Домик для сломанной куклы

Глава 20. То одно, то другое

      Дома меня ждали полный хаос и серые предрассветные стены. Ленкина мама спала со своей внучкой в моей комнате, а Витька в своей. Даже не знаю, что я скажу Тамаре Викторовне, когда она проснется… Хотя, вероятно, она привыкла, ведь Ленок так гуляет, как минимум, пару раз в неделю, другое дело, что со мной впервые. Думаю, что одинокой маме сложно воспитывать что младшую дочь Лену, что старшего Виталика, который периодически гуляет от жены и оставляет внучку бабушке. Но старая советская женщина, закуривая сигаретку, смотрит на нас спокойно и мудро, да практически никогда не ворчит. Мне бы хоть толику этого спокойствия… Не знаю, как у других, но у меня период демонической свободы и самоуверенности обычно заканчивается постом и молитвами. Ну, не совсем так, но все же. После того, как я опустела, не по вине другого человека, а потому, что вся насквозь пропиталась своими эмоциями, впилась в них, ничего вокруг не видя, кроме этой пульсирующей интересной нити, как вампир питалась своим вдохновением и экстазом новой любви, после эйфории эмоционального наркомана, неожиданно пришла реальность. Я не нужна. Так странно. Женщины всегда сильнее привязываются. Любовь для меня — это первым делом объятия. Когда тебя обнимают и прижимают, принимая такой, какая есть, когда тепло и близко, когда безопасно и желанно. Я тактильщик: просто сесть и в миг вспомнить каждую шероховатость щеки и мягкость свитера, обволакивающее тепло тела… Я слухач: могу вспомнить каждую фразу, каждое слово, каждую паузу в словах или толику еле заметного эмоционального оттенка, тогда мной не понятого, но не единожды вспомнившегося и понятого после. Я помню каждый звук удивительного голоса, голоса единственного, потому что он одновременно мягкий и немного шуршащий, как теплое одеяло — уютный голос. И как этот голос становился раскатом грома и громил-громил башню за башней песочного замка в моей душе… Я вся была этим мужчиной, когда молнии родили трещины в стенах, и все раскололось. Я была им, когда вековые дубы вырывались с корнями и улетали в небо, я была им, когда он отнял себя у меня. Его у меня нет, его больше нет во мне, и я опустела. Потому что я слишком была им. Такое бывает. И, наверное, все это правильно. Потому что каждого человека в мире по одному. Есть одна я. И один он. Он не стал мной. И поэтому все кончилось. Мне не хотелось быть пустой. Мне не хотелось быть нежеланной. Так странно! Женщинам больше мужчин нужна эта близость. Вначале всегда страшно. Страшно почему? Потому, что тянет, потому, что боишься привязаться и срастись корнями, потому что знаешь: эти чувства сильнее разума, но приносят адскую боль, будучи неразделенными. И, видя в себе еще только легкую симпатию, мы бежим! Бежим именно от того, кто нравится. Бежим, пока не поздно! (Я еще раз поежилась, неожиданно осознав, что студента я боюсь!)… Мне не хотелось быть пустой! И я разозлилась! Я сверкнула глазами, а в них заплясали черти. Я вернулась к стихии и легла на волну, раскинув руки и доверяя своей ведьминской сути. И волна захлестнула, оглушая ударом оба уха! И волна понесла, радостно позабыв все печали! Но обида не дала быть единой, она словно червячок подтачивала и звала моих демонов. И вот спокойствие подернулось рябью. Серые глаза полыхнули красным. Я сам дьявол. И сегодня я буду царствовать. Я хочу слабые души, хочу нравиться и ускользать, хочу быть яркой и манящей, я женщина, но внутри меня демон. Демон-мужчина. Потому что так скучно быть просто женщиной, удел которой очаг и детишки. Мой внутренний демон один понимает меня, он разрешает шабаш, он обнимает холодным обручем, он любит меня любую, он довершает мою целостность. Мой демон, Ленка и коньяк… Такая вот компания.       