Но умчалось все куда-то, Все прошло как с белых яблонь дым.
Только пустота на их месте и гложущее чувство вины — липкое и противное, приклеившееся накрепко и упорно не дававшее покоя, пока он, не шевелясь и нелепо раскинув в стороны руки, сидел в изголовье кровати рядом с Таней. «Как идиот, — мысленно подытожил воспоминание Кипелов, нервно усмехнувшись самому себе. — Самый настоящий идиот». Подхватив ненавистный костыль, он похромал ко все еще распахнутому настежь окну и с хлопком закрыл его. Холод уже совсем не бодрил, а ощутимо промораживал ноги, невидимым нахальным гостем расстелившись по полу. Мужчина замер у окна, невидящим взором уставившись на меланхоличный монотонно-белый пейзаж за стеклом, и вновь погрузился в воспоминания. Картинка свернувшийся калачиком Тани по правую руку от него по-прежнему стояла перед глазами. А он тщетно пытался прийти в себя. Не физически, а морально. Пытался как-то причесать свои растрепанные чувства, согнать в один угол разбегавшиеся бешеными лошадьми мысли. Минут десять он сидел как окаменевший на постели, борясь с собой. Остро хотелось подгрести Таню к себе, обнять со всей силы, стиснуть, вжать в себя, а потом извиниться за все, что наговорил, за всю ту грубость, что он плевал ей в лицо, точно яд. Которого она уж точно не заслужила. И не мог… Как? После всего произошедшего и вот так просто — прости, сорвался, с кем ни бывает, мирись, мирись, больше не дерись, мир, дружба, жвачка и что-то там еще — не менее глупое… В довесок к чувству вины ощутить себя еще и дураком, которого определенно пошлют к черту за подобный спич, Кипелову было как-то уж совсем поперек гордости. И как итог — оцепенение, сопровождавшееся неприятным осознанием нелепости сложившейся ситуации. Он сидит, она лежит, оргазмы были, а близость где? Вместо нее пропасть, которую он умудрился по глупости расширить и углубить, как заповедовал незабвенный носитель знаменитого родимого пятна на лбу. Было бы смешно, если бы не было так грустно. В итоге, не выдержав, он попросту ретировался прочь из комнаты. В спасительную кухню — уже ставшую за многие годы привычным островком душевного покоя и умиротворения. Вот только от себя, как водится, не убежишь. Следом за ним в кухню приволочилось и мерзкое чувство полнейшего раздрая. Ощущение было такое, будто позорно дезертировал с поля боя, и теперь и назад в комнату не вернешься, и здесь совесть загрызет голодным шакалом. Кипелов неприятно поежился. И совсем не от холода. «Из-за этого треклятого Никиты все пошло по пизде, — как будто себе в оправдание мысленно выругался в сердцах Кипелов и тут же ухватился за спасительную мысль. — Зря я этот дурной разговор затеял. Выбесил, говнюк! Может, было бы лучше, не случись этого чертового разговора, и он ничего не сказал бы мне. Хотя… Нет! Самообман — мерзопакостная штука. Все-таки она меня обманывала…» И снова прежние мысли по новому кругу. Вот только уже без капли гнева. Лишь все та же тугая пустота на сердце. И обухом бьющая по голове вина. Неумолимая и неутихающая. Сколько ни сжимай кулаки, сколько челюсти ни стискивай до боли, сколько ни пытайся свалить все беды на ненавистного Никиту — не отпускает и как нашкодившего котенка за шкирку подтаскивает сознание к кажущейся единственно верной мысли — был неправ. С самого начала. Горько было это признавать. Приревновал в очередной раз, повелся на затаившуюся в сердце неприязнь к молодому сопернику, затеял драку на ровном месте — сам! А в итоге что? Получил. От души. Кипелов шмыгнул и машинально ощупал пострадавший нос, зашипев от боли. Страшно захотелось выругаться, вслух и с чувством, но вовремя вспомнил о Тане. Почему-то было неловко нарушать ее покой там, в комнате, не то что своими познаниями великого и могучего альтернативного русского