Прыжок Веры

Корабль, подхваченный ветром, рассекал Черное море, держа курс почти строго на юг. За несколько дней до того, как на горизонте появились купола Константинополя, Колин ясно усвоил, что не протянет долго в дублете. Он искренне поражался тому, как на юге исхитрялись ходить в глухих одеждах — сам он покрывался липким потом, стоило лишь солнцу начать припекать, когда приходилось покидать укромные закутки корабля. Порт Константинополя встретил «Istennő» шумом и гвалтом, хотя корабль достиг только маяков, возвышающихся по обе стороны залива Золотой Рог. Колин собрал свой скромный скарб, когда на правом берегу показались крепостные стены района Галата, и остался дожидаться на палубе своих спутников. Братья Шоу вышли из кают лишь когда корабль пришвартовали, а матросы начали с помощью лебедки травить на пристань тяжелые грузы с товарами, купленными капитаном в некогда валашской Силистрии. — Константинополь, сердце торговли между Европой и Анатолией! — провозгласил Лэнгдон Шоу, разведя руками, словно прибытие в город было его личной заслугой. Его старший брат Генри, ничего не сказав, лишь смерил того усталым взглядом, закинул сумку повыше на плечо и гордо прошествовал к сходням, одной рукой придерживая эфес меча. Они путешествовали налегке, обойдясь даже без сундуков. Колин испытывал признательность к Шоу, что даже будучи знатного рода, они держались с ним почти на равных, разделяя вместе стол и груз поклажи и относясь с уважением к иноземцу. От души поблагодарив капитана, взволнованный прибытием Лэнгдон спустился на пристань последним, озираясь по сторонам, словно ждал османской делегацией, что должна была с почестями встретить их и сопроводить во дворец султана. — Зря надеешься, — разочаровал его Генри и перехватил сумку поудобнее, щурясь на ослепительном южном солнце, — этот мир нужен скорее Венгрии, чем султану Баязиду. Нам еще придется постараться доказать, что договор между державами выгоден обеим сторонам. В последний раз оглянувшись на «Istennő», Колин последовал за гордо вышагивающим Генри и не отстающим от старшего брата ни на шаг Лэнгдоном. Однако не успели они покинуть пристань и ступить на территорию города, как к ним действительно приблизился человек. Он был европейской внешности: кареглазый, с короткой черной бородой, но одетый в яркие османские одежды и золоченые доспехи. При нем находилось двое телохранителей одетых точно также, лица их были скрыты изукрашенными орнаментом масками. Колин видел прежде иллюстрации с изображенными на них янычарами, но, оказавшись рядом с элитными воинами, испытал смешанные чувства от их присутствия и пожелал никогда не оказаться тем, против кого будет направлен их ятаган. — Господа из Венгерского королевства! — возвестил европеец, выпростав руки им навстречу. — Имя мое — Тарик Барлети, — он чуть склонил голову. — Приветствую вас, — ответил ему Генри, после чего назвал свое имя, а затем представил брата и Колина. Янычары сдержанно поклонились путникам точно также, как Тарик. — В дворце с голубем получили весть о вашем скором прибытии в столицу Великой Османской Порты, — поведал Тарик. — Мне велели встретить дорогих иностранных гостей, чтобы сопроводить в дом, где они будут проживать во время визита в Konstantiniyye. — Мы полагали, что остановимся сами на каком-нибудь постоялом дворе, чтобы не обременять досточтимого султана Баязида. — Султан будет рад принять вас с почестями, — с нажимом произнес Тарик. Утомленный жарой, Колин только сейчас осознал, что его обязанности, как переводчика, не требовались — их провожатый и сам неплохо говорил по-венгерски. — Для нас большая честь позволить султану доставить себе подобное удовольствие, — расплылся в улыбке Лэнгдон, едва заметно ткнув брата локтем. Тарик снисходительно улыбнулся — жест младшего Шоу не укрылся от его внимательных глаз. Несмотря на турецкое гостеприимство, янычары были приставлены к ним не для того, чтобы помочь с багажом — весь путь Колин и Шоу несли свою поклажу по удушливой жаре самостоятельно. Европеец, представившийся Тариком, вместе с солдатами повел венгерских гостей узкими улочками мимо богатых домов Константина — одного из районов столицы. Колин с любопытством разглядывал плотно сгрудившиеся каменные оштукатуренные жилые дома, тянувшиеся длинной змеей вдоль узких улочек. Раскалившийся к обеденному времени влажный воздух с трудом заходил в легкие, дышать полной грудью было почти невозможно, и Колин искренне хотел поскорее добраться до пожалованного им дома, чтобы скрыться до вечера в манящей прохладе. Солнце, едва касавшееся макушек путников, захватывало их в жаркий плен, лишь стоило выйти из тени домов на небольшие площади. Горожане сторонились их процессии, завидев вооруженных до зубов солдат, расступались перед ними, теснясь к зданиям. — Послушайте, — обратился Генри к их провожатому, прокладывающему впереди дорогу — Тарик и янычары по бокам от него