А теперь серое раннее утро. Демон изгнан, внутри меня стыд, который уже не душит своей неуместностью, нет. Потому что я свет. Вышедший из тьмы и поправший тьму. Я свет, и во мне чисто. Была боль и обида — их больше нет. Время прошло, немного живительного времени, и я простила. Его? Нет. Нет обиды. Простила себя. Да, ночь была сложной, но сейчас мне хочется хлеба, простого хлеба и воды, хочется в келью, хочется черное платье в пол и руки сложить в молитвенном жесте. Хочется быть строгой и сухой, хочется лишить себя всего того, что радует и тешит тщеславие, и смотреть, как растет что-то светлое во мне. Каждый священный пост — сила воли, а она становится внутренним стержнем. Хрупкое стеклянное слово крепче гранита. Скромное бледное лицо с горящими верой глазами будто светится изнутри. Если бы кто-то смог подглядеть хоть каплю бессознательных образов, которые изо дня в день вьются и роятся в моей голове… Меня бы давно заперли в психиатрии, но никто не в силах, поэтому просто иногда говорю о себе, что я натура творческая и впечатлительная… Вера… Хм! Да я даже в церковь практически не хожу. Иногда мне кажется, что неважно, во что ты веришь, главное, как быть в этом уверенной.       С каким-то восторженным вздохом облегчения завалилась боком на кухонный уголок и моментально вырубилась…       Через два часа вскочила от грохота посуды. Голова закружилась, догоняя меня в полете. Тамара Викторовна кипятила чайник и начинала печь гренки. Желудок жадно подобрался, готовый поглощать все, что дадут, кроме алкоголя.       — Оленька, проснулась? — заботливо вздыхая и хлопоча над блюдом, спросила она, — мы тут завтрак делаем. Ты как себя чувствуешь?       — Спасибо, завтрак — это нужное дело, — говорю и пытаюсь понять, что же я вообще чувствую! Голова болела, все тело ломило, но было терпимо, а внутри было пусто. Хотелось, может быть, вспомнить вчерашнюю боль и еще немного поупиваться жалостью к себе, но боль ускользала, как склизкий холодец с вилки — никак не подцепишь. Ночь оставила после себя странные впечатления. Вспомнилась фраза студента, брошенная кавказскому хмырю, уверенная такая интонация… А, собственно, с какого он так сказал?! Разве требовали обстоятельства? Мдя. Про себя, как организатора обстоятельств, сознательно опускаю. Сергей… Странный. В голове немного зудит от интереса, как игрушка, прихваченная родителями в магазине и спрятанная в котомку, но обещанная дома. Идешь и предвкушаешь, радостно забегая вперед родителей и мешаясь под ногами. Но сейчас не время, и совершенно все это не к месту. Ложная эйфория пройдет: я сейчас слишком опасна и зла. Я не могу влюбиться — могу только разрушать. Как говорится, время собирать камни и время разбрасывать камни. С Сергеем ничего не будет. А Вадим… Вадима лучше не видеть никогда.       — Чувствую себя хорошо, Тамара Викторовна, — отвечаю Лениной маме, — сейчас вызовем такси и пойду с работы увольняться.       — А что ж так, Оленька? — женщина села на табурет напротив и округлила глаза с немного седыми ресницами. В соседней комнате слышались крики-визги ребятни и легкий тыгыдым. — Надо ведь развиваться, ввысь расти! А какие перспективы у обычной секретарши? Вот и я думаю, что никаких.       — А куда же ты пойдешь? — спрашивает меня, неодобрительно и взволнованно качая головой. — Ты вот лучше поуспокойся, приди в себя и тогда реши, Оль. Что ж так разом все…       — Хорошо, Тамара Викторовна, — говорю я, потому, что переубедить встревоженную тетушку сейчас не удастся, гораздо полезнее согласиться и сделать по-своему. В конце концов, когда она меня теперь увидит…       Водитель, наверное, злится — вызвала такси сначала в садик, а потом в универ. Витька, который, казалось, хорошо перенес недолгую разлуку, на самом деле скучал и сильно обиделся. Теперь обнимает меня и никак не хочет идти в свою группу. Я обнимаю в ответ:       — Теперь все будет иначе, солнышко, — шепчу я ему на ухо, — мы с тобой очень мало времени вместе проводим, как думаешь? Будем больше. И на карусели сходим на днях, честное слово, и в книжный! Я тебя люблю, мой хороший. Честно-честно. Нет, не тороплюсь, конечно, не страшно, давай еще обниму. Нет, милый, плакать не стыдно, ничего страшного, все наладится. Честно. Я ведь с тобой. Я виновата, солнышко, но я исправлюсь. Вечером будем лепить пиццу вместе и смотреть про осьминогов…       Мое лицо резко уменьшило желание водителя поучать и разговаривать вообще. Вышла. Дала на сотню больше. Соляной статуей возникла в кабинете ректора с заявлением. Молча протянула. Молча прочел. И каааак стукнет!       — Так! Я с такой тобой разговаривать не намерен! — и хлопнул дверью. А я сижу и жду. Все равно подпишет, а мне бы обратно. Надо к сыну — забрать хоть прямо сейчас и в парк, или на озеро, или домой и просто заснуть в обнимку! А не все эти приказы и студенты. В министерстве вот и график проще и от дома ближе. Или устроить отпуск и потом к ним прийти…       В двери постучали — сижу молча. Легонько приоткрыли. Появился сначала нос, потом серый глаз в очках и русая шевелюра. Потом голова показалась полностью. Было немного забавно, что высоченный преподаватель, склонившись в три погибели, крадется в пустую ректорскую, как нашкодивший школьник.       — Нет ни бурь, ни штормов? — удивленно осматривая меня, спросил Котлин.       — Нету, — говорю я и помимо воли улыбаюсь.       — Вот что, Оль, пошли. — Он безапелляционно берет меня за плечи и ведет через служебный в курилку. Я, наконец, осознаю, что затеял ректор. Зараза!       Котлин — наш преподаватель и бывший куратор группы. По нему до сих пор с ума сходят с первого курса и до пятого. Даже уборщица уже не ругается, застукивая студентку, царапающую на двери туалета любимую фамилию… Иван Константинович действительно красивый мужчина лет сорока, но еще больше мы его любим за то, как он преподает. На семинарах по французскому, (который сам по себе — язык любви), мы не раз всей группой приходили не готовые. Но наш учитель, ненавязчиво в разговореспросив пару человек, начинал сам повторять нужный материал и рассказывать, еще более добавляя интересных деталей. В процессе выяснялось, что девочки не зря глаз не сводят и кое-что да вспоминали. На его занятиях никогда не было ни одной четверки и ниже. Студентки с придыханием звали любимого преподавателя Жан Ив, а парни костерили кастрюлей.       Я всегда удивлялась таким людям. Он заходит в аудиторию со своим неизменным кожаным портфелем, в брюках и рубашке, и как-то просто и легко начинает вести занятие. Все учится и запоминается легко. У него удивительная система — Жан Ив все на свете может объяснить в виде таблицы.       Голос такой особенный: тихий и какой-то легкий, как будто на приеме у психолога вас спрашивают, хотите ли вы поговорить об этом. Каждое слово одновременно и твердое и мягкое, будто что-то легонько стукается, издавая приятный немного глухой звон. Гипнотический завораживающий голос героя-любовника из любого романа. Голос эталон. Правильный и идеальный, прививший всему курсу правильное произношение.       Мне с галерки было хорошо видно и слышно. Я всегда опаздывала и никогда не отвечала. На занятия ходить было интересно. Особая аура нашего преподавателя иногда заставляла залюбоваться на долю секунды. На таких людей хорошо смотреть издали.       Для меня немного изменилось все, когда на кафедре, подойдя к Руфине Сергеевне, я узнала свою отметку за экзаменационный диктант.       — А Иван Константинович очень удивился, что у тебя четыре, — говорит мне добрая старушка-божий одуванчик.       — В смысле? — не врубаюсь я, пытаясь осознать, откуда препод вообще мою фамилию помнит, и с чего такие выводы. — Вы, наверное, перепутали.       — Да нет, действительно, Дымкова. Говорит, две ошибки в одном слове, обидно. Был уверен, что на пять сдашь.       После этого я решила на Котлина не смотреть вообще. Жена у него с нашего факультета, не намного старше. Случилось единожды, так чем черт не шутит. Уж лучше доска и тетрадка. Не люблю, когда меня из толпы выделяют. Я слишком смешная и глупая для человека такого возраста и интеллекта.       Но когда я, расстроенная и заплаканная из-за очередной любовной истории стояла и нервно чиркала дрожащими руками сломанной зажигалкой, то именно он оказался рядом. И успокоил и историй смешных рассказал из своей жизни, и сигаретой угостил, когда мои кончились. И я точно знаю, что никому об этом разговоре не сказал. С тех пор у нас молчаливая дружба. Киваю и прохожу мимо. Он хмыкает и идет по своим делам. И по удивительному совпадению, курилка находится прямо под ректорским окном. Это большая подстава! Тарас Львович точно знал, как меня уговорить не увольняться.       — Ну, рассказывай, — говорит Жан Ив и протягивает мне пачку сигарет.       — Курить — здоровью вредить, — отвечаю я и не беру.       — А! — махнул рукой, — все болезни от нервов. Чего случилось у тебя? — по неволе улыбаюсь, смотря на смущенного препода, посланного на усмирение нервной фурии и гарпии недобрым начальством.       — Знаете, я всегда вам сказать хотела, что вы мне ну совсем не нравитесь! Совершенно…       — Как жаль! — удивленные округлившиеся глаза довели меня до хохота, — Знаешь, так даже интереснее. Может, еще чего-нибудь хорошее поведаешь? — одна бровь осталась приподнятой, а вторая опустилась. Я взяла сигарету из все еще протянутой пачки.       — Черт…       — Может поподробнее? — дважды щелкнула зажигалка, и мы сели курить и разговаривать на вторую ступеньку.       — Иван Константинович, я попала в неприличную ситуацию с… Одним студентом…       — И в чем проблема? — удивить этим данного человека действительно оказалось невозможным, — ему слишком понравилось и он тебя преследует? — задумчиво пуская дым вверх, спросил учитель.       — Ннет! Хм… Не было ничего, просто, понимаете, расставание, коньяк, дискотека безмозговая…       — Ничего себе «не было», так из-за чего расстались?       — Не со студентом. С другим. А студент этот меня в охапку и с дискотеки унес. Очнулась утром и поняла, что вела себя не как должностное лицо! — выпалила на одном дыхании, чтобы не быть объектом очередных версий.       — И всего-то?! — захохотал препод.       — Ну, знаете, не каждый же день такое случается!       — А увольняться-то какой смысл?       — Иван Константинович, а как мне в глаза ему смотреть? Подумает, что я дура несусветная, и так себя каждый день веду! Дикость вообще! Мама его еще на меня так посмотрела! Бежать и без оглядки! Нафиг!       — Знаешь, Оленька, учится у меня один мальчик, мы с ним вот также однажды курили, и он сказал, что девушки делятся на три типа. Бывают «девки» — такие, что на недельку. — Я глубоко вздохнула, задумываясь о вчерашней ссоре и расставании. Котлин продолжил, — Бывают «бабы», с которыми живут, даже детей заводят. А бывают «жены». Это когда своя женщина, и других не нужно, потому, что уже нашел ту самую, да только подойти к ней страшно бывает… И жуть какая трагедия, когда ее другой на дороге сбивает…       Я злобно плюнула и кинула окурок. Ноги моей здесь не будет! Вот в таком состоянии мне сейчас только драмы со сменой действующих лиц не хватало. Жан Ив меня удержал, и снова протянул пачку. Щелкнула зажигалка.       — Вы же понимаете, что я не хочу и не могу остаться, — сказала я.       — Это тебе решать. Но, знаешь, если бы я каждый раз сбегал, пряча голову, как страус, из-за таких ситуаций…       — Это я сбегаю?! Мне, может, работу предложили! Получше! — я почти кричала, и предательские слезы выступили на глазах.       — Да, сейчас ты именно сбегаешь. Твой уход никому лучше не сделает, а все вопросы решаются банальным разговором. Не нравится он тебе, значит, не нравится. Значит, его друг успел раньше.       — Иван Константинович, вот вы мне лучше скажите, вот какого черта?       — Что именно какого черта? — я попыталась собраться с мыслями, но получалось плохо. Все-таки меня больше бесила вчерашняя ссора.       — Вот почему сначала любовь-морковь, а потом раз и все? Почему «Не собираюсь жениться, и не нужен чужой ребенок»? Почему? — я шмыгнула особенно громко и утерлась своим рукавом, как маленькая дурочка.       — А это, Оль, потому, что еще не нашел свою женщину. Или нашел и с тобой забыть не может. Иногда ведь думаешь: «Вот оно, мое!», а потом понимаешь, что нет. Не оно.       Это я прекрасно понимала. Прекрасно. И было большое утешение в том, что с этим ничего сделать нельзя. А значит, проглотили и пошли дальше. Слезы постепенно высохли. Дыхание пришло в норму. Надо было идти к ректору, и я практически уже решила остаться. Хоть какая-то а жизнь и движение — не дома же сидеть страусом!       Неожиданный звонок прервал мои мысли. Звонили из садика. Что?! Мой ребенок подрался и сломал кому-то нос? Воспитательница срочно вызывала для оформления документации, грозилась постановкой на учет в полиции и судебным разбирательством с возмещением ущерба. Я злобно сказала, что сейчас приеду и, махнув Котлину, побежала в ректорскую.