языка, но вообще каким угодно громким звуком. Пока она там, пока тихо, была хотя бы призрачная иллюзия спокойствия и устойчивости… Овощи с мясом шкворчали в унисон, а в голове Валерия всплывали призраки прошлого. То, что так хотел забыть, от чего пытался сбежать без оглядки, случилось снова, разве что не настолько страшно, но суть была пугающе той же. Не избил, но наговорил паскудных вещей, не изнасиловал, но и чем-то прекрасным и чувственным этот секс не был. А что если как в тот день она сбежит, пока он трусливо прячется от нее и самого себя на кухне? Что если на этот раз навсегда? «А не ты ли сам хотел уйти?» — подбросил неудобный вопрос разум, точно хвороста в огонь. «Хотел, — мысленно ответил сам себе Кипелов, опустив голову и устало склонившись над плитой. — Казалось, что хотел. Но ошибся. Просчитался». А сейчас… Услышь он ее шаги в прихожей, ринулся бы к ней и как угодно — уговорами или силой — заставил бы остаться. Закрыл бы собой дверь и ни за что не выпустил. Валерий чувствовал этот порыв так же ясно, как жар от огня газовой плиты. А если не убежит, если придет сюда, в кухню? Ведь придет же рано или поздно. Тогда что? Как вести себя рядом с ней? Что ей сказать? Не каждый же день унижал молодых девчонок, а потом паскудненько так трахал их, сломленных. Вот так просто отужинать за одним столом, как будто ничего не произошло? Так много было неудобных вопросов и лишь мучительная пустота в голове вместо ответов. Единственная мысль, которая бегала в этой пустоте кругами, как загнанный в ловушку зверек, была о том, что случившееся нельзя просто так замять — необходимо поговорить с Таней. Обязательно. Наверняка придется монологом. Перво-наперво извиниться перед ней. По-мужски. А уж потом разобраться с тем, из-за чего его так сильно взвинтило. Кипелов отчетливо понимал, что это нужно было сделать с самого начала, а не сливать свой гнев на любовницу и упиваться своей властью над нею. Вышло отвратно, с какой стороны ни посмотри, понимал он. И стиснутые до боли и белых костяшек кулаки никак не облегчали мучительное чувство стыда.***
Цветочные узоры на бледных бежевых обоях, переплетение завитков и маленькие, почти неприметные бабочки. Взгляд медленно скользил по стене, повторяя каждый изгиб тонких стебельков причудливых растений, как когда-то в детстве у бабушки — по советскому шерстяному ковру. Своего рода медитация, которая в детстве успокаивала, а сейчас — совсем нет. Минут десять бессмысленного созерцания под гулкие удары сердца в ушах, пока не стало зябко. Как только Кипелов ушел, Таня, не разворачиваясь, продолжая все также лежать на боку, нащупала рукой за спиной покрывало и накинула его край на себя. Сжалась в комок, пытаясь согреться. Кажется, и правда стало немного теплее, но в сердце было по-прежнему холодно и одиноко. И все тело трясло. Шаги за дверью затихли, и девушка горько разрыдалась, давя изо всех сил рвавшийся из горла стон. Плакала так, будто прямо сейчас рушился весь ее мир. Плакала долго, отчаянно, надрывно, по-детски затравленно вжавшись лицом в подушку. Пока слезы не закончились, но тело все еще время от времени вздрагивало, словно его било током. Уснуть бы сейчас, но сон не шел. Вкус его губ на ее губах не отпускал, его пальцы все еще ощущались призрачными отпечатками на ее шее, его запахом как будто пропиталась вся комната. И ее кожа. Совсем-совсем недавно был рядом, еще пару минут назад целовал так жадно, к себе прижимал так горячно. И был весь целиком с ней, спаенный, сплавленный, неотделимый. Лежа на боку уже после, все ждала, что обнимет, к себе прижмет, а он даже не пошевелился и ни слова не сказал. Ждала, так наивно и отчаянно ждала, пусть не просьбы простить, не слов сожаления, но чего-то такого — теплого, обволакивающего. И успокаивающего. Но