Жизнь идет где-то за стеною, А ты в плену пустоты…
Секунды бежали за секундами, минуты за минутами, а Валерий по-прежнему лежал на кровати, уставившись в потолок неподвижным взглядом, не в силах подняться. Сколько сейчас времени, он не знал. Наверное, уже заполночь. За окном давно стемнело, редкие уличные фонари едва подсвечивали контуры пары больших многолетних елей — там, на улице ничего не менялось, кроме время от времени колыхавшихся от порывов холодного осеннего ветра ветвей, и Кипелов окончательно потерял счет времени. Очень скоро он уже не в силах был терпеть настойчивую потребность организма опорожнить мочевой пузырь, медленно приподнялся на локтях и бегло осмотрел комнату в поисках своих костылей. Их не было. Кипелов напряг память и вдруг понял, что оперевшись о стену и кое-как разувшись в коридоре, он попросту забыл о них, когда Таня с Никитой помогали ему добраться до комнаты и лечь на кровать. «Черт! Старый я дурак, рассеянный к тому же!» — он мысленно выругался и следом снова позвал девушку как можно громче. Ответом ему был очередной всплеск смеха из-за стены. Мужчина обреченно вздохнул, осознавая, что в своей так не кстати образовавшейся проблеме винить, увы, некого, кроме самого себя, а ожидать помощи от Тани, судя по всему, было совершенно бесполезно. Еще раз, уже вслух, выругавшись, он потихоньку поднялся и присел на край ковати, опустив ноги на пол. Несколько секунд помедлив и собираясь с силами, он кое-как осторожно встал, опираясь на здоровую ногу и на прикроватную тумбочку. И тут же моментально ощутил, как сильно ослабело его тело. В больнице большую часть времени он просто лежал, иногда делая предписанные доктором управжения и совершая «прогулки» на костылях по узкому длинному коридору до процедурного кабинета или туалета и обратно. Больничная еда была не слишком сытной, а здесь половину дня он и вовсе ничего не ел. осознавая, что сейчас ему придется прыгать на одной ноге, пробираясь вперед к двери вдоль стены, а затем искать в совершенно незнакомом доме туалет, Кипелов скривил лицо и сдавлено простонал, а затем сделал первый нерешительный короткий прыжок вперед. «Ох, и долгим же будет путь до уборной…» — совсем невесело усмехнулся мужчина и сделал еще пару осторожных прыжков. Выбравшись, наконец, из комнаты, он ощутимо устал и попытался отдышаться, одновременно отыскивая глазами возможный вход в нужное помещение. Небольшая узкая дверь была напротив, но метрах в трех от него. «И опереться не на что, твою мать!» — он готов был уже взвыть от отчаяния. Сил было катастрофически мало, чтобы прыгать вперед к двери, да еще всеми силами стараясь удерживать равновесие. Ноги гудели от напряжения, в висках пульсировала кровь, но иного выбора не было. Оттолкнувшись рукой от стены, мужчина прыгнул вперед как можно дальше, но не рассчитал и, едва не подвернув лодыжку, полетел вперед. Едва успев выставить перед собой руки и с грохотом впечатавшись ими в дверь, Валерий чуть было не ударился об нее лбом, и тут же начал падать на пол. Он только и успел, что уцепиться пальцами за дверную ручку, смягчив тем самым свое неизбежное падение и не переломав уже и без того травмированную ногу в новых местах. Он буквально повис на двери. Не успел он снова подняться на ногу, как из соседней комнаты стремительно выскочила Таня. Мужчина вздрогнул от неожиданности и инстинктивно метнул на нее встревоженный взгляд. Девушка была перепугана. Он это видел так же ясно, как знал собственное имя… Но уже спустя пару мгновений Таня вся переменилась в лице. — Кипелов, ты чего здесь устроил! Уже почти полночь, ты голову включай хотя бы иногда! Я уж думала, ты решил здесь погром устроить. Псих ненормальный! — Таня буквально орала на него, абсолютно не