прорезали толпу, словно нож масло. — Когда мы будем иметь возможность видеть султана, чтобы обговорить с ним суть нашего визита? — На все воля Аллаха, — не обернувшись, глубокомысленно заметил Тарик, и Генри на этот неоднозначный ответ лишь закатил глаза. Всю дорогу Колин гадал, как этот европеец мог оказаться здесь, в сердце Османской империи, но счел неуместным задавать такие вопросы. Положение не позволяло ему брать слово, хоть он и не был низкого сословия. За подобное неуважение его голове грозило покатиться по земле раньше, чем он услышал бы ответ. Они удалялись все дальше от пристани вглубь города, поднимаясь на верхние ярусы по каменным лестницам, пока не остановились у массивных деревянных дверей, перед которыми несли дежурство двое караульных. Высокий двухэтажный дом походил со стороны на каменную крепость. На небольшую площадь перед домом выходили лавки ткачей и торговцев пряностями, в центре возвышалась опоясанная железными скобами колонна, из-за пожаров, землятресений и мародерств потерявшая былое величие. — Когда-то этот дом принадлежал одному зажиточному господину, — объяснил Тарик, распахнув дверь и пропуская гостей вперед. — И где же он теперь? — живо спросил Лэнгдон, подгибаясь под тяжестью сумок. Тарик промолчал, заходя в дом, но Колин сразу догадался, какая участь могла постигнуть предыдущего владельца. Скорее всего тот был византийцем и простился с домом и жизнью после того, как полвека назад Константинополь завоевал султан Мехмед Второй. Генри был удовлетворен, что они расположились в верхнем городе за дворцовыми стенами, а не на территории дворца Топкапы. Переговоры переговорами, но венгры не могли так легко закрыть глаза на непростые отношения их государств. И все же доверие между послами Венгрии и Великой Портой стало бы залогом возможного мира между державами. — Уверяю, вам здесь будет удобно, — пообещал Тарик и указал на пояс Генри. — Венгерская сталь? Генри задумчиво покосился на него и уклончиво ответил: — В наши дни опасно путешествовать безоружным. Янычары хранили молчание на протяжении всего пути от пристани. Оставалось только гадать — военная выправка и дисциплина были тому причиной или же они не хотели болтать на родном языке при переводчике. Стоило гостям пройти внутрь, как караульные закрыли двери, оставшись за порогом. Усталые путники сложили перед лестницей поклажу, которую на себя тут же взвалил вышедший им навстречу молодой мужчина, чтобы отнести в покои. Перед уходом Тарик оказал гостям честь и самостоятельно провел их по дому, показав большую гостиную, напоследок пригласив в уютный атриум под открытым небом с террасой и фонтаном. Вскинув голову, Колин заметил человека с луком, расхаживающего по покатой крыше на фоне иглообразных минаретов. — Это для вашей же безопасности, — объяснил Тарик, проследив за взглядом Колина. — К султану редко прибывают заморские гости, а он всегда очень беспокоится об их благополучии. Напоследок Тарик поведал, что распорядился оставить при них слугу, а после пообещал постараться навестить дорогих гостей в ближайшие дни. Янычары, сопровождавшие Тарика, ушли вместе с ним, а двое солдат на улице остались охранять вход в дом с фасада, не давая никому возможности войти, но и выйти тоже. День был еще в самом разгаре, но от изнуряющей жары и усталости Колин, как впрочем, и его спутники, валился с ног. Выбрав на свой вкус комнаты на втором этаже, они разбрелись по спальням. Стены покоев были щедро изукрашены настенной росписью, полы устланы дорогими мягкими коврами с вычурным рисунком, над которыми прялки, портя глаза, наверняка просидели по меньшей мере год. Легкий балдахин из органзы над ложем, сберегающий от гнуса во время сна, деревянные комоды с эмалевыми рисунками, ворох пестрых подушек, ручной работы покрывала — все говорило о достатке и процветании восстановившейся после запустения Византии, которая богатела с каждым годом за счет «пожертвований» европейских вельмож в пользу мира с Портой. Большинство государей признавало, что проще купить мир золотом, чем мечами. Стащив с себя негодную после долгого путешествия одежду и бросив ее на пол рядом с ложем, Колин забрался в одном исподнем на прохладные простыни. Кровать оказалась настолько широка, что туда можно бы было уложить еще несколько человек; он блаженно прикрыл глаза. Пробудился Колин уже ближе к вечеру, когда тьма накрыла Константинополь. В комнате стояла духота, покрывала, в которые он завернулся во сне, липли к горячей влажной коже, и он брезгливо выбрался из постели. Одежда, оставленная на полу, исчезла, зато на низком комоде перед зеркалом появилась керамическая расписная чаша с водой, и Колин, с удовольствием обмывшись, наконец-то почувствовал себя посвежевшим. На корабле за все время путешествия о подобном можно было только мечтать: они берегли чистую воду, и капитан каждый раз шутил, что если господам угодно принять ванну, то они могут