он ушел. И внутри будто что-то оборвалось. И стало так холодно в груди, будто это был лишь сон, растаявший в мгновение ока. Он был с ней, он был в ней, но от этого стало только хуже. «А чего ты хотела? Чтобы как в мексиканском телесериале или бульварном романе — ссора, страсть и тут же сопливое примирение с признаниями в вечной любви? Это на экране все просто и красиво, а в жизни все сложно и уродливо. И больно», — безжалостно бил наотмашь внутренний голос, лишая последних душевных сил. Таня закуталась в покрывало сильнее и слизала языком застывшую на губе слезинку. Соленую, неприятную. Сплюнула. Этот соленый вкус перебивал медленно таявший во рту вкус поцелуев Валерия, как будто отбирая его у нее. Девушка стиснула в руках одеяло, будто пытаясь удержать воспоминания. Его вкус другой. Глубокий, чуть пряный, дразнящий кончик языка и ухающий томным возбуждением вниз. Таня инстинктивно сжала бедра и подтянула их к груди. Между ними все еще было влажно. И горячо. Там, внизу, вся открыта ему одному, беззащитна и все еще не властна над самой собой. Сердце корчилось от боли, а в животе все еще сладостная нега. Все еще рваный трепет и теплом отдает. От этого гадко, от этого страшно, от этого мутит… «О чем я думала, зачем ему на шею бросилась?» — с отчаянием спрашивала себя и не находила ни одного вразумительного ответа. Думала, что можно удержать его сексом? Думала напиться им как хмельным вином в последний раз? А думала ли вообще? И если думала, то уж точно не головой. И вряд ли сердцем. Об этом стыдно было думать. Таня себя изнасилованной чувствовала. «Но ведь он меня не насиловал. Даже пальцем не тронул. Я сама… Сама ведь! — прикусила губу как можно сильнее, злясь на саму себя. — Он прав, я и правда шлюха». Память услужливо подбросила картинку встречи в гримерке. Он ведь и там не настаивал и не трогал ее. «Сама». От этого слова неприятно передернуло, поломало внутри. От него чем-то постыдным веяло, грязью склизкой. А в тот страшный день? Тогда ведь он! Он… Или она? В голове круговерть, путаница мыслей, клубок образов. Черное перемешалось с белым, дурное с добрым. Замутило нестерпимо. В голове как будто вирус компьютерный поселился, и Таня уже сама себе не верила. Тогда ведь тоже сама пришла. «Спро… спровоцировала?» — пугаясь собственного умозаключения, вздрогнула она. Укол в самое сердце. «Сама. Сама. Все сама. Не он, я сама. Что же я наделала? Сама виновата. Только я, Боже, почему так колет в груди?» — стучало в голове больно, гулко. От самой себя было тошно. «Маме было бы стыдно за меня. Не этому она меня учила, — от этой шальной мысли хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, распасться на атомы. — А он что? В приключение ввязался и остыл. Тогда я фанаткой была, горячей и неизведанной, с пылающими от преданной любви газами. А теперь я кто? Просто… девочка? Поблекшая и приевшаяся, под ногами болтающаяся, а выгнать жалко». Таня захлебнулась горьким всхлипом. И любовью своей глупой и по-детски наивной. Весь подростковый период была влюблена в него, еще не зная его запаха, прикосновений, дыхания, но с ума сходя от его глаз и голоса. Она им восхищалась, она его боготворила, она его желала, и в этой болезненной одержимости выросла. Мама только смеялась и рукой махала, а папа и вовсе внимания не обращал, занятый в своем сложном и жестоком мире, когда юная Таня часами сидела за ноутбуком, то и дело нажимая на паузу очередное видео и кончиками пальцев скользя по экрану, жадно поглощая каждую черту, каждую морщинку любимого лица. «Глупая, глупая Таня», — обхватив голову руками, она лупила себя ладошкой по макушке, давя в груди бесполезный всхлип. Знала, что так будет, рано или поздно, думала, что смогла морально подготовиться. А теперь, когда все