Личность в стальной коробочке

      Тэён разлепляет глаза и сдавленно мычит, дрожащими руками прикасаясь ко лбу. Подушечки пальцев нащупывают припухлость над глазом и дорожку уже свернувшейся крови, теряющейся среди густых бровей. В машине темно и он тянется, чтобы включить потолочную консоль. Тело кажется непривычно тяжелым, и даже попытка просто поднять руку выходит смешной и неуклюжей. Он раздраженно закусывает нижнюю губу и пытается сделать все одним резким движением. Опять неудача. Тэён шумно выдыхает и кладет голову обратно на руль.              – Ёнхо, ты меня слышишь?              Нет, не слышит. Ему нужна помощь.              Им обоим, и Тэён это знает.              Он снова тянется к потолку машины, но на этот раз медленно и старательно. Наконец щелкнув выключателем, его рука медленно падает на ноги хозяина. Машина озаряется желтым светом, который, почему-то, ощущается глазами ярче, чем обычно. Ёнхо лежит головой на панели перед собой лицом к Тэёну. Его можно было бы принять за безмятежно спящего, если бы не косые кровавые полосы на лице.              Тэён жмурится и глухо всхлипывает. Голова трещит, будто вот-вот взорвется; боль пульсирует и перетекает противным комком то в затылок, то на лоб. Он старательно нащупывает в кармане телефон и набирает короткий номер скорой помощи.              – …мой друг без сознания, нам нужна помощь.              Он переводит взгляд на лобовое стекло: оно растрескалось, как паутина, круглый центр которой был прямо над головой Ёнхо. За ним только стволы деревьев, кое-где покрывшиеся мхом, подсвечиваемые одной еще работающей фарой.              Ощущение, будто из этого дерьма никак не выбраться.              – …я не знаю, но думаю, где-то в районе Намвона…– говорить больно, как и дышать, что Тэён делает судорожные вдохи и такие же медленные и затяжные хриплые выдохи.– Нет, мы сошли с дороги… Нет, не слишком глубоко…– парень старается удержать уверенное спокойствие в голосе, но он вдруг срывается, словно у ребенка, готового заплакать прямо сейчас,– …моему другу нужна помощь, пожалуйста…              Отчаяние настигает его резкой волной: Тэён жмурится, до боли кусая губы, тут же по щекам растекаются соленые дорожки горячих слез. Он плачет бесшумно, лишь иногда глубоко вдыхая, и, прислушиваясь к бешено колотящемуся в груди сердцу. Ёнхо все еще лежит, не шевелясь и, Тэёну начинает казаться, что даже не дышит. Он осторожно тянет руку, и ладонь мягко ложится на щеку парня. Тэён чувствует тепло.              Ты только не умирай. Что угодно, но не умирай.              Тэён боится.              Он временами груб и циничен, постоянный участник разного рода споров, своенравный, буйный и упрямый, да, это все в нем есть, но кое-что прячется и под этой коркой. Страхи. Спектр его страхов огромен и разношерст и до сих пор в иерархии своих худших кошмаров в наяву он ставил на первое место страх дать другим людям знать о своих слабостях. «Они же как животные,– думал он,забывая порой, что сам является одним из них, – разглядев в человеке слабость, они толпой бросаются на несчастного, чтобы задавить, разбить, растерзать, заставляя его принимать этот гнет как должное. А ведь каждый из них тоже слаб по-своему. Самое страшное – дать им знать о своих слабостях: они будут давить именно туда, принижая тебя в твоих собственных глазах».              Тэён всегда считал своей слабостью мягкость и искренность.              «…Твоя излишняя мягкость и искренность.– Всплывает откуда-то чужим голосом.– Не пора ли вырасти из этого, и научиться уже вести себя в обществе? Пойми, людям эти твои забота, дружелюбие, странные комплименты – им это не нужно… Они считают тебя чудиком, Тэён, странным придурком, понимаешь? Ты должен быть сильным, смелым, вызывающим уважение, ты же мужчина»,– настойчиво продолжал голос в его голове.              Сам ли Тэён считал искренность и мягкость своими слабостями?              До сих пор главным его страхом оставалась неосторожность показать эту сторону себя. Но сейчас он осознал: нет в целом мире ничего страшнее того, чтобы одиноко сидеть рядом со смертью, вместе поглядывая на чужие часы жизни. И если смерть, витающая над ними, видела на часах Ёнхо обратный отсчет, Тэён не видел ничего.              Боль уже не так остро ощущается, теперь став каким-то монотонным покалыванием. Тэён чувствует, как обмякает в кресле: до сих пор напряженно сжатые мышцы расслабляются, уже не в силах бороться с медленно наплывающей слабостью. Она окружает его, медленно спускается к кончикам пальцев, как теплая-теплая вода, расползается струйками по рукам и ногам, пока не добирается до самого центра, чтобы Тэён увяз в ней окончательно и утонул.              Слабость.              Где-то телефон Ёнхо издает звук нового уведомления. Парень начинает искать его своим уже потухающим взглядом и замечает, что он подсвечивает черные ботинки друга, создавая белый блик на носке обуви. Там же, у его ног, валяется недоеденный сандвич.              «Тэну скажу, что ты не ценишь его труд и бросаешь еду на пол».              Тэён чуть слышно хмыкает, даже улыбается уголком губ. Его забавляет нелепость собственных мыслей в такой удручающей ситуации.              «Да плевать он хотел на еду, правда, Ёнхо? Да и мне, знаешь ли, плевать. Лишь бы ты был живым и здоровым…».              Его изнуряет каждая мысль, каждая секунда давит на глаза тяжелым грузом, призывая закрыть их и дать себе отдохнуть. И Тэён сдается.              Слабость.              Он сдается и позволяет себе утонуть.              

