Опора

Сначала Изуку сидел за Катсуки, отчего наблюдать за ним было довольно проблематично – учитель Айзава постоянно очень хмуро оглядывал класс и запросто мог отхлестать розгой провинившегося ученика. Но в начале нового полугодия Катсуки посадили дальше, чем Изуку, что облегчило наблюдение. Нет, нельзя сказать, что Катсуки следил за ним специально, просто каждый раз в минуты задумчивости это происходило абсолютно непроизвольно. Его взгляд останавливался на веснушчатом лице, на карандаше, скользящем по мягким на вид губам, по каким-то каракулям в тетради Изуку, которые напоминали человеческие очертания. Вот только едва слышное бурчание под нос, давняя привычка Изуку, всё же неизменно раздражала Катсуки. Однако записки с любовным бредом на его столе и вещах появляться перестали. Возможно, Изуку просто надоело их писать в пустоту, но сам Катсуки начинал подозревать, что его взгляды не остались незамеченными, что, конечно, злило, но почему-то не так сильно, как он думал. Сквозь привычное раздражение к немного неуклюжему однокласснику стала проявляться лёгкая заинтересованность. В конце концов Изуку ведь ничего не сделал Катсуки, за что его нужно было ненавидеть или презирать. Он – просто слабый омега, ведущий себя немного глупо, неуклюжий, но… В чём-то даже по-своему милый, но об этом Катсуки запрещал себе даже думать. От размышлений его отвлёк звонкий и по обыкновению задорный голос Мины, склонившейся над партой Изуку. – Что это ты постоянно рисуешь на занятиях? Какие-нибудь шестерёнки? – девушка бесцеремонно заглянула в его тетрадь, и её лицо из насмешливого приобрело восторженное выражение. – Подожди-ка, это же костюм! А вот это корсет, да? Кожаный, наверное… – Мина на секунду задумалась, а затем лучезарно улыбнулась. – Мидория… Это же твоя мама шьёт одежду на заказ, да? Она моей маме когда-то сшила лучшее платье из всех, что у неё есть, – её восторженный голос чуть стих, но глаза по-прежнему искрились любопытством. Изуку покраснел и чуть отодвинулся от Мины, прижимая к груди тетрадь с номером тринадцать. Он что-то пролепетал о том, что не шьёт, а только учится. Дальше Катсуки слушать не стал. Просто не захотел это выслушивать, считая, что желание продолжать семейное дело, особенно такое – это чушь. Но то, с каким жаром и запалом он говорил, завораживало. Катсуки практически завороженно смотрел на Изуку, внимательно следил за движениями его губ, за лихорадочным румянцем на щеках, и никак не мог понять, что же такого во всём этом. Совершенно обычный омега. Но чем-то цеплял взгляд, притягивал к себе внимание. Катсуки постоянно ловил себя на том, что снова смотрит на Изуку, каждый раз, стоит задуматься. Каждый урок, каждую перемену, каждую треклятую контрольную. Каждый день уже на протяжении нескольких недель. Одним серым утром Катсуки почувствовал пряный запах корицы. Сначала он думал, что кто-то из одноклассников тайком протащил пряность в класс и ожидал справедливого негодования учителя Айзавы, но всё было так, как и обычно. Никто не обращал внимание на запах, будто его и не было вовсе, а Катсуки уже через пару часов одержимо искал источник этого запаха. Вот только, найдя источник, он совершенно растерялся, хотя его лицо и оставалось обыкновенно-недовольным. Приятный, притягательный, но доступный лишь ему одному. Рассказы отца уже не казались сказкой на ночь, и все кусочки паззла сложилось в одну картинку, но пока Катсуки не знал, как к этому относиться, был в растерянности. Он всегда знал, догадывался каким-то шестым чувством, что найдёт своего омегу по запаху. Конечно, как могло быть иначе? Папа по вечерам рассказывал маленькому Катсуки про то, как они познакомились с его мамой, как он ощутил в серости бытия яркий и сочный запах апельсина, в момент вскруживший голову. Этот запах принадлежал Митсуки, она всегда была не такой, как все, но запах отмёл все сомнения. Только истинные пары могут чувствовать необычный и манящий запах