случилось, оказалось, что нет. Совсем нет. Как вообще можно быть к такому готовой, когда кусок мяса без наркоза вырывают? Знала, что будет плакать, посуду бить, ругаться со всеми без разбору и дурацкие песни о любви без умолку петь, но переживет. А теперь вот не верилось. Не хотелось этого. В петлю хотелось, как в прошлый раз. Вот только теперь было страшно. До ужаса. Тогда не было страшно, тогда как зомби была, мертвая заживо, а теперь все внутри леденело от одной мысли. И Никита на этот раз не придет. Не спасет. Он в Москве. И там же, в Москве, родители. Папа, капающий на нервы, волю свою продавливающий и все возражения отметающий сразу, мама со своими бесконечными расспросами и беспокойствами, непрошеными нравоучениями, а Тане сейчас орать хотелось, волчицей выть до хрипоты, но сил не было. Домой не хотелось. Не было там больше для нее дома. Дом теперь был с ним, Кипеловым, а сейчас и в нем, наверное, свет погас. И куда теперь? Кому такое расскажешь? Подругам? Парочка из них точно на смех поднимут, другие наверняка скажут, что она дура, делано посочувствуют и тут же забудут. Родителям? Мама с инфарктом сляжет сразу, а папа Валерия точно пристрелит, без сантиментов и предварительных ласк. К Никите на шею, как к последнему пристанищу, побитой собакой? Он примет без колебаний, но стыдно-то как! «Он был прав. С самого начала», — поставил жирную точку в самокопании неумолимо жестокий внутренний голос. Кажется, доигралась и закопалась в свои мысли так, что не откопаться теперь обратно. Навалилась пудовой гирей усталость. Вот бы заснуть теперь, забыться в топком сне, но мозг словно оцепенел, попал в безвременье и залип. С места сдвинуться сил не было. Таня малодушно хотела оттянуть мгновение, когда нужно будет снова встретиться с холодным безразличным взглядом любовника и потерять его навсегда. Лежала и боялась потревожить ту хрупкую действительность, что давала силы дышать — он не ушел совсем, он все еще здесь, в доме, на кухне. В одном доме с ней. А значит, можно было хоть на время самозабвенно растворившись в иллюзии, что это будет длиться бесконечно.***
Шаг, шаг, шаг — босые стопы шлепают по прохладному полу. Едва слышный скрип двери — Таня тихонько просочилась в коридор, темный и неуютный. Почти без сил, вымотанная, уставшая, выжатая как лимон. И тут же инстинктивно захотелось снова сжаться в комочек и куда-нибудь сбежать. А еще лучше — просто испариться отсюда. «Черт, и зачем только из комнаты вышла, — мысленно обругала себя девушка и почему-то зажмурилась, вжав голову в плечи. — А теперь куда?» Подумалось, что можно юркнуть в ванную — умыть измазанное слезами лицо и банально высморкаться. А еще лучше помыться. Очень хотелось смыть с себя всю мерзость произошедшего между ней и Кипеловым — все его грубые, грязные слова, пошлые взгляды, все его прикосновения, что все еще помнило тело, зубы почистить, рот прополоскать, но особенно тщательно между ног — потому что там все еще дурацкий трепет, там все еще тянет и ноет по нему. И Тане вдруг так отвратно стало от ощущения, будто тело ее не ей принадлежит, а ему, к нему тянется, как магнитом. Разумом понимала, как это страшно — быть такой зависимой от от того, кто так унижает, подавляет. От этой зависимости не в ванную хотелось, а на улицу — бежать опрометью как можно дальше, плевать куда, лишь бы от него. Быть может, это было бы правильно? Вот она — дверь, натянуть джинсы, куртку накинуть, ноги в ботинки и шагнуть за порог — и жизнь изменится. Вот только сил нет. Воля пискнула жалобно и сдохла. Разбитость и усталость заполнили все тело и душу и выжрали изнутри. Или это всего лишь самообман? Может, просто вот так вот глупо и иррационально к нему хочется, туда, на кухню? Звуки были такие уютные — едва различимая мелодия себе под нос — всегда чтобы успокоиться, смешное и уже такое привычное чертыхание, а еще что-то шипело на плите, а потом затихло под крышкой, что со звяканьем опустилась на сковородку. А запах, м-м-м! Таня громко сглотнула, ощутив, как желудок жалобно сжался под ребрами голодным спазмом и издал звучное урчание. И перетянул все внимание своей хозяйки с супер-увлекательного самокопания на себя. И вот уже босые ноги тихонько зашлепали в направлении кухни под жалкие попытки оправдаться перед собой: «Только взгляну, немножко постою, вот прямо совсем чуть-чуть!»