За горизонтом неправильных дней

Ему приснился отец. Боруто хватался за сон так крепко, что в те мгновения по-настоящему верил. Так настояще размолотило бетон вспышкой оранжевой чакры, так настояще звучал хриплый голос. Во сне Боруто просил прощения и, не стыдясь, плакал, цеплялся за изношенную, прокопченную грязью рубашку. — Ну что ты, — папа, казалось, посмеивался над ним, но в то же время оставался серьезен. — Не надо. Не настолько уж ты виноват. Горло жгло, в груди трепетало, и Боруто пытался улыбнуться в ответ, но выходило неважно. Он только глотал горячую слюну и думал, думал о том, что так было нечестно и улыбаться тут нечему. — Шино-сенсей умер. И дядька Киба… Это из-за меня, па… Из сна его выбило крепким ударом. Боруто захлебнулся криком. Видение тут же потухло в темноте, и на него всем своим грузом обрушилась ясность: не увидел бы он рыжей рубашки. Глаза отобрали. …тяжесть шагов отступала. Он вытер мокрое с подбородка и ползком потянулся туда, где чувствовал хлипкое присутствие Гаки. Когда-то ползать было унизительно, но здесь в спину давил невидимый потолок, да и просто хотелось попробовать очередной кусок мира ладонью, прежде чем наугад доверять ему свой вес. Этого недостаточно. И побоев недостаточно. На краю всех итогов его боль вообще ничего не изменит. Но даже так. Не стоило бате, пусть только во сне, прощать его так легко. Словно он лишь в очередной раз набедокуривший шкет. Расписал лица Хокаге, подсадил крысенка в чей-то рюкзак, разбил маски… Родители всегда прощали. Отец наспех выбивал дурь, вываливал на него лекцию и, бурча, возвращался к работе — защищать мир и Коноху. Мама… У мамы было больше времени, и потому она успевала быть с ним суровой. Маманя… Боруто почти ощутил, как лица касается мягкая ладошка, неуловимо пахнущая каким-то кремом. Как щеку нежно поглаживает подушечка большого пальца. Он бы виновато посмотрел в грустные, прозрачно-чистые глаза и в первый раз в жизни не просил бы ее о пощаде. — Ты знаешь, что делать, ведь правда? — сказала бы мама. Боруто знал. Ему оставалось только дожидаться. «Сейчас, сейчас, мамань. Я все сделаю». Что-нибудь мелкое, твердое. Рис, зерно…

* * *

Гаки сосредоточенно поскребла шею. Под ногтями наскоблились ошметки высохшего грязного пота. Боруто и прежде ее озадачивал, но сейчас он перешел все пределы. Пара дядек-охранников приволокли мешок и, кряхтя, высыпали в кормушку гору пшеничных зерен. Все сразу с готовностью завозмущались, мол, тухлятину хоть разжевать можно; старый мудила Итару со смачным треском выломал себе зуб. Гаки цыкнула, со знанием дела прощупав пшено между пальцами — не в первый раз сталкивалась с такой вот кормежной подляной. Зерна оказались совсем твердые, скукоженные. К потребленью негодные. Но пристроившийся по соседству Боруто жадно набивал ими карманы и щеки, кашлял, давился. Охранникам даже пришлось отдергивать этого слепыша от кормушки, а ведь обычно его силком заставляли жрать. «Какой же странный, — вздохнула Гаки. — Просто конченный». На всякий случай, просто на всякий, она набила зерном и свои кармашки.