прыгать за борт. Порывшись в сумке, Колин достал легкую чистую рубаху и простые шаровары на османский манер, которые приобрел, пока корабль стоял полдня в Силистрии, дожидаясь, когда команда погрузит товары. Спустившись на первый этаж по широкой разветвленной на два марша парадной лестнице, он отыскал братьев Шоу, расположившихся на низком диванчике в неком подобии европейской гостиной. Высокие арочные и зарешеченные с улицы окна украшал витраж, а в центре зала на низенькой курительнице тлели травы, источавшее сладковатый, щекочущий ноздри аромат. По устланным мозаикой стенам тянулась арабская вязь, и Колин, не успевший еще оценить красоты Константинополя, восхитился искусностью зодчих, руководивших стройкой. Помещения были обставлены аскетично, но само убранство стен и куполообразных потолков уже являлось произведением искусства, не нуждающимся в излишних деталях, которые бы только отвлекали на себя внимание. Устроившись полулежа, Генри и Лэнгдон играли в шахматы. Прямо на полу подле них стояли грушевидные стеклянные стаканы, глиняный кувшин и блюдо с фруктами, оливками и сырами. — А, Колин, — оживился Генри, отвлекаясь от шахматной партии, и подобрался на подушках, — присоединяйся, — он указал на невысокий столик в противоположной части комнаты, где стояло еще несколько кубков. — Нам следует проверить все документы, переданные советником короля на случай, если Тарик навестит нас завтра. Колин согласно кивнул, плеснул себе вина и сел рядом с Лэнгдоном, напряженно обдумывающим следующий ход. За долгое время в пути Колин уже успел сбиться со счета, сколько дней они провели на корабле. Большую часть суток, пока корабль не достиг Черного моря, где сентябрьское солнце безжалостно пекло, он проводил на палубе, любуясь зелеными берегами Дуная, все дальше и дальше будто расползавшимися с каждой лигой от «Istennő», пока та спускалась вниз по течению. Выйдя из порта Буды, они довольно быстро добрались до Белграда, где капитан задержал корабль на пару суток, пока команда спускала груз, а потом снова поднимала на палубу закупленные на вырученные деньги товары. Почти все пассажиры сошли с «Istennő», не желая покидать территорию Венгерского королевства — корабль подбирался к южным границам, где начиналась разросшаяся как на дрожжах Османская империя. Приближаясь к дельте Дуная, они вновь отоварились в некогда болгарском Доростоле, который турки больше века назад переименовали в Силистрию, и направили паруса в сторону моря через центральный Сулинский рукав, едва зацепив южную границу бывшего Молдавского княжества. На второй день пребывания в Константинополе Колин проснулся почти сразу после рассвета. Яркое южное солнце крадучись проникло в спальню, расположенную в восточном флигеле дома, наполняя комнату мерным ровным светом. На расписном комоде, как и прошлым вечером, уже дожидалась чаша с водой. Когда Колин закончил утреннее омовение и спустился на первый этаж, то без особого удивления обнаружил, что поднялся самым первым. Разомлевшие и захмелевшие от вина братья засиделись прошлым вечером допоздна, когда сам он с тяжелой после дневного сна головой рано ушел к себе в покои. Побродив по дому, Колин вышел во внутренний двор, наполненный умиротворяющим ропотом фонтана. Неторопливые струи вальяжно обрушивались вниз под собственной тяжестью, распадаясь крупными каплями, блестящими в лучах утреннего солнца подобно драгоценным каменьям. Скрывшись в тени открытой галереи, опоясывающей двор, он присел на ступени, что вели к фонтану, и заметил движение на крыше — по глиняному скату лениво ходил лучник. Колин не успел толком рассмотреть человека, когда они прибыли в дом, но ему казалось, что вчера у того была не настолько густая окладистая борода. Значит, Тарик не забыл о них, организовав смену караула. Колин терялся в догадках, кто этот европеец, знавший венгерский, но служивший османскому султану. Он не был военнопленным, покорившимся захватчику после проигранной битвы, иначе скорее бы его отдали в рабство или сняли голову с плеч, чем позволили занимать высокий пост при дворе правителя. Возможно, он и сам был таким же обычным путешественником, которого судьба («По воле Аллаха») завела так далеко от дома. Еще год назад Колин и помыслить не мог, что жизнь повернется подобным образом, и ему представится шанс плыть в Константинополь в числе небольшой делегации. Сам он происходил из обедневшего дворянского рода малой руки, который активно сопротивлялся вместе с ближайшими соратниками английскому наместнику после войны Красной и Белой розы, подкосившей многие ирландские семьи. Желая держать Колина подальше от междоусобиц, развернувшихся на британском и ирландском островах, отец отослал его учиться на север Франции. Не окончив учебу, но в полной мере познав тривиум наук — риторику, диалектику и грамматику, — Колин Фаррелл, будучи еще зеленым юнцом, вместо того, чтобы вернуться на остров, отправился