Адюльтеры

Первая мысль, которая мелькает в голове Ильи, когда он раскрывает глаза — «Все, нужно прекращать», — и ведь он даже не уверен, что точно должен прекращать, однако упорно соглашается с самим собой. Илья поворачивает голову в бок, смотрит на кровать, где сопит Диана, накрывшись плотным одеялом, и вздыхает тяжело — пора вставать. Потирая сонные глаза и чёрные мешки под ними, Илья ловко вскакивает на ноги и перебирает мягкой поступью ног ворс ковра, направляясь на кухню: он заруливает на кухню, одергивая задравшееся бельё, и держится за поручень лестницы, замерев на последней ступени — в гостиной пусто, диван зияет ворохом одеял и ничем больше. Сначала Илья думает, что так и надо, а затем в голове стремительно проносится осознание — там нет Вани. И Илье больше даже не хочется звать её знакомой незнакомкой — он просто кусает красную нижнюю губу, хмуря брови и решая, куда она могла пойти, и что теперь делать. Будить Диану не хочется, да и Илья думает, что сам в силах решить этот вопрос — он глотает сухой ком под горлом и делает несколько шагов к гостиной: замирает в дверном проёме, сердце отчего-то начинает биться быстрее. В комнате тихо, Илья облизывает губы и сжимает холодные ладони в кулаки — решает обойти все комнаты в доме: начинает с ванной. Но Вани там нет — Илья, стараясь сохранять спокойствие, поворачивается к прихожей и застывает — в голове строятся мимолетные догадки. Илья неуверенно дергает ручку входной двери, пристально смотря на красивые женские полусапожки, которые Диана вчера поставила рядом с его кроссовками — к его горлу автоматически подступает неприятный склизкий ком, Илья на силу выдыхает и открывает дверь — в лицо бьет холодный утренний воздух и неяркий солнечный свет, чувствуется прохлада и морозная свежесть. Илья не щурится, в слабых солнечных лучах, отзвуками желтизны отдающих в ее волосах, он видит Ваню, сидящей на ступенях прямо перед ним — она курит уже третий раз, смотря в даль своими прозрачными зелеными глазами. Илья смущается, словно его застали за чем-то неприличным, и понимает, что не может выдавить из себя ни слова — он отлично понимает, что у этого человека, возможно, глубочайшая рана на сердце сейчас лежит, но он упорно к тому же возвращается к мысли, что не может подобрать слов, чтобы подбодрить или хотя бы узнать, как Ваня чувствует себя. — Илья Олегович, — ее голос хриплый и уставший, зареванный, оборванный, далекий, словно вой волка, словно звук битого стекла: Ваня сидит к нему спиной — укутавшись в свою легкую куртку, поджав худые колени ближе к груди, обхватив их одной рукой, она делает затяжку и выдыхает сизый дым перед собой — Илья видит только ее грязные черные волосы, лохматыми волнами лежащие не покатых женских плечах. — Ваня, — кивает Илья, поборов смущение: он переступает босыми ступнями с ноги на ногу на каменной лестнице, и неуютно ежится, однако прекрасно осознает, что никуда не торопится. — Вам не спится? — уточняет Ваня тоном, будто несколько часов назад ее не настигла самая большая в жизни трагедия: Илья молча раскрывает рот, беззвучно шлепая тонкими губами — вот это сила воли, вот это мужество. Не у каждого мужчины найдется такое в крови! — Нет, — Илья мягко прикрывает дверь, и в голове у него самого с щелчком замка щелкает что-то еще: он забывает об этом подумать, давая себе слово, что приступит к этому позже, ведь такая незначительная деталь, как закрывшаяся дверь в родной дом к родной семье, оставившая его наедине с незнакомой девушкой, сейчас мало важна? Илья не делает больше ни шагу, не складывая рук крестом на груди, молча смотрит в черный затылок Вани. — А Вам? — А мне? — улыбается Ваня, явно не собираясь отвечать на его вопрос. Она хлопает черными слипшимися ресницами и выдыхает очередную затяжку с дрейфом дыма перед собой — Илья Олегович стоит позади нее, и сейчас его, кажется, ничего в ней не бесит? Не так ли? Ване все равно, по крайней мере — сейчас все равно: она прижимает колени ближе к груди, затушив очередной окурок в горке предыдущих, шмыгает носом и понимает, что окончательно может отморозить себе почки. Это странно — Ваня улыбается