, переводить некуда. Зато можно перевести фокус. За стенку из гнилых досок, за плотные ряды деревьев, к двум мерцающим чакрой фигуркам — отца и Боруто. — Бандитка, ты чего… — продребезжала бабуля. Хима, боясь потерять концентрацию и вновь сорваться в хаос всевиденья, жестом попросила ее не отвлекать. Фигурки остановились. Папа схватил братишку за локоть, яростно что-то требуя. Она умела читать по губам — слишком долго пряталась в темных уголках родного дома, слишком внимательно наблюдала, стараясь разобраться в ворохе мельтешащих взрослых событий. — Боруто… как ты попал сюда… — говорил папа. — …как ты понял… — губы братика едва шевелились, его слов почти не различить. Она видела, как ускоряется поток чакры в каналах отца, интуитивно понимая, что это — признак злости. А братик… с братиком было что-то не так. Химавари прищурилась, неумело, по наитию настраивая фокус, стремясь преодолеть заслон лишних тканей и нащупать несколько нужных. Сердце. Оно билось ненормально быстро. Ненормально быстро сокращались мышцы между ребрами и менялся купол диафрагмы. Легкие болезненно расширялись — в них поступало слишком много кислорода. Братик задыхался, а папа даже не замечал. Химавари ринулась к ним, но тут же треснулась о стену, расквасив нос: успела забыть, что мир был безграничным только в ее глазах. Торопливо поднявшись и смахнув выступившие слезы, она выбежала из дома. Утерянный от легкого болевого шока фокус доудзюцу постепенно возвращался. Под подошвами бешено хрустели заиндевевшие листья, свежий ледяной воздух сжигал горло: так скоро она еще не бегала. Братик с отцом все ругались, а потом братик упал на коленки. — Папочка! — вскрикнула Химавари, с непривычки едва переводя дух. Папа растерянно на нее оглянулся. В его глазах читались ужас и паника. — Хима… У тебя… У меня… Что ты…? Ты что? — В больницу, — коротко скомандовала Химавари, неожиданно для себя осознавая, что в этот самый миг она единственная в состоянии мыслить хоть чуть-чуть здраво. Отец кивнул, вставая и осторожно перекладывая безвольно обвисшего Боруто на плечо. Он снова превратился в решительного Седьмого Хокаге, на которого с восторгом смотрели миллионы. Папа растворился стремительной ярко-золотой вспышкой, и только тогда Хима вздохнула с облегчением. Как только напряжение отпустило, ослабшие ноги подкосились, а бьякуган деактивировался сам собой. Лес — наконец-то нормальный, без армии мельчайших жучков, иссохших прожилок и энергетических потоков — закружился, путая уставший взгляд. Химавари уперлась ладонями в землю, удерживая себя от окончательного падения. Совсем рядом зашуршали листья — вернулся клон отца, красный от смущения. — Хима… прости, я… кхм… забыл тебя, — он усмехнулся, нервно теребя затылок. Химавари улыбнулась и доверчиво потянулась к нему, чтобы обнять за подставленную шею. Сильные теплые руки подхватили ее, бережно прижимая к груди. Она с наслаждением прикрыла веки, оставляя безумный кружащийся мир, то излишне ясный, то слишком мутный и непонятный.