в странствие по Европе изучать языки и познавать мир. Оставив французское королевство, он пересек Священную Римскую Империю, посетив столицы имперских округов, пролегающих вдоль его маршрута. Некогда подчинявшиеся императору, теперь они имели почти полную независимость от некогда великой, а теперь потерявшей былую хватку державы. Достигнув Восточной Европы, Колин несколько лет провел в Богемии, пополнив свою копилку знаний немецкими диалектами. Колин был жаден до путешествий и новых впечатлений и не смог надолго засидеться в Праге. Далее путь его лежал в Венгерское королевство, где благодаря своим недюжинным знаниям снискал расположение в дворянских кругах Буды. На кухне Колин застал слугу, который отвлекся от приготовления завтрака, чтобы сварить ему в медной турке крепкий кофе на тлевших в жаровне углях. После, не дожидаясь, когда Лэнгдон и Генри проснутся, он вернулся в свой флигель, чтобы заняться венгерским пактом, пока располагал свободным временем до возвращения Тарика. В начале шестнадцатого века мирный договор между венграми и Великой Портой прекратил свое существование, и на пограничные территории вновь начались набеги турков. Они напирали с юга, сея беспокойство среди мирных феодалов, и под угрозой военного конфликта король Владислав Ягеллон решил повторно заключить мирное соглашение о ненападении с султаном Баязидом. Колину была оказана честь присоединиться в качестве переводчика братьев Шоу. Старший из них, Генрих, был членом рыцарского братства Святого Георгия, около века как пришедшего в упадок, но до сей поры функционировавшего на формальном уровне. Лэнгдон же наслаждался дворянскими привилегиями своего рода, прожигая жизнь в собственное удовольствие, а потому решение Генри взять с собой младшего брата было скорее продиктовано желанием проучить, окунув того в реальную жизнь, лишенную привычного комфорта. Как только Колин вернулся в свои покои, то закрыл выходящие во внутренний двор окна, чтобы сберечь в комнате прохладу, которую хранили мощные каменные стены. Он погрузился в работу, пока не услышал на улице шум. Выбравшись из-за письменного стола, Колин подошел к окну, выходящему на улицу. Наборные окна выше горизонтального импоста, собранные из небольших кусочков настоящего стекла, скрепленных между собой металлическим скелетом — настоящая роскошь для шестнадцатого века! Под стенами дома рослый небритый мужчина бранился с низеньким турком возле запряженной телеги с сеном. Бумажная работа порядком утомила Колина, и он решил украдкой понаблюдать за перепалкой местных жителей. Все окна спальни выходили на улицу, кроме одного с обзором на юг и видом на внутренний дворик. Под самым окном располагалась покатая, почти плоская черепичная крыша галереи, выдающаяся вперед козырьком. Приблизившись к окну, Колин уставился вниз. Чтобы обезопасить обитателей дома от грабителей, оконные проемы укрепили снаружи надежными решетками. Ниже импоста были распахивающиеся в комнату деревянные решетчатые ставни. Повинуясь собственному любопытству, Колин тихонько приоткрыл ставни, чтобы услышать разговор. Однако комната находились слишком высоко, а речь была быстрой и горячей, так что Колину удалось разобрать только некоторые фразы вроде «отгони своих мулов», «на площади запрещена стоянка» и судя по всему ругательства на турецком, которые тот вскользь слышал в перебранках матросов. Вцепившись в поводья, высокий мужчина повел телегу дальше по улице и, судя по затихшему скрипу колес, остановился где-то под стенами их дома, пропав из виду. Колин удрученно вздохнул — дальше наблюдать было нечего. Немного постояв у окна, он заметил, что мужчина повел двух распряженных лошадей обратно под очередные возмущенные комментарии. Склочный турок поднял взгляд, заметив Колина, и тот, округлив глаза, отпрянул от окна под недовольный возглас. Больше он не позволял себе отвлекаться почти до самого обеда, пока Шоу не спустились к завтраку. Весь день они провели в доме в ожидании Тарика, так и не явившегося под вечер. Однако ближе к закату их охрана сменилась. Но как не пытались Генри и Колин добиться чего-нибудь от солдат и нового лучника, те упрямо хранили молчание и отвечали односложными фразами на малознакомом Колину языке, похожем на персидский. Под вечер Колин все же не выдержал бесцельного сидения в доме и отпросился у Генри пройтись по городу. — Если только наша охрана тебя выпустит, — разумно заметил тот, расставляя на шахматной доске фигуры — предыдущую партию с триумфом выиграл Лэнгдон, которого бездеятельность ничуть не смущала. Наоборот, у него было вино в достатке, свободное время, и он не гнушался того, чтобы провести впустую пару лишних дней. К великому удивлению Колина караульные без возражений выпустили его за ворота. К тому времени над городом уже сгущались сумерки, солнце окрасило небо в цвета крови и пустынного песка, и Колин пожалел, что весь обзор на горизонт закрывали