уголком губ, когда солнечные лучи с озорством прокатываются по ее голубым глазам — кажется, еще вчера ты хотел разрушить чужую жизнь, а сегодня разрушили твою? Это ли не повод задуматься над тем, что поступаешь ты всегда не по совести, а как последняя скотина? Ваня вздергивает смольные густые брови, жмурясь на силу, к горлу в последнее время слишком часто подкатывают слезы — она выдыхает сквозь плотно сжатые зубы. — Здесь довольно прохладно, — будничным тоном замечает Илья будто для них обоих, а сам не прекращает испепелять ее неширокую спину своими зелеными омутами глаз — в голове звенящая пустота, ресницы дрожат на глазах, а тело покрывается мурашками, но Илья упорно продолжает не двигаться с места, держа окоченевшие руки на груди крестом, выдыхая через раз, как учили на тренировках, и смотря на затылок Вани. — Именно поэтому Вы вышли босиком? — Ване сейчас собственный голос слышится треском бревен в костре — в ее глазах искры летят вверх в темноте ночи — Илья хмыкает и тут же делает шаг вперед, на что-то решившись: опускает проникновенный взгляд вниз и ахает про себя — Ваня тоже сидит босиком. И как он раньше об этом не подумал? Ведь ее обувь стоит теперь рядом с его… И это звучит пугающе приятно — и это настораживает и одновременно заводит. — Могу сказать Вам то же самое, — хмыкает Илья для виду, но сам понимает, что его обыкновенный желчный тон, которым он обычно говорил со всем своим окружением, вдруг куда-то испаряется — на его месте остается обычный уставший голос, обычный голос мужчины средних лет, почти что загнанного в угол, в клетку, из которой совершенно нет выхода. Илья хмурится, отворачивается в сторону — облака плывут по зареву оранжевого неба навстречу раскаленному белому диску солнца — картина завораживает, Илья выдыхает с морозом, по коже бегут неприятные мурашки. — Скажите, — предлагает Ваня, не оборачиваясь, и Илья ловит себя на мысли, что хочет улыбнуться. Они молчат пару мгновений, в которые оба смотрят за движением облаков и мнят себя небесными птицами, которые разбиваются насмерть, пытаясь долететь до солнца — столько было планов, столько надежд, а теперь все кажется таким недосягаемым и недоступным, что сердце рвется на части. — Вы в порядке? — и голос Ильи не звучит «вдруг», его голос звучит так, как будто это единственный вопрос, который его сейчас волнует — они оба взрослые люди, оба понимают, что торчать полураздетыми на крыльце дома в морозное утро — не лучшая идея, которой можно было себя занять после пробуждения, однако, оба не спешат от нее отказываться. — В порядке, — уверенно кивает Ваня, и ее голос приобретает черту сладкого меда — тягучий, спокойный, размеренный — она выдыхает увереннее, спокойнее, благоговейнее. Илья, кажется, успокаивается именно после этого: теперь он знает, что Ваня не хочет перерезать себе вены или броситься под поезд, сигануть с моста или с девятиэтажки в подмосковье — теперь на сердце Ильи нападает некоторое успокоение и понимание, что беспокоиться больше не стоит. — Давайте зайдем в дом? — предлагает Илья, уже в конец озябнув — он чувствует, как волоски на коже встают, словно по команде «смирно». Ваня медлит пару мгновений — солнечный свет ласкает ее лицо своими лучами, словно пуховыми перинами — Ваня неспешно поворачивает голову к Илье, поднимает свои зеленые глаза, и они встречаются взглядами… Илья никогда прежде, будучи женатым человеком, не думал, как могут быть прекрасны другие девушки — он не смотрел ни на кого, кроме Дианы и собственного сына, законно считая их своими главными в жизни людьми. …Но этот взгляд, с которым Ваня обращается к нему, заставляет прирасти ногами к ступеням лестницы — Илья не может ни вдохнуть, ни выдохнуть — он не моргает, его глаза широко распахнуты, как и глаза Вани — Илье на пару мгновений кажется, будто он слышит, как бьется ее сердце — больное и разбитое, поломанное и склеенное на тысячу рядов. — Давайте, — шепотом выдыхает Ваня, и Илье кажется это настолько интимным и личным, что он чувствует, как бледные острые скулы покрываются румянцем — и Илья знает, что это не уличный холод. — Куда деть окурки? — Ваня кивает на