И на запах, на запах
Спешу на мягких лапах
Непросохшей тропой.
С каждым шагом все громче звуки, все ярче дразнящий аромат чего-то вкусного. Еще чуть ближе — и Таня замерла на пороге. Вот и он, Кипелов — причина, по которой за компанию с желудком теперь сжалось еще и сердце, заныло и затрепетало одновременно, отдаваясь жестким ритмом в висках. Он стоял возле плиты — невысокий, но статный, и такой домашний, уютный, что мурашки по коже и задрожало все внутри. Ноги в момент стало ватными. Так некстати вспомнилась та фанатская встреча. Его сильные горячие руки, теплые глаза с бесовскими огоньками где-то в глубине, бархатный обволакивающий голос. Теплый, как южное море. «Нахрена я тебя полюбила…» — забилась в голове раненой птицей мысль. Вспомнила, как тогда подалась порывисто ему навстречу, в жар его тела вплавилась, на носочки встала. Откуда только смелости хватило. И сейчас безотчетно хотелось также. На те же грабли и по-новой. С радостью. С ненормальной больной радостью. — Садись за стол, — его голос выдернул девушку из размышлений и заставил вернуться в реальность. Привычно строгий и спокойный — он показался ей совершенно будничным, точно таким же, как утром после их первой ночи, словно не было всех тех долгих месяцев после. От этого голоса Таня села на стул прежде, чем успела это осознать — как будто приказ командира выполнила. И тут же инстинктивно опустила глаза в пол, точно зная, что взгляд у него такой тяжелый и суровый, что духу не хватит его выдержать, хоть и безумно хочется смотреть на него — бесконечно долго, пропадая и теряя себя точно бабочка в паутине. Кипелов смотрел на нее недолго, но этого хватило, чтобы вся его твердость дрогнула и дала трещину — Таня сидела на стуле, сложив руки на острых голых коленках, как перепуганная ученица. Ресницы чуть подрагивали, губы были напряжены и поджаты, и вся она вжалась головой в плечи, словно ожидая удара. Все в той же футболке не по размеру — с его фамилией на груди. Как будто с именным клеймом хозяина. От этой мысли стало мерзко и… стыдно. Заслышав ее нерешительные шаги босых стоп еще в прихожей, он ожидал увидеть ее какой угодно — обиженной, разгневанной или насупившейся, ушедшей в себя в конце концов, но не такой. Сейчас она было осунувшаяся, раздавленная и как будто полностью сдавшаяся — как будто ждала от него чего-то, уже заранее согласна с любыми его словами и действиями, и одновременно как будто уже не надеялась ни на что хорошее. Послушная и сломанная кукла — такой она показалась Валерию, и от этого образа и от осознания того, что он сам сделал с ней это, его неприятно передернуло. — Надеюсь, ты любишь тушеную капусту, — быстро отвернувшись к плите, произнес Кипелов и принялся раскладывать ужин по тарелкам, нарочито громко ударяя ложкой по тарелке. Нервы были напряжены до предела, ему казалось, что она даже дышит слишком громко — рвано, сбивчиво, проезжаясь ножом по сердцу. Подхватив тарелку в руки, он задержался возле плиты, закрыл глаза и тихо-тихо, так чтобы она Таня не заметила, сделал несколько медленных вдохов и выдохов, а после уверенно зашагал к столу. Расставлять на столе ужин оказалось в итоге куда легче, чем сидеть рядом с Таней, краем глаз видя ее дрожащие