друг друга, другие люди пахнут так же, как и пахли до того. Но для этого они должны быть достаточно взрослыми. Он упоминал мельком ещё какой-то тип уз, но скомканно и мельком, будто бы это было не про них. Масару всегда мягко улыбался, когда говорил о Митсуки. В их мире любой запах, отличный от запаха дыма, гари и мазута, мог считаться манящим и приятным. Вот только другие люди давно, с пелёнок, пропахли копотью индустриального города, пахли зачастую затхлым потом, нечистотами, дымом и отвратительными духами, которыми брызгали старухи свои сморщенные шеи. Более молодые люди предпочитали не перебивать подобной дрянью свой собственный запах, по которому их могла найти пара. Изуку пах корицей, и едва ощутимо – чем-то особенным, кисловатым и освежающим. Катсуки водил носом, неосознанно наслаждаясь каждым глубоким вдохом, чуть прикрывал глаза и совершенно не слушал учителя, за что и был наказан ударом розгой при всём классе. Никто не смел смеяться – можно было легко стать следующим, а свою порцию воспитательной боли многие уже получили и больше не горели желанием хоть сколько-то расшатывать железную дисциплину. Теперь Катсуки уже не старался как можно быстрее убежать куда-нибудь на перемене, а оставался в классной комнате, решая домашнее задание и совершенно, казалось бы, незаметно принюхивался, стараясь разобрать сложный запах на составляющие. Изуку же что-то сосредоточенно рисовал, чуть высовывая кончик языка от усердия и периодически бормоча под нос. Вокруг него иногда вертелась Мина, с восторгом разглядывающая очередной эскиз. Но обычно она с Хантой и Эйджиро выбегала на школьный двор и играла с ними в снежки, забрасывая одноклассников с ног до головы комками снега. В снежки лучше было играть именно сейчас, когда снег только-только выпал и ещё не покрылся тонким слоем копоти, пачкающей одежду и волосы. Они звали Катсуки с собой, выкрикивали что-то подбадривающее и весёлое, но он отказывался, утыкаясь носом в тетрадь. Не говорить же им, что лучше уж посидеть здесь, пусть даже и делая домашнюю работу, но рядом с источником запаха, отчего-то помогающего сосредоточиться. Так проходили дни, Катсуки также молча наблюдал за Изуку, иногда ощущая кожей пристальный взгляд. Они оба держались в стороне друг от друга, не решаясь сделать первый шаг. Катсуки просто не знал, стоит ли подходить, стоит ли окунаться с головой в этот омут, принесёт ли счастье подобная связь… Но пример его счастливых родителей тот час же вставал перед глазами. Почему Изуку не подходил, Катсуки не знал. Может, боялся быть отвергнутым, может, не был уверен. Здесь нельзя было сказать наверняка. Катсуки с самого утра заметил небольшие изменения в столь знакомом запахе, он стал ярче, корица немного поблекла, а кисловатые нотки наоборот стали насыщеннее, дразнили рецепторы и оставались на языке освежающим привкусом. Яблоко. Катсуки наконец смог понять, что же ему не давало покоя. Столь редкий фрукт, с таким трудом когда-то добытый его матерью. Яблоки росли только на юге, там, где нет удушающего всё живое смога и смоли, там, где теплее и ярче, там, где летом светит солнце, и дожди идут прозрачные, как слёзы, не кислые, не мутные, а живые. Сам Изуку вёл себя тоже несколько необычно: был нервным, постоянно грыз кончик карандаша и будто был готов немедленно сорваться с места, стоит колоколу прозвенеть перемену. Но после нескольких уроков его поведение снова изменилось – он странно краснел и потел, до побеления костяшек сжимал край парты и дышал неровно, прерывисто, будто через силу. Катсуки совершенно не понимал, что происходит, тоже нервничал, понимая, что запах становится дурманящим, притягательным и… манящим. Именно это слово было самым точным для описания ощущений, которые вызывал сейчас Изуку. Он был манящим. И только тогда Катсуки понял, что происходит. Предвыпускной класс, ещё не совершеннолетие, но уже созревание. У Изуку началась течка, но контрольных сегодня не