три окурка, но Илье сейчас явно не до этого — он отмахивается, протягивая руку вперед, чтобы помочь ей встать: — Бросьте, не до них… — говорит он и сам понимает слишком поздно, что сам переходит на шепот: болезненный, раздраженный и настолько же интимный, как шепот Вани — она вкладывает в его большую квадратную ладонь свою — точно такую же холодную и дрожащую. Илья чувствует, как сердце пробивает током, как по венам запускают раскаленную лаву, как прилив жары ласкает его лицо, как напрягаются все мышцы в теле, но сам разобраться в природе таких странных чувств Илья пока не может. Илья вздергивает Ваню слишком грубо, но каждому из них глубоко плевать на это — оба замирают: кудри Вани падают ей на плечи черным замыленным каскадом, Илья крепче сжимает ее тонкие посиневшие пальцы нежной руки, у самого колотится сердце, а зрачки почти скрывают вереск зеленой радужки. — Идемте. Когда они через пару минут сидят на кухне, Илья по-свойски ставит чайник кипятиться и облокачивается о столешницу мойки, сложив руки на груди: меряет Ваню изучающим взглядом с ног до головы — неизменные чулки, опущенная юбка, не утратившая белизны, но порванная блуза — куртка на бледных плечах — мышцы ее тонкой шеи напрягаются, это не ускользает от наблюдательного взгляда Ильи. — Вы сегодня необычайно разговорчивы, — язвит Илья, разливая по стеклянным прозрачным кружкам кипяток и кидая в них по пакетику заварки: сейчас в голове крутится мысль — «а в семье на всех заваривают один пакетик» — и он понимает, глядя в кружку Вани, что там плавает, очерняя воду вкусом и красителем, отдельный пакетик. И для кого он так старается? Илья не понимает сам. — Ровно так же, как и Вы, Илья Олегович, — сейчас Ване даже нравится называть Илью Олеговича так официально — меньше пафоса и интима между ними в словах, пожалуйста; меньше поводов думать, что уводишь чужого мужа из семьи; меньше поводов считать себя пропащим человеком… Илья только раскрывает рот и хочет спросить о вчерашнем происшествии с львиной долей любопытства, как понимает, чуть охолонув — если Ваня захочет, так расскажет ему сама. А сейчас, похоже, она хочет вести себя так, словно ничего не произошло, словно вчерашнего кошмара не было ни перед ее глазами, ни перед глазами Ильи — он ярко и живо вспоминает, как гладил ее черные вихры волос, прижимая к своей широкой груди, пытаясь успокоить вчера там, на улице, среди оживленной московской толпы. — Вас отвезти домой? Простите, что не спросил вчера, — Илья вымучивает из себя улыбку короче, чем собственные ногти, но все же в некоторой степени понимает, что это не вынужденная мера, а лишь только прихоть его собственного «я». — Вчера меня никто не спрашивал, — Ваня улыбается, когда Илья протягивает ей горячую кружку крепкого черного чая: они соприкасаются пальцами, когда Ваня перехватывает кружку, и Илья не вскидывает голову, смотря в колебания черного чая, а Ваня сглатывает про себя и выдыхает слишком громко и учащенно. — Не будем о грустном? — предлагает Илья, когда Ваня утыкается взглядом в кружку, притихнув и задумавшись. Оба молчат и понимают с одной стороны, что поговорить о вчерашнем все-таки придется, и пусть даже не с друг другом, так хоть с кем-нибудь другим — но сейчас все нужные и ненужные слова словно забывают дорогу к языку и губам — Ваня молчит, поджав губу и шмыгнув носом, и Илья вторит ей монотонным молчанием. Однако, после пяти минут молчания, Илья ловит себя на мысли, что ему комфортно молчать в обществе Вани — они словно понимают друг друга с полу-слова, с полу-вздоха, с пол-минуты тишины. Илья делает глоток обжигающе горячего чая и отставляет кружку на столешницу мойки и складывает руки крестом на груди, игнорируя небольшую, но немаловажную деталь собственного присутствия. Ваня боится говорить, она боится смотреть на Илью — и вечно одергивает себя мысленно: он Илья Олегович — и он стоит сейчас, в одних плотных темных боксерах, скрестив руки на груди, и лучи солнечного света, проникающие в кухню через небольшое окно, освещают пар из кружки горячего чая, который ужом вьется вокруг статной мужской шеи и открытой груди. Сердце у