***

             Парень стоит в белом халате и прижимает к груди пестрые тетради; в одном кулаке зажата ручка, с колпачка которого на фиолетовом шнурке свисает такая же фиолетовая фигурка дельфина. Он не низкий, но по сравнению с огромным зданием больницы, величаво возвышающимся перед ним, его тело выглядит маленькой фигурой на огромной картине. Он ерошит свои светлые волосы, затем нервно зачесывает челку назад и вздыхает. Это вздох восторга.              – Ты можешь в это поверить? Мы правда были здесь весь день в белых халатах... И завтра будем! И послезавтра!..– он продолжает с восторгом озирать здание.              – Угу,– незаинтересованно отвечают ему откуда-то сзади.              Восторженный парнишка оборачивается, с явным намерением показать свою обиду на собеседника, но вечерний ветер так некстати бьет в лицо сухими пожелтевшими листьями. Это вызывает у его собеседника, сидящего на лавочке и залипающего в телефон, несдерживаемый смешок. На его плечи накинут такой же халат, а пара тетрадей валяется рядом.              –Доёни, ты прямо как робот,– дуется светловолосый и присаживается рядом, подобрав чужие тетради. Второй не спешит отвечать, наоборот, еще сосредоточенней смотрит в телефон. – …ты не рад?              В голосе скользит сомнение. Липкое, приставучее сомнение, которое потом никак не отодрать. Доён это чувствует и…ему неприятно. Он сам упустил тот момент, с каких пор чувства и эмоции Чону ощущаются как его собственные. Как будто так было всегда. Конечно, опека над младшим братом – это нормально.              «Ит’с окей, мэн».              Почему-то, когда он вспоминает свой разговор по душам на эту тему с Юкхэем, первым всплывает это. Юкхэй любит повторять это так сильно, что порой Доён сам перенимает у него эту навязчивую фразу.              «Ит’с окей, мэн. У меня нет младших братьев, да и старших нет, но заботиться о нем – это нормально. Взгляни на него», – Юкхэй с широченной улыбкой кивнул на уже спящего в их ногах Чону,– «как можно не заботиться о нем».              «Влюбленный придурок»,– думает Доён, но отвечает, что Юкхэй прав.              – Чону, я рад.              – Разве мы не об этом всегда мечтали?– продолжает Чону.              – Я не мечтал.              Чону замолкает и смотрит на брата уже бесстрастно. В его глазах влагой в свете зажегшихся вечером садовых фонарей блестит непонимание.              – Чону, у меня нет мечтаний, только цели.              Не говорить же ему, что Доён всегда мечтал быть писателем. Не говорить же, что родители ни во что не ставили эту мечту. Так бывает, это нормально. Ит’с окей мэн, как сказал бы Юкхэй.              «Ты на этом много не заработаешь!»              «Ты будешь жить впроголодь!»       «Оставь эти глупые детские мечтания и думай по-взрослому, Доён, ты же старший брат!»              Так умирают мечты и появляются цели, и все ведет к одному: доказать им, что он толковый старший брат; доказать, что он может быть успешным и богатым; доказать, что он «не хуже»; доказать-доказать-доказать… А потом проснуться однажды утром на холодных смятых простынях, оглянуться на свою жизнь и осознать, что у «успешного человека» чертовски мало общего с «счастливым человеком».              – Только не говори мне, что ты не мечтаешь спасти чью-то жизнь. Я не поверю,– с горящими глазами говорит Чону и смотрит на уже темное небо. Доён невольно фыркает. Родители всегда считали это ярое стремление младшего сына спасать жизни признаком высоконравственности и величия души. Доён всегда считал, что это рыцарство Чону на самом деле просто вера в голубые мечты и придуманные им самим иллюзии. Розовые очки его младшего брата все еще твердо держались на переносице, ведь никто не захотел их снять, как нагло стянули их некогда у самого Доёна и затоптали ногами навсегда.              – Чону, все не так просто, не так однозначно, как тебе кажется,– говорит он, но продолжить ему не удается. До ушей обоих доносится вой сирены машины скорой помощи.              Чону без слов подрывается с места и с нескрываемым энтузиазмом несется обратно в здание. «Берегись, несчастный»,– думает Доён, со вздохом поднимаясь с лавочки и подбирая тетради с нее же,– «мой братишка собрался спасти тебе жизнь, и он это сделает, хочешь ты этого или нет».              