было, и дома он не остался, значит, не знал о ней. Первая. Сейчас Изуку могла грозить опасность – возбуждение давало о себе знать, а путь до дома был отнюдь не близким и явно небезопасным для омеги в таком состоянии. Почему-то именно сейчас Катсуки доверял своим одноклассникам меньше всего, да, альфы не могут чувствовать тот самый запах Изуку, но феромоны, испускаемые омегами во время течки, запаха не имеют. И именно на них реагируют ответным возбуждением сейчас все альфы в классе. Переглядываются и смущённо краснеют. Учитель Каяма тоже реагирует, она немного напрягается, быстро осматривает класс и останавливает взгляд на Изуку. – Дойти до дома сможешь? – спрашивать что-то иное было бессмысленно. В ответ лишь немного затравленный взгляд и утвердительное качание головой. – Проводите его кто-нибудь, кто живёт рядом. Катсуки показалось, что в него попала молния – именно с такой скоростью мысли сейчас бегали в его голове. Он вспомнил, что Мидория Изуку, как значилось в журнале, живёт буквально через улицу. – Бакуго, проводи Мидорию до дома, – Каяма вернулась к написанию очередной формулы, а Катсуки пораженно застыл с поднятой рукой. Когда он успел её поднять? Изуку сейчас смотрел на него недоумённо, опасливо, но не отказывался. Лишь подрагивал и старался отвернуться от любопытных одноклассников. Из трясущихся рук выпадали школьные принадлежности, поэтому Катсуки пришлось собрать и свой портфель, и портфель Изуку, кинув тихое: «Деку». Он сам не понимал, почему вызвался – просто не мог пройти мимо, остаться здесь, доверить кому-то сопровождение. Даже друзьям. Шепотки в классе оборвал резкий удар массивной деревянной указкой по учительскому столу, от которого все побледнели и вздрогнули. В том числе и почти вышедшие из класса Катсуки и Изуку, тут же ускорившие шаг и аккуратно закрывшие дверь. Дорога давалась обоим тяжело, каждое движение было скованными, отдавалось тупой саднящей болью прямо в голову, въедаясь в мозг. Запах Изуку становился просто невыносимым. Невыносимо манящим, тёплым, сочным и ярким. Катсуки просто терял голову, не мог надышаться, вдыхал полной грудью, хоть и понимал, что делать этого не стоило категорически, но всё равно ничего не мог с собой поделать. Изуку привалился к нему в поисках опоры, едва переставлял ноги, отчего Катсуки раздраженно рычал, но продолжал упрямо тащить Деку на своём плече. Он никогда не думал, что только от чьего-то запаха в штанах может стать настолько тесно, что возбуждение может быть настолько острым, а какой-то омега – настолько желанным. Но Катсуки упрямо держал себя в руках, стискивал зубы на вдохе, чувствуя боль в прикушенной случайно щеке. А чёртов Изуку буквально висел на его плече, едва шевеля ногами, шумно дыша и сглатывая. Прохожие презрительно кривили лица – в обществе не принято выставлять такое на показ, даже случайно, а на Катсуки бросали понимающие сочувственные взгляды, отчего желание зарычать на всех вокруг становилось всё более невыносимым. Воздух вокруг буквально искрился напряжением, исходящим от них, люди старались держаться подальше и лишь бросали тихие комментарии себе под нос, поправляя тесные одежды и оттягивая воротники. Чёртов Деку-искуситель… Изуку тяжело дышал и постоянно спотыкался под приглушённые ругательства, пытался присматриваться к домам расфокусированным взглядом, что-то бормоча и изредка показывая направление. Катсуки стискивал зубы до скрежета и проклинал себя за внезапную инициативу. Возбуждение тупой болью пульсировало в голове, проносясь по телу вместе с кровью, член тёрся о жёсткую ткань форменных штанов, от чего перед глазами то и дело вспыхивали белые круги и цветные искры. Ещё один переулок, поворот, покосившийся домик алхимика, снова поворот, небольшой сквер, вновь поворот, Изуку показал рукой куда-то вправо и Катсуки наконец замер напротив кованого крыльца. Замер, на секунду останавливая взгляд на красивых, но не вычурных узорах, и зашагал