Вани, безусловно, колотится, и она только сейчас вспоминает о том, что игра до сих пор идет — но ей сейчас, кажется, настолько не до этого, что на сердце тяжелеет: в голове в красках стоят события прошлой ночи, и, что странно, Ваня помнит лишь, как жалась к теплой широкой груди Ильи Олеговича, пока он нежно и любовно наглаживал ее черные волосы. А перед этим и после — черный экран. Мозг просто отказывается воспринимать информацию «до» и «после» — только сейчас Ваня ловит себя на мысли, что волнуется, как впервые влюбленная девчонка, что сейчас она начинает, кажется, по-настоящему испытывать те чувства, которые не испытывала уже очень давно — ноги сводит от судороги. Полуобнаженное тело статного Ильи Олеговича, кажется, не колышет и не волнует ни разу, гораздо больше волнует его молчаливый взгляд, который Ваня чувствует на собственном виске — Илья Олегович не отворачивается ни на секунду. — Не отвезете меня домой? Простите, что не спросила вчера, — виноватым и капельку игривым голосом, голосом виноватого человека спрашивает Ваня, нерезко повернувшись в сторону Ильи: он сжимает кружку чая крепче в руках и понимает, что нагретое стекло обжигает ладони, но на лице не дергается ни один мускул — Илья напряжен так, как не был напряжен уже очень давно. И это его, кажется, забавляет?.. — Конечно, дайте мне пару минут одеться, — и он понимает сам, что не говорит «Дайте мне пять минут — проведать жену и сына», молча ставит кружку и уходит на верхний этаж, шлепая босыми ступнями по голому полу — Ваня сглатывает, прикусив губу, стыдливо отворачивается, считая, что не имеет права смотреть на чужого мужа, когда он ходит перед ней вот так, полуобнаженным и прекрасным, холодным и справедливым, как греческий Бог войны. Ваня не засекает пять минут — они пролетают для нее в прострации в один щелчок пальцев: Ваня часто-часто моргает глазами, хлопая черными слипшимися ресницами, на сердце тяжело, ощущение прескверное — и разбираться, кто прав, а кто виноват, нет ни средств, ни желания. Ваня проводит по копне своих черных волос, пытаясь представить нежные поглаживания Ильи Олеговича, вчерашние и, кажется, в самом деле теплые и родные — душу сводит от противоречивых чувств — Илья Олегович спускается с лестницы и молча останавливается на самой нижней ступени: Ваня думает, что он — образец верности жене и собственной семье. Кажется, игру пора сворачивать… — Уже? — с болью, но стараясь с фальшью тянуть из себя игривость и наигранную бодрость, спрашивает Ваня. — Уже, — Илья крутит на пальце кольцо ключей от машины и ворот, Ваня молча отставляет нетронутую кружку горячего чая и идет в прихожую, опустив голову — Илья смотрит за ней очень внимательно: провожает до дверей, внимательным взглядом скользит по холодным стройным ногам, когда Ваня надевает свои полусапожки, смотрит, как она откидывает черные волосы с плеч, как цепко впивается в свои плечи, обхватив себя руками — Илья подходит мягко, зашагивает в кроссовки и засучивает рукава плотного свитера. — Вы сегодня такой разговорчивый, Илья Олегович, прямо наслушаться не могу, — шутит вдруг Ваня, в отчаянии пытаяясь если не захомутать его, так получить его расположение — эта нелепая попытка настолько умиляет Илью, что он не может удержать при себе теплого смеха — впервые за время их знакомства его губы подергиваются от искренней улыбки. Его смех похож на переливы золота на солнце — Ваня хлопает глазами: через щель в приоткрытой двери морозит щиколотки холодный уличный воздух, яркий солнечный свет озаряет зеленые глаза Ильи Олеговича, озаряет ряд ровных зубов, озаряят морщинки вокруг глаз и бровей, озаряет его небесный лик. Ваня ловит себя на мысли, что он прекрасен сегодня. Безупречен. Когда они стоят у ворот, Илья ловко открывает салон машины и кивает Ване на переднее сидение: — Присаживайтесь, Ваня. — Спасибо, — она юркает в машину и тут же пристегивает ремень — а затем, словно что-то вспомнив, резко отстегивает его. Илья нерезко захлопывает дверь и садится за водительское сидение — смотрит через тонированное лобовое стекло на трех-метровую ограду собственного дома — мягко дает по газам и не спеша