сдерживаясь, испепеляя его взглядом, полным раздражения и презрения. — И чего ты повис на двери? Что ты вообще здесь забыл?! — Таня, я… Я… В туалет… Надо мне… — Валерий совершенно растерялся от столь бурной реакции девушки на его неудачную попытку добраться до туалета. Это было совершенно не то, чего он ожидал. Это была не та Таня, которую он знал, к которой прикипел, которой ему так остро не хватало сейчас… — Так кто тебе мешает? Иди! Зачем погром среди ночи устраивать?! Я вообще-то фильм смотрела, ты мне мешаешь! — крик девушки резал сознание мужчины, но прекратить его он был не в силах. Было чертовски больно от этих ее слов, обидно едва не до слез. — Костыли… — сдавленно тихо промямлил мужчина, опустив голову и всеми силами сдерживая подступавший гнев. — Ахах, так они не будут за тобой бегать! Нечего оставлять их где попало! И знаешь что, дорогой мой, я тебе не служанка, так что нечего звать меня по каждому поводу! Твои проблемы — не мои, — Таня бросила последнюю фразу абсолютно чеканным, холодным, циничным тоном и, резко развернувшись к мужчине спиной, направилась обратно в свою комнату. — Тань… Танюша, постой… Пожалуйста, подай мне костыли, — Кипелов, чуть не плача, готов был хоть на коленях умолять девушку, совершенно четко отдавая себе отчет в том, что еще несколько прыжков до них он сделать уже попросту не сможет, сил ни физических, ни моральных почти не осталось, слабость окутывала все его тело, он с трудом сумел вновь опереться на здоровую ногу, облокотившись спиной о дверь, и еле-еле держался. — Прошу… — Какой же ты жалкий… — остановившись и помолчав несколько секунд, процедила сквозь зубы девушка, и направилась в коридор за костылями. Кипелова душила досада. Сознание наотрез отказывалось принимать все те слова, что обрушила на него только что Таня. Он не хотел принимать эту реальность, не хотел верить в только что услышанное, всей душой желая вытравить эти слова из памяти. Отчаянно хотелось, чтобы это был всего-лишь сон, мучительный и жестокий, который забудется сразу же, как только Морфей ослабит свою хватку и выпустит его из своего тягучего плена в нежные объятия ласковой и краснеющей от его поцелуев Танечки… Выйдя из туалета, Кипелов на несколько мгновений замер в нерешительности, прислушиваясь. Все тот же фильм, все тот же смех Тани. Стараясь не издавать лишних звуков, он вдруг рванул в кухню, включил свет и осмотрелся. На плите стояла сковорода с недоеденной картошкой. Остатки недоеденного ужина. Уже остывшего и совсем не аппетитного. Плевать ему было на это. Желудок, мгновенно сведенный спазмом, громко заурчал, и Валерий, едва не давясь слюной, моментально забыв обо всем, как можно скорее бросился к плите, откинув в сторону один костыль, и, не найдя нигде поблизости вилки или ложки, руками начал жадно хватать масляные золотистые кругляшки и торопливо запихивать их в рот и едва успевал пережевывать. Не успел он опомниться, как сковорода уже была абсолютно пуста. Не останавливаясь, Валерий отковыривал ногтями пригоревшие к посудине остатки картошки, а затем схватил стоявший рядом чайник, снял свисток и прямо из горлышка залпом выпил половину содержимого. Уже толком ничего не соображая, мужчина открыл хлебницу и вытащил из нее три куска хлеба, сунул их в рот, зажал в зубах и быстро направился обратно в свою комнату. Его трясло от пережитого унижения и так спонтанно утоленного сильного голода. Он уже заранее четко знал, что Таня обязательно воспользуется ситуацией и снова будет орать на него утром, чтобы отыграться на нем еще раз. Пускай! Зато сейчас внутри растекается такое приятное тепло, что начинает клонить в сон. А завтра будь, что будет…Ты кольцами сдавишь меня, Дав понять, кто из нас в жизни лишний.