вновь, ощущая прилив сил. Они пришли. Пришлось перехватить Изуку поудобнее, чтобы была возможность освободить руку и постучать в дверь. Дверной молоток удобно лёг в ладонь, а непривычно громкий стук заставил вздрогнуть и немного приглушил острое возбуждение. Сначала всё было тихо, не считая стука колёс повозки и цокота копыт о камни мостовой, но через несколько секунд где-то за дверью раздался шум, мелкие торопливые шаги и причитания. Раздался щелчок затвора, и в дверном проёме показалась немного полная женщина. Едва увидев сына, она тут же бросилась к нему, подхватила и постаралась увести в дом, но сил ей явно не доставало, чтобы поднять его самостоятельно. – Госпожа Мидория, позвольте-ка мне… – процедил Катсуки сквозь зубы, из последних сил удерживая себя в здравом рассудке. Он прошёл в дом и отнёс Изуку туда, куда вела его обеспокоенная женщина, не слишком заботливо сложил ношу на чуть смятую постель и поспешил уйти, буркнув на прощание что-то невразумительное. Дорогу в школу он помнил весьма смутно, она состояла лишь из взрывного коктейля возбуждения и болезненно трущегося о жёсткую ткань штанов стояка, который приходилось незаметно придерживать, чтобы окончательно не свихнуться. Наверное лихорадочно блестящие глаза, румянец на щеках и оскал не слишком подходили одному из лучших учеников школы. Ноги сами несли его на знакомые дорожки, нужно было лишь уворачиваться от случайных прохожих и редких повозок. Никто и никогда не должен был узнать, что он, Катсуки Бакуго, надежда учителей и головная боль некоторых учеников, опустился до мастурбации в школьном туалете. Нет, друзья наверняка поняли бы его, прикрыли, но ещё долго бы подкалывали этим случаем. Тривиальной дрочки в обшарпанной кабинке школьного туалета для альф, дверь которой не имела никакого замка. В любой момент мог прозвенеть колокол, оповещающий о перемене, и тогда в туалет вбегут множество оголтелых учеников. А вдруг кто-то из них забежит сюда, не заметив, что кабинка занята? Все эти мысли вертелись в голове Катсуки ровно до того момента, как он расстегнул штаны и вытащил напряженный член. Пальцы привычно сомкнулись на пульсирующем органе, и по всему телу разлился жар, концентрирующийся в паху и застилающий взор. Запах Изуку до сих пор ощущался, он будто пропитал форменный пиджак насквозь, сводил с ума, Катсуки не чувствовал ничего, кроме этого запаха, даже привычной вони туалета, от которой обычно слезились глаза – оборудованная по последнему слову механики школа не могла похвастаться такой роскошью, как вода для смыва. Не ощущался даже холод тонкого железного сидения, только жар собственного тела, рука, скользящая по члену, хлюпающие звуки были слышны как сквозь вату, а перед глазами то и дело появлялось видение. Изуку, который кривился от наслаждения, извивался и принимал всё, что Катсуки мог ему дать, стонал и прикрывал мутно-зелёные глаза, содрогаясь от удовольствия. Всего несколько движений рукой, и по телу пронеслась волна наслаждения, судорогой сводившая мышцы, а пальцы стали влажными и липкими. Катсуки тяжело дышал, пытаясь прийти в себя и понять, что только что произошло, но перед глазами до сих пор легко представлялось перекошенное оргазмом лицо Изуку. Никакого объяснения Катсуки больше и не требовалось. Он сейчас разрядился в грязном и вонючем школьном туалете, представляя этого омегу. Краска сошла с его лица, а затем снова подступила к щекам. Ошибкой это быть не могло. У Изуку была течка, а Катсуки отреагировал. Отреагировал так, как ни на кого и никогда, а этот запах… Этот манящий аромат дурманил не хуже чуть скисшего эля в местном кабаке. Катсуки на едва гнущихся ногах подошёл к небольшому, почти пустому умывальнику, и на автомате ополоснул дрожащие руки. Нет, осознание не оглушило его, не ударило по голове чугунным молотом. Катсуки прерывисто вздохнул и просто принял факт, что Изуку – именно тот самый, единственный, о котором когда-то рассказывал отец.