Чону врывается в здание как ветер, оставляя за собой открытые двери и удивленных людей. Его сердце стучит с бешеной силой, адреналин бьет в виски, глаза так и бегают из стороны в сторону, жадно ищут…              – Ким-младший, ты очень вовремя,– широкая ладонь ложится на его спину и с твердым нажимом ведет вперед,– быстрее, Ким, быстрее, у нас двое.              Чону кажется, что еще немного, и он сам задохнется от избытка кипящих бурлящих внутри чувств, и тогда спасать придется троих, но он держится, по крайней мере старается держаться. Мысли длинной лентой бегут вперед и вперед, как внизу экрана во время новостей, и парень, совсем как в детстве, совершенно не успевает считывать все. Он слишком быстро оказывается перед каталкой с лежащим на ней пострадавшим парнем. Кровь на его лице пугает, даже отталкивает, и парень слишком уж теряется от этого зрелища.              «Подождите, слишком быстро»,– думает Чону, хотя готовился к этому моменту чуть ли не всю свою жизнь. – «Я…не готов».              – Ремни расслаблены? Хорошо. Ким,– парень удивленно хлопает глазами, отзываясь на свою фамилию,– массаж сердца, Кан, аппарат искусственного…              Чону не слушает дальше, он слышит все слишком мутно, как через километры толщ воды. Он даже не намерен никого слушать, а просто хочет выполнить свою работу.              – …Ким, хватит, успокойся, Ким…              Чону ничего не видит и не слышит, он продолжает интервально давить на грудь несчастного, считая у себя под носом. Нервы на пределе – он старается изо всех сил, он настроен спасти этого парня, так почему кардиомонитор стал показывать только прямую линию?              – Чону, его уже не спасти,– парень слышит голос брата под боком и это окончательно выводит его из себя. Его глаза, наверное, впервые за всю жизнь наливаются злобой.              – Ты же знаешь, как это важно для меня, так заткнись, если не можешь поддержать, – кричит он в ответ, не оборачиваясь,– я спасу его, ясно?! Вколите ему адреналин.              Все, даже старшие врачи, наблюдают за парнишкой с интересом. В любом случае, хуже ведь он уже не будет?              Теперь Чону уже сам начал давать распоряжения, продолжая все тот же массаж сердца. Доён, наблюдавший за братом, просто стоял в стороне. Он знал, что лучше для бедолаги его братишка уже не сделает, каким бы огромным ни было его желание, но если он попросит его остановится… Что подумает Чону? Что брат противится его мечтам? Что брат не понимает его стремлений? Что брат, в конце концов, завидует его, возможно, будущим достижениям и признанию? Нет, Доён лучше подождет, пока Чону сам в этом не убедится.              Лучше быть жилеткой для слез, чем завистливым старшим братом.              После всех проведенных Чону манипуляций противный однотонный писк прибора наконец сменяется последовательным пиканием. Чону выпрямляется и, вытерев глаза, ярко улыбается всем в комнате. Присутствующие несколько людей в таких же белых халатах начинают хлопать ему, одобрительно кивая, и только Доён, стоящий в стороне, качает головой.              – Что же ты натворил…– произносит он одними губами.              – А что я натворил?– громко переспрашивает Чону, горделиво поднимая подбородок.– Я спас человеку жизнь!              – Ты издеваешься?– парень испускает истерический смешок.– Его мозг умер, еще когда вы только вкалывали адреналин, а ты заставил его сердце биться, герой, блять, нерадивый. Какая жизнь? Ты только что создал живого трупа, одного из таких, на отчисления за которых кормится эта больница и все другие. Почему никто в этом чертовом мире не может хоть разок прислушаться ко мне?              Чону стоит, широко раскрыв глаза, не в силах сказать и слова. Все его мысли о благородной профессии, о добродетели заведений больниц, о спасениях жизней – все смешалось в неоднородную массу и теперь выглядело как один уродливый гибрид. Доён сбежал сразу, громко хлопнув пластиковой бледно-желтой дверью, и, парень готов поклясться, он видел слезы в глазах своего безэмоционального брата-робота.              Люди рядом с ним хлопали его по плечу и говорили ободряющие вещи, и Чону снисходительно отвечал на это натянутой улыбкой. Когда они все вышли, он так и остался стоять над своим «спасенным».              – Разве главное в человеке не его доброе сердце?– спросил он лежащего на койке Ёнхо. Конечно, он ему не ответит.– Я ведь заставил биться твое сердце, почему он говорит про мозг?.. Я ведь спас твою жизнь?.. Или спас твое тело?..