Валерий осторожно опустился на кровать и медленно разжал посиневшие от напряжения пальцы, выпуская из рук костыли и отставляя их к тумбочке. Гнев и обида бурлили в нем, не затихая, но так и не находили выхода. Они подкатывали к голове мощной волной раз за разом, моментально затмевая разум, но тут же отступали, словно морская волна, что откатывается назад после совершенного набега на берег. «Делай со мной что хочешь, Таня… Быть может, я заслужил все это», — сердце горело огнем, сжатое в тиски жестоким чувством безысходности, но разум упорно держал оборону, чтобы терпеть, держаться изо всех сил. Столько, сколько потребуется для искупления вины перед девушкой. Столько, сколько потребуется ей, чтобы унять свою боль. Нет, этот хрупкий росточек надежды никак не желал гибнуть в душе мужчины. Он упорно тянулся вверх и пытался прорасти в кромешном мраке жизни… *** — Никитка! Наконец-то ты приехал, ты не представляешь, как я соскучилась! «С добрый утром, Валера! — едва открыв глаза, недовольно пробурчал сам себе под нос Кипелов. — Лучше звуков для пробуждения и не придумать…» — Медвежонок, дай хотя бы разуться, — после нескольких звонких чмоков до слуха мужчины долетел ненавистный низковатый голос, обладателя которого хотелось придушить в этот самый миг голыми руками. «И снова здрасти! Чтоб тебя…» — добавил шепотлм Кипелов, перевернулся на бок и плотно накрыл голову подушкой. И следом приглушенно выматерился, потому что та упорно продолжала пропускать звуки, доносившиеся из коридора. Надежда на то, что хотя бы сегодня этого наглеца не будет в доме, провалилась с треском, и мужчина закусил губу от досады, сильнее прижимая подушку к голове. Опять так невовремя жутко тянет в туалет, хочется умыться, зубы почистить в конце концов, привести себя в божеский вид, а тут он… Снова! Нужно немного подождать. Но чего? Все равно путь к уборной проходил совсем рядом с кухней. Валерий неприятно поежился от мысли о том, что придется ковылять на костылях мимо влюбленной парочки и… Его отрезвила боль от впившихся в ладонь собственных ногтей. Непроизвольно. «Черт! Черт! Черт!» — мысленно чертыхнулся и с размаху несколько раз ударил кулаком в подушку. Быть может, он и заслужил все это, но смириться со своим положением совершенно бесправного и загнанного в угол мужчины никак не мог. Он испытывал гнев, который не мог себе позволить выразить, в голове калейдоскопом кружились и перемешивались мысли, которые он не мог высказать. В нем бушевала страсть к девушке, которая теперь целует другого, страсть, упорно твердившая, что тот парень не имеет никакого морального права быть с ней, трогать ее, обнимать, да попросту даже смотреть в ее сторону. Эта страсть отчаянно боролась с разумом, кричавшим о том, что теперь девушка вправе сама делать выбор без оглядки на его чувства. Время шло, а мужчина продолжал корчиться на постели, с трудом втягивая в легкие воздух сквозь прижимаемую к лицу подушку. Молодые люди уже вовсю гремели посудой и переговаривались на кухне, а Валерий все не решался подняться. Обидно было от того, что ему приходится терпеть неудобства и не иметь возможности спокойно справить самую банальную нужду, будучи скованным психологически и сдавленным, словно тугая пружина, до предела. И все же сделал это. Пришлось. Тело настойчиво требовало двигаться в сторону туалета, да и нужно было еще выполнить все предписанные доктором упражнения, чтобы как можно скорее после снятия гипса избавиться от осточертевших костылей. Медсестра Аня всегда по утрам дотошно выспрашивала его о том, сделал ли он все, что нужно, недоверчиво прищуривая глаза, пытаясь понять, не обманывает ли ее пациент. От воспоминаний о ней остро закололо сердце. Аня, Аня… С ней было так спокойно и тепло, порой