руки на столе, ковыряться вилкой в своей тарелке и при этом удерживать невозмутимое выражение лица. — Так не годится, — заметив, что девушка не притрагивается к еде, строго произнес Валерий, отложив вилку в сторону. — Тебе надо поесть. Он протянул ей кусок хлеба — так, словно отказ принимать не собирался. Она дрогнула, бросила на него короткий затравленный взгляд и тут же вновь уронила его в тарелку, быстро забрав предложенное. «Зачем это все? Зачем он этот ужин приготовил, если все равно собирается уйти? Зачем делает вид, будто все в порядке?» Мысли метались в голове Тани от полнейшего непонимания его поведения. Отчаянно хотелось верить в то, что этот вечер — самый обыкновенный в череде таких же в точности скучных повседневных вечеров в их уютном мирке в этом маленьком доме. Хотя бы сейчас забыть про сказанные им днем слова и провести этот последний вечер в иллюзии тихого счастья, уловить и запечатать в себе последние часы с ним. — Так-то лучше, — куда более мягко прервал ее мысленный монолог Кипелов и удовлетворенно улыбнулся, глядя на то, как она послушно все-таки принялась за еду. — Нам с тобой нужно поговорить. По-взрослому, расставить все точки над «i», честно и откровенно. Таня замерла с вилкой в руке на несколько секунд, а потом совершенно ошарашенно посмотрела ему в глаза. В первое мгновение лицо его было совершенно непроницаемо строгим, но уже в следующее ей показалось, что взгляд стал чуточку светлее, а в уголках глаз углубились собравшиеся морщинки. Таня каждую морщинку на его лице давно знала наизусть. Знала, что вот эти — от того, что он улыбается. Прямо сейчас. Улыбается? Она не верила, скользнула по лицу вниз — губы и правда слегка растянулись в легкой, нарочито теплой улыбке. Искренен ли он был сейчас или играл? — Но сначала мы поедим. Разговор не будет быстрым. — Улыбка сползла с лица Валерия, и на его лице снова очертились острые скулы, снова хмуро сдвинулись тяжелые брови, когда он отвел от нее взгляд и уставился в тарелку. «Зачем он так делает? К чему эта забота? Пытается выглядеть дружелюбным? Старается смягчить напряжение? И зачем этот разговор? Не все еще гадости высказал?» — мысленно задавалась вопросами Таня, не в силах понять поведение своего любовника. Они ели долго, нарочито медленно, как будто негласно сговорились между собой тянуть время. Он — напряженно думал и собирался с мыслями, она — и вовсе ни о чем не хотела думать, жадно впитывая каждый звук, каждый его вдох и выдох. Покончив с ужином, Кипелов, с полминуты задумчиво повертев в руках вилку, наконец отложил ее в сторону и повернулся к Тане лицом, со скрипом придвинув стул к ней ближе. Таня вздрогнула, но не сдвинулась с места, лишь беззвучно положила вилку на стол и сложила ладошки, зажав их между бедер. У Кипелова защемило сердце от того, какой сейчас она выглядела беззащитной, почти хрустальной. Тихая и покорная — ему казалось, что всегда хотел видеть ее такой, приструнить и приручить, вот только теперь картина, которую он сейчас видел прямо перед собой, совершенно ему не нравилась. Он знал, почему она такая — теперь только ему решать, за них обоих. Она со своей этой глупой любовью давно уже жила, срослась воедино, и теперь его слов ждала как смертник окончательного приговора. И, кажется, была уже готова. Так ему казалось. Готова быть растоптанной им окончательно. Он это ясно читал в ее напряженной лице и в подрагивавших уголках губ. Это было невыносимо. Остро хотелось это прекратить как можно скорее, стереть это трагическое выражение с ее лица и буквально насильно растянуть ее губы в улыбку. — Начнем с того, — нарочито резко прервал тишину и поток собственных липких мыслей Валерий, — что я должен перед тобой извиниться. От этих слов Таня дернулась как от удара током. В голове было