дома. Имей он возможность подняться на крышу или выбраться к Золотому Рогу, то смог бы по достоинству насладиться великолепным зрелищем — величественная Галатская башня, высокие и узкие, подобные иглам, минареты Айя-Софии и почти отстроенной мечети Баязида, полусферы колоссальных размеров куполов на фоне зыбкого закатного марева. Днем же небо было ясным и чистым, пронзительно-голубым, как ляпис-лазурь. Пока Колин любовался им только из окна или прячась в тени галереи внутреннего двора — непривычный к полуденному зною, он не рвался долгое время находиться под открытым небом. Отдаляясь от дома, Колин старался запоминать улицы и дома, чтобы не заблудиться в городском лабиринте, когда будет возвращаться назад. На сей раз рядом не было солдат, и местные жители не шарахались в разные стороны, как днем ранее, завидев в ножнах на поясах острые, точно бритва, ятаганы. Мужчины и женщины, не скрывая любопытства, таращились на чужеземца, переглядываясь и обмениваясь фразами, но, хоть и вели себя шумно, говорили нарочито тихо, так что до Колина лишь долетали обрывки фраз. Пройдя пару улиц, он оказался на небольшой площади, на которой располагался один из входов поражающего своим размахом Kapalıçarşı — Большого Базара. От арочного портала змеились рыночные улочки, пестревшие лавками. Высокие оштукатуренные куполообразные своды проходов украшали росписи и узоры, но не менее ярко смотрелась вереница ломившихся от изобилия товарных лотков. Воодушевленные отступающим зноем и наплывом горожан, торговцы на все лады зазывали к себе покупателей, расхваливая ассортимент, громче всех кричали владельцы продовольственных лавок, пытавшиеся срочно избавиться от скоропортящегося товара. Закутанные по самую макушку женщины толпились, выбирая товары, мужчины спорили с торговцами, пытаясь сбить цену. Колин старался обходить их стороной. Он с любопытством разглядывал лавочки, медленно бредя вдоль улиц. Завидев иностранца, торговцы с воодушевлением переключали на него свое внимание, демонстрируя товары и желая заманить к себе. Но Колин лишь вежливо улыбался, качая головой, и спешил перейти к следующей лавке — от лотка со свежей рыбой к торговцам коврами, от аптеки к текстильщикам, от продавцов пряностей к прилавкам, от которых остро и одуряюще пахло обжаренными зернами кофе. Боясь заплутать в этом лабиринте, Колин старался идти почти прямо, хотя любопытство подстегивало свернуть на очередном перекрестке, и наконец вышел в сердце Базара на небольшую площадь. В центре располагался окруженный толпой зевак невысокий помост, с которого вещал глашатай. Он обращался к людям так пылко, энергично жестикулируя, что Колин не удержался и подступил ближе, чтобы послушать. — Из-за недавнего землетрясения на море, унесшего жизни и разрушившего некоторые здания, мечеть Айя-София закрыта до окончания восстановительных работ! По толпе прокатился разочарованный ропот. — Распорядитель работ по ликвидации последствий землетрясения настоятельно просит не растаскивать с мест обвалов городских построек камни, которые будут в дальнейшем использоваться каменщиками для реставрации! — невозмутимо продолжал глашатай и тут же переключил внимание толпы на следующую новость: — Хозяйка старой книжной лавки Николо Поло — София Сартор — вернулась из очередной поездки по Средиземноморью и приглашает всех желающих посетить свой магазин! Покинув площадь, Колин вновь «нырнул» в яркий калейдоскоп Большого Базара. Толкаясь с прохожими на узких улочках и иногда встречая патрульные отряды солдат и янычаров, он наконец-то вышел под открытое небо, почти не прогадав с направлением. Над крышами домов виднелась макушка галатской башни. Чем ниже Колин спускался в сторону бухты Золотого Рога, тем беднее казался район — великолепные и несокрушимые каменные постройки уступали место простым деревянным домам. Поперек улиц протянулись прочные веревки, на которых были развешаны ковры, и те же ковры свисали с перил балкончиков, пестрея яркими заплатками на фоне домов. Константинополь стремительно окутывала тьма, фонарщики шустро зажигали огни. Людей на улице становилось меньше, все расходились по домам, лавки закрывались одна за другой, как смыкаются лепестки с наступлением заката. Колин не знал, сколько времени прошло, но когда окончательно стемнело и звезды ярче засияли на небе, он засобирался обратно, так и не достигнув пристани. Однообразие улиц, которые он выбирал, путало и пугало. И все же Колин отметил примерное направление, ориентируясь по крыше Большого Базара. Он обходил рынок стороной, стараясь постоянно держать в поле видимости его купола, мелькавшие между домами, надеясь в скором времени вернуться назад. В противном случае, если он все же заплутает, братьям Шоу придется самим искать его по всему городу вместе с караульными. Хоть Колин и не был уверен, что выбрал правильный путь, он умудрялся находить особое очарование, следуя в одиночестве по