смешно, когда она торопилась к нему с очередной капельницей, спотыкаясь о порожек и бережно придерживая лекарства. Это тепло и спокойствие он почему-то тогда совсем не замечал, не ценил, а сейчас… Сейчас безумно хотелось получить хоть капельку той ее заботы, почувствовать, что хоть кому-то в этом мире действительно нужен, беспричинно, просто так… Во всем права была, все чувствовала, все знала, а он не хотел слушать. И вот сейчас вместо тепла лишь боль. Так больно чувствовать себя каким-то полуинвалидом, не способным нормально делать самые элементарные бытовые вещи. Это казалось Кипелову чертовски унизительным и раздражало до иступления. С трудом преодолевая неловкость, мужчина сделал несколько осторожных шагов и обхватил дверную ручку, пару раз шумно выдохнул, чуть помедлив в нерешительности и осторожно открыл дверь. Та предательски срипнула в самый последний момент. Голоса на кухне как по команде стихли, и он опрометью ринулся вперед, желая в этот миг лишь поскорее скрыться за противоположной дверью. Уже в туалете за своей спиной он слышал обрывки фраз: «Ты представляешь? Он вчера… Такой неловкий! Аха-ха… А если б упал, можешь себе это представить?.. Треш…» Щеки Кипелова горели огнем. Поганое чувство в виде гремучей смеси унижения и негодования выедали все его существо изнутри так, что ему не сразу удалось расслабиться и отлить. Он весь был скован, напряжен, насторожен, подавлен. Да еще чертовы костыли сводили с ума. Стоять вот так над унитазом, опираясь одной рукой и ногой и удерживая равновесие, и при этом как-то расслабиться было не так уж и просто и дико раздражало. По воле Тани он был сейчас изломан и находился в нелепом положении человека с частично ограниченными возможностями. Внутри был настоящий вулкан, готовый в любой момент начать извергаться. До умопомрачения хотелось прямо сейчас направиться в кухню, вывались весь накопленный гнев от бесцеремонного к себе отношения молодых людей и вот этой вот штукой с рукояткой с размаха врезать Никите по затылку… Вот только весь этот перепутанный клубок невыразимых эмоций и уязвленного мужского самолюбия никак не хотел обретать форму из осмысленных фраз и предложений. Пойти и начать орать на ребят невпопад — значит еще больше унизиться перед ними и тем самым дать им понять, что сдался, повержен, что можно продолжать насмехаться над ним еще больше, еще жестче, нещадно ломая раз за разом его гордость. Пожалуй единственное, что у него осталось. Кипелов стиснул зубы, с силой сощурил глаза и оскалился, с трудом давя в себе острую, щемящую сердце досаду, неровно сдавленно вдохнул полной грудью и медленно выдохнул, стараясь хоть немного прийти в себя. Пара шагов до раковины. Умыться холодной водой, буквально плеснув ее себе на лицо, чтобы вырвать разум из бездны боли и обиды. Валерий поднял глаза и уставился на себя в зеркало. Там в отражении стоял осунувшийся и исхудавший мужчина с покрытым многочисленными углубившимися морщинами лицом. Скулы выступали так сильно, что он сам себя на мгновение испугался. Глаза казались совсем серыми, потемневшими, ввалившимися, поблекшими. Но все же где-то там, в глубине этих глаз, почти бесцветных и пустых, еще горел слабый огонек — непокорный дух, не желавший прогибаться, смиряться и ломаться под тяжестью всего того, что на него навалилось. Из созерцания собственного отражения в зеркальной поверхности Кипелова вырвали шаги за дверью в направлении той комнаты, в которой вчера была Таня. Мужчина съежился, инстинктивно вжал голову в плечи, сам не понимая, почему. Неужели всего сутки здесь так сильно его надломили изнутри? «Нет уж, нет, нет… Я все это выдержу, не загнусь, не сломаюсь… Не надейтесь! Делай, что хочешь, Таня, я выдержу. Ради… Ради тебя.» Валерию