туго и пусто, будто это не голова вовсе, а барабан. И слова его в этом самом барабане раздавались гулко, упруго, но понимания было. И снова его молчание повисло в маленьком помещении — напряженное, электрическое. Было слышно, как тикают часы на его запястье. Она смотрела на них бессмысленно, проваливаясь сквозь, слышала, как дышит сама, а пальца напряженно комкали край футболки — дурацкая привычка еще с детства. Кипелов прокашлялся, шумно выдохнул, и она машинально перевела взгляд на его разведенные как всегда в стороны бедра — выше поднять глаза было чертовски сложно, как будто гири к векам прицеплены. — Таня, я погорячился. Разозлился сильно. На отговорку это явно не тянет, просто хочу, чтобы ты понимала, — медленно, почти по словам произнес Кипелов, старательно подбирая слова, и с полминуты снова молчал, прежде чем продолжить свой запланированный заранее монолог. — Мне не следовало говорить тебе все эти… слова. Нет, Таня, ты не шлюха. В ее хрупкой грудной клетке дрогнуло и пропустило удар сердце. От его слов отдавало вязким стыдом. Ее стыдом. Ей вспомнился его взгляд, с которым он смотрел на нее там, в комнате, когда произносил тоже самое слово — злой, стальной, такой острый, что можно порезаться. А сейчас был теплым, даже как будто обволакивающим, и она вздрогнула от этого контраста. Снова играет? — Но ведь я… — прошептала Таня безнадежно, глядя куда-то в пустоту за ним. Его слова были понятны ей логически, но не доходили до сердца, как будто она была не здесь, а за толстым стеклом. Мутным от… слез. Скопившихся в уголках глаз. — Ты просто дура, — полностью проигнорировал ее слова Валерий, сказал это так резко и строго, что у девушки даже пелена перед глазами высохла, она подняла голову и ошарашенно вытаращила на него глаза. — Наивная, глупая, безрассудная, а еще взбалмошная, дерзкая и вредная до невозможности, что придушить хочется — ты кто угодно, но не шлюха. Я дурь сказал. Сгоряча. И больше в голову такое не бери. Никогда. Поняла? — Но ведь я сама… Сама себя предложила. Ты был прав, — тихим изломанным голосом пробормотала девушка едва слышно, почти одними губами — безжизненными, бледными. И сама она была бледная. Кипелов посмотрел на нее пристально — кукла поломанная, настройки сбились, батарейки сдохли. Хотелось заставить ее снова улыбаться, прямо сейчас. А как — не знал. — Шлюхи за секс деньги берут, — стараясь говорить как можно мягче, Кипелов не отводил с нее взгляда, как будто боясь потерять этот их хрупкий контакт глаз, спугнуть, — а не грезам глупым предаются. Ты наивная дуреха, Таня. И чистая. — Осторожно касается ее подбородка, чуть приподнимая, медленно гладит по щеке. — Может, даже слишком чистая для меня. Она улыбнулась горько, сглотнула и нерешительно прильнула к его ладони, завороженная этим простым жестом, прикрыв глаза и впитывая в себя его тепло, его минутную нежность, последнюю ласку. Он ведь все равно уйдет — она была уверена. Всего-навсего извинение, чертовы точки над «i» — не более. Его теплые пальцы на ее скулах, висках — она вдруг вспомнила, что они делали с нею совсем недавно. Эти воспоминания отдавали липким стыдом, заставили вздрогнуть и едва заметно отстраниться от его ласки. Совсем немного, быть может, на какой-то миллиметр, но этого оказалось достаточно, чтобы Валерий отдернул руку. И весь ее мир словно снова покрылся колючей изморозью. Он отвернулся, уставился в стену по правую руку. Неприятно по гордости проехалось ее отчуждение, будто его ударили под дых. «А чего я, блядь, ждал? Чтобы вот так просто — несколько слов, и уже простила, на шею бросилась? — мысленно обругал сам себе Кипелов. — Никогда ведь не умел нормально извиняться. Гений красноречия, твою мать. На интервью задвигать все-таки в разы проще, чем с бабами…» Время