отъезжает от своего родного гнезда. Ваня смотрит своими яркими зелеными глазами на точно такое же яркое голубое небо, не моргая. Когда из виду скрывается дом Ильи, Ваня выдыхает свободнее. Кровь начинает кипеть. — Можно я закурю? Обычно Илья на подобный вопрос в собственной машине отвечает категоричным отказом, однако сейчас понимает, что хочет согласиться — он смотрит на дорогу сосредоточенно, деланно играя роль опытного водителя, и Ваня не без удивления подкуривает, открыв окно — выдыхает в него. Едкий табачный дым приводит Илью к мысли, что он согласился не потому, что для этой девушки сейчас будет лучше уступить из-за ее морального состояния, а потому, что захотел — Илья крепче сжимает жилистыми пальцами кожаный чехол руля и смотрит украдкой на профиль Вани — она сегодня без своей раздражающе ярко-красной помады. И она его не бесит. — Диана позвонит Вам позже, Ваня, — говорит Илья, стараясь вернуть деловитость отношений между ними. — Хорошо, — кивает Ваня, не поворачиваясь. Голос ее начинает звучать привычно надменно-измотанно. — А почему Ваня? — вдруг спрашивает Илья, кашлянув куда-то в сторону. Он понимает, что не хочет заканчивать диалог, пусть даже придется болтать о самой последней чуши на свете. Ваня ухмыляется уголком губ — и все-таки игра продолжается? Нет, Ваня вздыхает — она не может поступить так по-скотски с людьми, которые так по-доброму отнеслись к ней вчера: в голове Вани постепенно мерцают картины вчерашнего вечера, вчерашней ночи — и Ваня сглатывает мерно, стряхивая пепел в открытое окно. На улицах Мытищ сегодня непривычно безлюдно и тихо. — Ивано, — кивает она. — Простите? — Илья не смотрит на нее — не боится, просто пока понимает, что лучше не смотреть. — Ивано, — и Ваня не смотрит на него тоже — не потому, что боится увести, а потому, что боится привязаться. — Мое полное имя, — поясняет она севшим голосом и закуривает снова. — Ивано Шеккун. — Необычно, — поддакивает между делом Илья, когда машина останавливается на светофоре. — Папа — хорват, — выдыхает Ваня успокоенно. — Мама — русская, решили назвать в лучших традициях дружбы народов, — они оба понимают, что несут какую-то несвязную чушь, но язык не поворачивается говорить того, что на нем вертится — ни тому, ни другому. Илья ведет машину профессионально, не жмурясь от табачного дыма, который остро бьет в нос — но сейчас Илье этот запах кажется даже приятным: он с ужасом осознает это, осознает для самого себя, осознает про самого себя — Илья выдыхает в сторону сквозь плотно стиснутые зубы, на секунду жмурится. — Скажете Ваш адрес, Ивано? — опоминается Илья, но сам понимает, что ни черта он не опоминается: его слова сейчас больше похожи на грамотно продуманную речь — он чувствует себя стратегом на поле боя, стоя над столом с подробной картой боевого плана — но он ведь не хотел идти в наступление?.. — Ваня, — поправляет она, выкидывая окурок и пустую пачку куда-то в окно: одергивая куртку, Ваня возвращает Илье надменный холодный взгляд — она тоже стратег. Она не солнце, она не ангел, и она не пай-девочка — она расчетливая сука, она может просчитать все его ходы наперед. — Зовите меня Ваня, — она не настаивает, но и не предлагает. — Ваня, — понятливо кивает Илья и повторяет полушепотом для самого себя (и с ужасом понимает, что это похоже на еще один грамотный ход с его стороны — и пускай, что сейчас только обычной пешкой, зато каков ход!). — Ва-а-аня… По телу бегут мурашки — Ваня сводит колени вместе. — Улица Бродского… — говорит она не заигрывающим голосом, тихим и железным. Остаток поездки они едут молча, чувствуя космическое напряжение в машине — кажется обоим, кажется, что от напряжения воздух вокруг густеет, и даже свежие порывы утреннего ветерка в окно не могут спасти обстановки — все пропитано напряжением сверху-донизу. Илья не против — Ваня не сопротивляется. Когда машина останавливается у девятиэтажного дома, Ваня хлопает себя по карманам куртки, проверяя наличие телефона, и щелкает замком двери — она открывается, становится прохладнее, Илья сосредоточенно смотрит на руль, даже не пытаясь оглядеть дом, в котором живет Ваня, даже не