практически пустынным ночным переулкам, освещенным рыжими языками пламени промасленных факелов и развешанными на площадях фонариками. Побродив еще некоторое время и ощущая подступающую нервозность, Колин наконец заметил над крышами домов подсвеченную факелами верхушку колонны и поспешил туда. Он с облегчением узнал бурую порфировую колонну, увитую железными скобами, и каменные стены дома, где они с Шоу остановились. Но стоило лишь Колину сделать с десяток шагов, как он заметил на соседней улице приближающийся патрульный отряд. Беспричинное нехорошее предчувствие охватило его. Колин спешно обогнул площадь кружным путем, чтобы янычары не обратили на него внимание. Но на этом вечерние приключения не закончились — едва он переступил порог, как получил нагоняй от Генри, решившего, что тот пропал с концами. На следующий день тоска взяла даже Лэнгдона, а деятельный Генри буквально лез на стену. Сами они дом не покидали и никуда на этот раз не отпустили Колина, полагая, что уж на третьи сутки Тарик почтит их своим присутствием и сообщит, когда султан примет их. Рассудив, что вызвать во дворец их могу в любой момент, а выглядеть при дворе следует подобающе, Генри распорядился, чтобы слуга натаскал в покои горячей воды. Ловя свое отражение в металлическом зеркале и орудуя острым лезвием, Колин по европейской моде начисто соскреб с лица щетину, чтобы не походить на «немытого варвара», как охарактеризовал его внешность Лэнгдон. После обеда Генри настоял вновь пересмотреть бумаги, обсудить аргументы, которые должны склонить Баязида к согласию, но спустя несколько часов Лэнгдон не выдержал. Он сгреб все документы и унес к себе в спальню, подобрав пару крепких выражений, общая суть которых была такова — если они не прекратят, то он сильно усомнится в необходимости этого мира. Волнение старшего Шоу было легко объяснимо, ответственность за исход путешествия лежала целиком и полностью на нем, а дело по-прежнему стояло на месте. Он слонялся по дому, метался, словно загнанный зверь. Часом позже он со скуки устроился в тени галереи атриума, прихватив с собой меч, чтобы подточить лезвие, и время от времени с ухмылкой ловил на себе заинтересованные взгляды лучника. Даже за высокими каменными стенами Генри не чувствовал себя спокойно, зная, что к ним приставлены османские солдаты. Он держал при себе оружие не столько для личной безопасности, сколько потому, что из всех троих с мечом умел обращаться только он. А раз так, то сохранность брата и Колина лежала полностью на его плечах. — Оставь его, — посоветовал Лэнгдон, когда Колин поделился с ним своим беспокойством за Генри. Они сидели на пестрых, расшитых восточным узором подушках в большой комнате на первом этаже, и младший Шоу учил его правилам алькерка. — Генри не выносит сочувствия, — продолжил умудренный опытом брат. — Всем будет только лучше, если он побудет наедине с собой, пока не остынет. Лично я не желаю попасться под руку, чтобы стать тем несчастным, на ком Генри сорвется. И тебе не советую. Колин ничего не ответил. Какие бы противоположные эмоции он не испытывал относительно их затянувшегося ожидания, но в одном с Лэнгдоном был согласен — обратить против себя неуемную энергию Генри ему совершенно не хотелось. Неведение тяготило и Колина, но больше потому, что сейчас он не мог себе позволить выйти за порог. Вместо того, чтобы узнавать новый город, пронизанный многовековой историей, окунуться в неповторимую атмосферу Константинополя, прикоснуться к чему-то величественному, он был вынужден сидеть в четырех стенах в компании братьев. К вечеру Тарик так и не явился.

***

Сумерки расползались по узким улочкам Константинополя, подворотням и городским тупикам непроглядным мраком. Луна, ярче и массивнее, чем на венгерском небе, походила на монету серебра высшей пробы. За такую в городе можно заполучить отменный ужин и чистую комнату с мягкой периной, а не матрас, набитый сеном, со снующими по нему блохами. Пока Колин путешествовал по Европе, ему не единожды приходилось ночевать в подобных трактирах. Расположившись в светлой общей комнате, Колин лениво наблюдал в окно, как на чернильном небе все ярче проступали звезды, наливаясь потусторонним сиянием. Генри бездумно листал написанные на незнакомом ему языке книги, найденные в доме, а Лэнгдон за вином вслух предавался философским и пространным размышлениям. — Генри, плесни-ка мне еще вина, — добродушно и весело указал Лэнгдон. — Я рыцарь, а не кравчий, — одернул его старший брат, — думай, что говоришь. Иногда мне кажется, что король согласился взять тебя послом по двум причинами — либо ты настолько болтлив, что и чертям зубы заговоришь, не то, что османам, либо потеря будет невелика, если вместо переговоров султан велит снять твою голову с плеч. Вместо ответа Лэнгдон пьяно рассмеялся, и Колин не сумел сдержать улыбку. Генри был слишком прямолинеен и колюч, чтобы смолчать, а Лэнгдон слишком