* * *

Подташнивало. Глотку драло от сухого зерна. Боруто сплюнул остатки на пол, наскреб еще что-то из штанных карманов. Провел рукой по рассеянной кучке. Зернышки были твердые и кое-где мокрые от слюны. «Хватит… наверное». — Эй. В бок тыкнул тоненький пальчик. — Гаки? — Боруто с удивлением повернулся, надеясь, что все-таки лицом к девочке. — Понятия не имею, зачем тебе, — буркнула Гаки, уцепила его за запястье и вывалила в ладонь еще зерна. Он слабо улыбнулся. — Спасибо. «Все-таки она хорошая». Боруто ссыпал подачку в общую кучу и плюхнулся на зерна коленками. Жесткие гранулы тут же вгрызлись в голени туповатой трескучей болью. Он выдохнул, зная, что боль еще накалится, дело времени, и сложил печать концентрации. Обычно мама использовала сырой рис. Мягко брала его за плечо, отводила в спальню и тихонько прикрывала за ними дверь. И Боруто, тогда совсем еще мелкий, точно знал: это конец. — Не надо… — просил он, нервно сминая футболку. — Боруто, — качала головой мама, не прекращая просыпать рис выверенной тонкой струей. — Ты сам понимаешь. Нужно потерпеть. В те моменты Боруто страшно жалел о своих чертовых шалостях. Знал ведь, что маманя просечет и накажет! Хуже всего было то, что мама не только его заставляла простаивать на рисовых зернышках, но и сама опускалась напротив, на те же треклятые зерна. И ей как будто не было больно. Смотрела на него с ласковой улыбкой и тихо осаживала, когда он кряхтел и болезненно ерзал. Напоминала держать печать концентрации. — Тяни чакру к ногам, Боруто. Надо защитить косточки. Боруто фырчал, жмурился, стенал, потел, в лихорадочной спешке пытался заглянуть в себя, прочувствовать в себе чакру и гнал ее потоки к немевшим коленкам. Дрожали скованные в печати пальцы. Он совершенно не понимал, как мама остается спокойной. — Мама-ань, тебе же тоже больно, даттэбаса! Зачем ты… ты-то ж ничего не сделала… — Я плохо за тобой присматривала. — Ну, давай, хватит, — с обновленной надеждой умолял Боруто. Глаза драло от сдерживаемых слез. — Хватит, мамань! — Мы закончим, когда ты подумаешь над своим поведением. Помедитируй, Боруто. Взгляни за перевал. Хорошенько, сосредоточенно… «…соберись, сконцентрируйся», — беззвучно напомнил себе он. Чакра всколыхнулась в животе, потекла по связанным печатью каналам. Каналы свернулись и накалились, не пропуская ток дальше. Как будто полные живой крови вены туго обтянули леской и дернули, да так и не отпускали, оставили пульсировать в кипящих путах. Вокруг раздавались чужие смешки, небрежное хмыканье. Пальцы взмокли и затряслись, прямо как в детстве. Не было никакой цели. Ему просто было чертовски плохо, а мама была далеко и не могла проводить в тихую спальню, и там, в тишине, пережить с ним его окончательно вызревшую вину. Уже не зерно проминало колени, а лезвие куная взрезало поверхность камня, выводя иероглифы родного имени. Это нити меча из Тумана вновь пробивали его мышцы навылет. Опять умирали Шино-сенсей и дядя Киба. Тело окатило влажным жаром. Колким ознобом рассыпалась дрожь. «Мамань, помоги…» «Хорошенько, сосредоточенно, — шептала мама, протягивая руку. — За перевалом суеты…» «…перестань глядеть в пустоту снов, — закончил за нее Боруто, внезапно находя много смысла в тех непонятных словах из Скрижали Хьюга. Сны копошились в тенях, поднимались к нему из жижи. — Хватит теней, я хочу на берег!» В пасти теневого бездонья людям чертовски нужны берега. Подсохшая безопасная корка на острие нереальности. Он схватил маму за руку.

* * *

Гаки не верила своим глазам, только растерянно промаргивалась. Боруто был не просто слепым и двинутым. Он оказался много, много, много страннее. Никто не мешал ему самоистязаться, потому что самоистязания в Свинарнике — это весело и интересно, так что Боруто сидел на пшене и трясся в ознобе без лишних помех. Как дурак пытался наскрести чакру, при всех-то печатях. А потом ей перестало быть смешно. И остальным тоже. В зернах проклюнулось что-то светлое, нежное и совершенно нездешнее. Свежие ростки.