пытаясь смотреть ей вслед, вслед ее игривому легкому шагу — королевскому и недоступному. Запретному. — Еще увидимся, Илья Олегович, — не в издевку, а в констатацию факта говорит Ваня, резко захлопывая дверь внедорожника — и только тогда, когда ее утонченный силуэт останавливается у подъезда, Илья вжимает в пол педаль газа… Ваня захлопывает за собой дверь, падает на колени, запускает руки в волосы и, сжимая их со звериной силой, кричит так, что уши закладывает от собственной истерики. Кровь стынет в жилах, Ваня понимает, какой сукой все-таки может быть, но поделать с собой ничего не может — сердце бьется так, словно его зарядили от мошнейшего аккумулятора в мире. Илья мчит по встречке, выскочив на нее и отстегнув ремень безопасности — безумие, безумие льется рекой в его зеленых глазах, и он даже полностью уверен, что причина кроется в Ване. Ивано. Илья стискивает зубы плотнее, чувствуя, как деревенеют пальцы рук от холода — в салоне все еще открыто окно, из которого она курила, в салоне все еще тонко пахнет табаком и ее неуловимым парфюмом — Илья закатывает глаза, в зрачках его, черных, как дыры в космосе, мелькает извращенная доля садизма — Илья снова нажимает сильной ногой на педаль газа. Ивано… Ваня падает в широкую ванну, скинув с плеч куртку и отложив в сторону телефон — мощным взмахом руки врубает на полную вентиль воды — холодная и горячая, они бьют ее по ногам, и Ваня чувствует, как вместе с пенящейся водой в ее ногах, вскипает и ее мозг, вскипает и ее кровь — вскипает ее все при одной только мысли об Илье. Илье Олеговиче. Теплая вода смешивается, омывает острые колени, Ваня чувствует острую боль — раскровленные ссадины, засушенные временем, все равно жгутся — Ваня стенает от боли, зажмурившись, и перед глазами, пока мелькают в черноте желтые круги, встают вересковые безумные глаза Ильи. Ильи Олеговича… Илья хлопает дверцей машины так сильно, что незакрытое окно дрожит и грозится, раскрошившись, выпасть к чертовой матери — Илья пинает тяжелую дверь ворот, чувствуя острую боль в носке правой ноги, рывком залетает в ограду — холодный воздух будоражит кожу. Илья рывком сдергивает с себя свитер, сжимает его в руке и, пытаясь восстановить дыхание, идет к крыльцу — выдыхает и вдыхает нервно, без успокоения, с гневом и яростью на самого себя, на Ивано — на Ваню… Он пинает горку окурков — они эффектно разлетаются в стороны, и Илья, как истинный мерзавец, заправляет упавшие на глаза пряди темных волос — переводит дух, упирается кулаком в дверь и смотрит в ноги — потому что ему стыдно смотреть в небо, стыдно смотреть на бога. Стыдно смотреть на самого себя. Под сердцем назревает неприятный, но вместе с тем ожидаемый ком ярости. Ваня выключает воду, когда она окутывает ее плечи — липнет к телу вся одежда: липнут черные чулки, липнет юбка, липнет блуза, липнут намокшие волосы — Ваня заводит руку между бедер, ласкающими взмахами заставляет себя раздвинуть ноги шире. Голова кружится, кружится от адреналина в крови — Ваня как-то слишком поздно понимает, что игра все-таки продолжает идти своим чередом, ведь она сейчас лежит в своей квартире, окутанная плотным коконом воды, и пытается представить Илью? Илью Олеговича. Он так строг, он так строг! Она восхищается! Он так прямолинеен и честен — он так честолюбив. Тут есть, чем восхититься. Суровый, молчаливый, справедливый! Илья Олегович — есть воплощение всех лучших человеческих качеств… И Ваня в самом деле считает так, потому что знает, что Илья сейчас в ярости готовится разнести собственный дом и все зеркала в нем, чтобы не видеть своего отражения — она успела заметить его взгляды в машине. Она успела. Но она не лучше: жизнь ни чему ее не учит — по щекам бегут слезы истерики, и самая сильная волна возбуждения окатывает с ног до головы. Ваня представляет себя, плачущую, под сильным телом Ильи — Ильи Олеговича — голова кружится, ноги сводит судорогой, Ваня со стоном прогибается, и в уши стремительно заливается теплая вода. Ваня в неловком движении упирается разбитым коленом в бортик ванны и стенает снова — смешение боли и наслаждения так успокаивает и вразумляет… Илья Олегович…