незлобив, чтобы принимать всерьез нравоучения старшего брата. В самом начале их перепалки настораживали Колина, пока не понял, что это обычная манера их общения, смирился и бросил беспокоиться, что те крепко рассорятся в ущерб их миссии. — Все рыцари такие зануды или только тебя Господь обделил чувством юмора? — буднично спросил Лэнгдон, неловко поднявшись с набросанных на ложе подушек, и подлил себе из кувшина вина. Из его кубка выплеснулась пара капель рубинового вина. Генри не ответил, пропустив колкость мимо ушей, пролистывая очередную книгу. Погрузившись в мысли, Колин не сразу расслышал стук в дверь, лишь когда до него донесся голос Генри: — Какого черта там принесло? До этого момента стража не беспокоила их, патрулируя парадный вход. Константинополь (или как теперь многие местные называли его İstanbul) был местом новым и неизведанным. Сложно подумать, кто мог прийти в столь поздний час. Ночным гостем мог оказаться кто угодно, но уж точно не Тарик. Или все же… Генри не стал ждать слугу. Поднявшись с подушек, он прошел из гостиной в вестибюль, остальные последовали за ним. — Кто там? — грубо спросил Генри и стиснул в ладони эфес меча. Он так и не расстался со своим оружием и легкой походной сбруей.. С улицы послышалась приглушенная турецкая речь. Он недоуменно обернулся, ища взглядом Колина, и вопросительно вздернул бровь. — Дары от Его Светлейшего султана Баязида, — перевел тот. — Дары? — оживился Лэнгдон, удобнее перехватив кубок. — Как это щедро со стороны султана! Впусти человека, Генри. — Эти дары могут быть и не от султана, — предостерег старший брат. — Мы не знаем наверняка. — Брось, Генри. Караульные Тарика не пропустили бы невесть кого, — фыркнул Лэнгдон. Старший Шоу нахмурился, по-прежнему держа ладонь на рукояти, но отпер замок и распахнул дверь. — Jó estét, — холодно поприветствовал Генри, осматривая гостей. — Что вам угодно? Перед ним стоял янычар в компании бородатого мужчины крепкого телосложения. Правой рукой тот прижимал к себе корпус уда, похожего на венгерскую лютню. — Это всего-навсего менестрель, братец, — просиял Лэнгдон. Разомлевшее от выпитого вина сознание с живым интересом откликнулось на идею скрасить скучный вечер музыкой. — Музыка? Это дар султана? — нахмурился Генри и ослабил хват на мече. Колин, оправив тонкую рубаху, решительно вышел вперед, ступая по густому ворсу ковра, и приблизился к двери. — Господа хотят знать, какие дары султан послал для них, — по-турецки объяснил он гостям. — А-а-а, — поняв вопрос, менестрель широко и довольно заулыбался, с поклоном отступая. Вперед из темноты вышла закутанная в ткани с головы до пят фигура, так что видно было лишь густо подведенные кохлем глаза. — Девушка? — грозно маяча на пороге и не пропуская никого в дом, неодобрительно спросил Генри. Высокий и крепкий — вид он имел довольно устрашающий. — Девушка, — нетерпеливо повторил Лэнгдон. — Вероятно, танцовщица. — Rakkase, — с воодушевлением подхватил менестрель, судя по всему поняв Лэнгдона, и закивал. — Генри, не загораживай проход, дай им пройти. Недовольно фыркнув, Генри нехотя подчинился и отступил в сторону, так как не мог придумать достойной причины не пустить гостей. Ведь если их сопровождал янычар султана — значит угрозы не было. Переняв инициативу на себя, Лэнгдон чуть склонил голову, приветствуя девушку, и широким жестом пригласил ночных визитеров войти. Янычар остался на улице вместе с остальной стражей. Подхватив кувшин с вином, Лэнгдон подозвал слугу, чтобы тот перенес угощения в атриум, и повел гостей вглубь дома. К тому моменту шустрый и исполнительный слуга уже успел для удобства покрыть громоздкими подушками широкие скамьи. С этих лож открывался отличный вид на выложенную каменными плитами площадку, посреди которой мелодично журчал фонтан. Выйдя во двор, менестрель снова угловато и, резко выдыхая согласные, залопотал по-османски. — Вы видели когда-нибудь сады Истанбула ночью? — перевел Колин, когда пламенная раскатистая речь закончилась. — В сумерках, когда последние лучи солнца скрываются на горизонте, в садах Константинополя распускаются благоухающие ночные цветы, волнуя глаз и чувства до самого рассвета. — Bu çiçeklerden birinin sultan güzelliği sizi keyifle sunuyor, — вновь заулыбался менестрель, указав на свою спутницу рукой. — Красотой одного из этих цветов султан предлагает насладиться вам, — медленно закончил Колин, не сводя глаз с девушки. Деловито поправив в ножнах меч, Генри уточнил: — «Сад» — это эвфемизм борделя? — По нему было видно, что это грубое замечание прозвучало не из праздного любопытства, а чтобы побольнее задеть и разрушить момент. — Генри, ты ханжа, — закатил глаза Лэнгдон. Завороженно наблюдая за облаченной в накидку девушкой, Колин резко вздрогнул, когда Лэнгдон подошел вплотную, хлопнув его по плечу: — Спасибо, Колин, ты нам очень помог. Бросив на девушку быстрый осторожный взгляд через плечо статного