* * *

Хима моргнула, выныривая из вязкой дремы, и медленно перевела взгляд от скомканного одеяла к темнеющему за окном пейзажу. Щелкнул переключатель ночника на прикроватной тумбочке; лампа рассеянно осветила нехитрое убранство больничной палаты. — Как ты, Химавари? — ласково спросила мама, проводя ладонью по ее коротеньким растрепанным волосам. — Непонятно, — жалобно призналась она, не зная, как описать захватившее ее чувство пустоты и какой-то высушенности. — У тебя истощение резервов, — пояснила мать. — Такое случается, когда пробуждаешь бьякуган. С непривычки и недостатка концентрации фокусируешься на всем подряд, а это забирает много чакры. — Спасибо, что занималась со мной анатомией, — если бы не мамины уроки, она бы от одних только червячков лишилась сознания. Мама кивнула с понимающей улыбкой, но сразу же помрачнела. — Братик… Как братик? — встрепенулась Химавари. — Спит… На соседней кровати мерно вздымалась гора одеял. — …или, точнее, притворяется уже пять минут. Гора одеял содрогнулась и поспешно изобразила еще более мерное дыхание. Химавари захихикала. Пошатываясь, она босыми ногами прошлепала к чужой постели и принялась выкапывать брата из наслоений толстых покрывал, пледов и мятых простыней. — Мам, его папа укрывал? — мимоходом поинтересовалась Химавари, уже зная ответ. У отца были свои железные понятия о лечении нервных болезней. Вообще всех болезней, насколько она помнила из глубокого детства. В те редкие моменты, когда Хима заболевала, а рядом не было мамы, папа — вне зависимости от синдромов — заливал ее йодом, трясущимися руками бинтовал синяки и плавил кастрюли убегающим молоком для рисовой каши. В коридоре творился переполох. — Хокаге-сама, мы сообщим вам, когда… — растерянно лепетала какая-то девушка, медсестра. — Они уже очнулись, я сенсор, чтоб вы знали! — донесся раздраженный папин голос. — И ничего я не шумлю… Дверь резко распахнулась, пробуравив стену. Взгляд отца, прорвавшегося сквозь заслон из не терпящего шум медперсонала, был решительным и победоносным. Хима приветственно махнула ладошкой, выкопанный из своих простыней Боруто сжался и отвел глаза. Воцарилась напряженная тишина. — Прости… — вдруг сказал братик. — Прости, что вспылил. Я не… — слова явно давались ему с трудом. — Не должен был… то есть, это ты был прав, я все расск… — Идиот! — рявкнул отец, обрывая его. Хима вздрогнула. — О таких вещах — гипервентиляция, черт подери! — говорят сразу. — Он опустился на кровать братика. — Ты хоть понимаешь, что непригоден к работе шиноби? Боруто уставился на него с изумлением. — Что? — А если миссия опасней D-ранга? А если приступ во время схватки? Ты отстранен, команда номер семь временно расформирована, — он вздохнул. — А теперь я хочу знать, как ты подхватил это дерьмо. Внимательно тебя слушаю. Боруто неуверенно покосился на Химавари. Папа, придя в себя, тоже глянул на нее с опаской, словно боясь, что сморозил лишнее. Хима соскользнула с простыни, нашарила чьи-то слишком большие тапочки и будничным тоном пробормотала: — Папочка, можно денег на сок? Пить очень хочется… — нужен же какой-нибудь предлог. К тому же ее и правда мучила жажда. Отец с отсутствующим видом порылся в карманах и протянул ей несколько монет. Хима выскочила из палаты. Если им проще думать, что она ничего не видит и не понимает — так тому и быть. В конце концов, папе и братишке и так очень сложно. Братишке… И в этом мире, и в том наверняка тоже. А подслушать можно и где-нибудь из коридора. Мутный свет ламп, мигнув, разлился по длинным больничным переходам. В одном из складных пластиковых кресел, сгорбившись, сидел дядя Шикамару. Он вздыхал, сминал в трубочку какой-то документ, неловко чесал им шею. Явно страдал. Химавари плюхнулась в соседнее кресло. — Что случилось, дядя? Шикамару удивленно глянул на нее, выныривая из своих мыслей. — А… так. Ничего страшного, Химавари. — Папа пропустил какую-то нужную встречу? — полюбопытствовала она. — Да… Вообще-то, да, — в отличие от других взрослых, дядя Шикамару в разговорах с ней никогда не увиливал от ответа. — Еще не пропустил, но вот-вот пропустит. — И эта встреча настолько важная? — нахмурилась Хима. — С дайме. Тц, и так перенесли на вечер… А это, чтоб его, дайме... Насколько Химавари понимала, дайме — не последний человек в стране. Возможно, даже третий, после отца и братишки. Но если папе придется уйти сейчас, будет очень больно. Братику и маме нужна его поддержка. Да и папа никогда не забывал о работе. Папа мог забыть ее в лесу, но о работе — никогда… Получается, ему самому сейчас было запредельно сложно. Это понимал и дядя Шикамару, иначе бы так не метался, а просто пошел бы и выдернул отца из палаты. — Дядя… А у дайме же нет бьякугана? Ну, или шарингана? — Э? — Ну, технику перевоплощения он не заметит? — Химавари, — вздохнул дядя Шикамару. — Есть вещи, которые нельзя… — Тогда иди и скажи об этом папе, дядя. О тех вещах, «которые нельзя», — она сделала многозначительную паузу. — А если ты не хочешь встречаться с дайме, я и сама могу, мы в академии уже проходили хенге. Но у тебя получится лучше, думаю. Я не очень хорошо разбираюсь в политике. Шикамару усмехнулся. — Да уж. Лучше я сам, Химавари.