хотелось верить, что она поймет, наконец, что он принял вызов и открылся ей, готов вытерпеть любую муку от нее, чтобы она в конце концов растаяла и сдалась перед ним, простила и вернулась, но… Вдруг словно ножом по сердцу резанула куда более трезвая мысль — это глупость, романтичный идиотский вздор. «Что ты несешь, Кипелов, на седьмом десятке?!» — кричал сам себе мысленно мужчина, вновь возвращаясь в реальность, полную безысходности и отчаяния. Он не знал, не понимал, чего именно добивается Таня, но совершенно отчетливо чувствовал, что все будет совсе не так просто, как бы ему того хотелось. Шаги за дверью быстро затихли. Скорей «бежать» в комнату, рухнуть на проклятую чужую кровать в чужом доме, закрыть лицо чужой подушкой и, стиснув челюсти, простонать в нее от боли, разъедающего гнева и безотчетной ревности. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть и одновременно отчаянно хотелось жить, пока рядом Таня. Хотелось навсегда лишиться слуха, чтобы не слышать голоса за стеной, и вместе с тем мужчина напряженно ловил каждый звук, каждый шорох, пытаясь угадать, что происходит там, совсем рядом, за тонкой кирпичной перегородкой… «Таня, Таня, Таня…» — с бешеной скоростью крутилось в голове волчком имя девушки, не останавливаясь ни на секунду. Самое ненавистное и при этом самое желанное и почти что жизненно необходимое, как воздух, имя. «Таня!» — яркой вспышкой полыхнуло сознание Валерия, когда внезапно распахнулась дверь, и на пороге появилась до боли знакомая фигура. Сердце дернулось в груди и на миг замерло. Уже не веря собственным глазам, он вздрогнул всем телом и тут же оцепенел от неожиданности, неотрывно следя за тем, как девушка плавно приближается к нему с тарелкой и кружкой в руках. — Прости, милый, я совсем забыла про твою кашу! И чай. Вот незадача, твой завтрак совершенно остыл! Но я подумала, что раз ты так сильно любишь холодную картошку, то и холодный геркулес тебе тоже придется по вкусу. Таня притворно улыбалась, обращаясь с Кипелову так мягко и нежно, что по спине его пробежали мурашки. Лютый холод нарочито милых фраз, полных сарказма и презрения, сковал все его существо так внезапно, что он даже не успел до конца осознать только что услышанные слова девушки. «Картошка… Черт! Твою мать! Она заметила… А как она могла не заметить? Спорол все, что было плохо приколочено, не моргнув глазом… Господи, как сты…» — Кстати, спасибо, что подчистил сковородку. Мы с Никитой совсем забыли про нее и оставили на плите, а наутро я вспомнила, уже хотела было выбросить в мусорное ведро, но ты… — Таня прервала мысленный диалог в голове Валерия и, не договорив последнюю фразу, поставила посуду на тумбочку, вдруг остановилась, бросив пристальный взгляд на мужчину, соблазнительно приоткрыла ротик, подошла к нему совсем близко, пробежалась пальчиками по бедру, а затем добавила шепотом, осторожно прильнув к самому уху Кипелова и едва касаясь горячими губами кожи: — Спасибо, Валера… за помощь в утилизации отходов… Кипелова всего моментально затрясло, разум сорвался с цепи и скрылся в неизвестном направлении, а остекленевшие мутные-мутные глаза неотрывно следили за тем, как девушка беззаботно и почти порхая устремляется прочь к двери и уже там, с силой распахнув ее, поворачивается, театрально улыбается и отпускает мужчине воздушный поцелуй. Гнев, взорвавшийся в доли секунды внутри мужчины и пойманный им на взлете, слепком застыл на его напряженном лице… — Приятного аппетита, милый! — бросила слова девушка и звучно захлопнула за собой дверь. — Сучка! — одними губами прошипел Кипелов, оскаливаясь и до крови прикусывая нижнюю губу, чтобы этой болью хоть немного перекрыть боль от только что выплюнутых ему прямо в душу унизительных слов.