Генри, Колин утвердительно кивнул. Наконец и проявились неравноправные отношения между ним и Шоу. Колин никогда не высказывал упреков касательно удобств, о которых вещал Лэнгдон, чем только еще пуще раздражал старшего брата. Пусть быт и его тяготы в пути они делили вместе, но Колин не относился к числу господ, и когда дело коснулось утех — он опустился на ступень ниже, став простым переводчиком. Скрывшись в спальне, Колин услышал песню уда, отрывчатую, словно внезапные раскаты грома — менестель перебирал струны, желая убедиться, что инструмент не расстроен. Одиночество тяготило Колина, пока Лэнгдон и Генри наслаждались благосклонностью султана в уплату за затянувшееся ожидание. Колин неприкаянно слонялся по комнате, и в конечном итоге любопытство взяло верх. Прильнув к окну, ведущему во внутренний двор, он чуть приоткрыл створку, выглядывая наружу. Девушка стояла в центре площадки и без стеснения распутывала узлы на тесьмах, будто не находилась сейчас рядом с тремя мужчинами. Колин услышал восхищенный вздох Лэнгдона, когда rakkase (как назвал ее османский менестрель), наконец, сняла с себя плотную темную накидку, скрывающую тело. Едва ткань упала на землю, донеслась утробная, завораживающая музыка, которую бородатый менестрель, устроившись на свободной скамье, извлекал из уда. Прежде Колину не приходилось видеть подобное развлечение, пусть он и много путешествовал. Пристроив локти на подоконник, он решил, что не будет ничего дурного в том, чтобы подглядеть. Тихо, чтобы не скрипнули петли, он распахнул створки настежь, впуская в спальню прохладу и чарующие звуки. В унисон пронзительной песне струн звенели монеты. Колин высунул голову на улицу меж деревянным ставнями, чтобы лучше видеть. Он затаил дыхание. Время от времени менестрель отвлекался от струн, выстукивая мерную барабанную дробь по корпусу уда, и тело девушки молниеносно откликалось на звуки, подчиняясь мелодии, словно змея, заговоренная факиром. Ее черные как арабская ночь волосы, забранные на затылке в замысловатую прическу, но свободно отпущенные у шеи, рассыпались по плечам под плавные, тягучие движения, когда она прогибалась в спине. Ноги ее были облачены в пышные золотистые шаровары, но даже они не могли скрыть четкие, выверенные движения, не позволяли усомниться в физическом совершенстве. Верх был затянут в глухой лиф с пышными рукавами, пряча спину, руки до самых запястий и грудь. Как догадался Колин — от сальных взглядов иноземцев. Лицо же закрывала тонкая вуаль из легкой полупрозрачной ткани, оставляя на виду лишь глаза. Некоторое время Колин мог наблюдать за ней только со спины, пока девушка бренчала поясом, украшенным монетами, — все внимание rakkase было сосредоточено на Лэнгдоне и Генри, возлежавших на подушках. Менестрель играл все более замысловатую мелодию, и девушка следовала за ритмом, танцуя животом, соблазнительно водя бедрами и причудливо рассекая воздух руками. Она перетекала из позы в позу с грацией хищника, подкрадывающегося к жертве. Мелодия, наконец, ускорилась, и танцовщица быстро закружила на месте, сливаясь в яркое пятно; локти, кисти мелькали, пока она вихрем выплясывала на месте, походя на многорукую индусскую богиню. Длинные волосы пышно топорщились, блестели украшающими их цепочками, и Колин не смог бы оторвать глаз, даже если бы к его горлу сейчас приставили клинок. Охваченный буйством ритма, менестрель невнятно подпевал своей мелодии, водя плечами и покачивая в такт головой. Он словно сам готов был пуститься в пляс вместе со своей спутницей, и Колин поймал себя на мысли, что и его тело, будто заговоренное, жаждет поддаться зову музыки. Внезапно все стихло. И ему показалось, что и он тоже застыл в этом мгновении, точно течение времени стало вязким как патока. Колин вздрогнул, мотнув головой и прогоняя наваждение, когда внутренний двор огласили резкие и громкие хлопки Лэнгдона. Захмелевший и улыбчивый, он походил на ликующего ребенка, которого привела в восторг подаренная игрушка. Генри держался спокойнее, но даже он, принципиальный и собранный, казался расслабившимся. Колин даже подумал, что это мог быть какой-то дурман, чтобы усыпить их бдительность. Но и сам он поддался чарам, а в его комнате не было жаровни или курительницы, способной усыпить разум тлеющими ядовитыми травами. Решив, что танец окончен и Шоу могут заметить его, Колин попятился назад. Отойдя к кровати, он медленно сел и вновь уставился в сторону окна, словно до сих пор мог видеть происходящее внизу. — Генри, ты оставайся... — кашлянул внизу Лэнгдон, — отдохни, послушай музыку. Говорят, ночью Константинополь удивителен, — продолжил он, и Колин тихо хмыкнул себе под нос, прекрасно понимая, на что тот намекал и что за этим последует. — А я... Я пока пообщаюсь с этим прекрасным южным цветком. — Передайте султану нашу искреннюю благодарность, — добавил Лэнгдон, и через минуту Колин услышал, как хлопнула дверь.