словно замерло. И все пространство вместе с Таней. Не выдержал, взглянул на нее искоса — она сидела перед ним молча, опять опустив голову, совсем бледная, и пыталась улыбаться. Натянуто, напряженно, но глаза… Никакой реакции в них не было, как будто не верила ему. Как будто вообще не осознавала, что он говорил. Кипелов чувствовал, что нужно еще что-то сказать ей, донести, чтобы поверила, но совершенно не представлял, что именно. К тому же масса вопросов не давала покоя, бурля в голове и настойчиво подгоняя разговор вперед. Поджав губы и шумно выдохнув, Валерий медленно повернулся к Тане лицом и, собравшись с мыслями, произнес: — Я перегнул палку с оскорблениями. Но в том, что на одном сексе далеко не уедешь, я не лукавил. — Таня вздрогнула от этих слов, подняла голову и уставилась на него так, будто призрака увидела, ошарашенно и настороженно, будто боялась того, что он скажет дальше. — Я действительно так считаю, Таня. Честность важнее всего. Если ты думаешь, что все останется как раньше, и ты сможешь снова скрывать от меня, врать в глаза, то ты глубоко ошибаешься. Я сказал, что уйду. Я и правда лучше уйду и закончу этот театр прямо сейчас, чем позволю себя обманывать. Под взглядом Кипелова девушка вся сжалась в комок, хотелось в угол забиться. От этого голоса сердце застучало бешено и воздуха как будто разом стало катастрофически мало в этой маленькой кухне. Стол как единственная преграда, разделявшая их, и она отчаянно пыталась спрятаться за ним, где-то на краю сознания начиная медленно понимать, к чему он клонил. — Какого-то хрена я узнаю о том, что ты скрываешь что-то важное, от этого говнюка? — Кипелов говорил спокойно и ровно, но в его голосе зарождалось рычание. Отчетливо ощущал, как внутри вновь начало пробуждаться, казалось, остывшее было чувство — гнев. — От него, не от тебя! — Что… Что он сказал? — тихо, почти губами быстро спросила Таня — нервно, хрипло. Она поняла, что он имеет в виду, и мысли в панике разлетаются, как стая испуганных птиц. Сердце забилось оголтело. Слова застряли у Валерия в горле — ее губы мелко дрожали, а темные глаза казались ему просто огромными, и в них отчетливо читался страх. Часть его хотела бы прямо сейчас схватит ее руки и крепко стиснуть в своих и свернуть этот чертовски тяжелый для обоих разговор прямо сейчас, лишь бы успокоить ее и не видеть больше этого перебитого отчаянием взгляда. Но другая его часть была до предела наполнена негодованием и требовала немедленного решения — здесь и прямо сейчас. — Ничего, — тяжело выдохнул Кипелов, усилием воли подавляя любые проявления слабости на лице и буквально сверля девушку взглядом, давай понять, что отвертеться уже не получится. — Ничего, что бы меня удовлетворило. Он, видишь ли, решил не вмешиваться! — Мужчина усмехнулся нарочито громко и всплеснул руками, почти театрально. — Наверняка хотел нас рассорить. Он же спит и видит, чтобы столкнуть меня на обочину. И заодно идиотом меня выставить. Валерий порывисто поднялся со стула — просто сидеть, глядя на сжавшуюся и молчаливую Таню, не было никаких сил. Гнев, что на некоторое время, пока та была в комнате, подмяла под себя вина, теперь снова выпрыгнул как черт из табакерки, накатывал волнами все сильнее раз от разу, и нестерпимо хотелось двигаться, делать хоть что-то, но не терпеть это давящее напряжение неподвижно на стуле. Прошел вперед к окну, резко развернулся, несколько шагов к плите, подхватил чайник, воды налил, едва не пролив на столешницу — наклонил слишком резко, не рассчитал. Ругнулся про себя, замер, собирая раздробленные мысли воедино, вертя стакан в руке. Он буквально спиной чувствовал Таню — она бесила его, буквально выворачивала все его нутро наизнанку этим своим скорбным видом жертвы, заставляя его тем самым чувствовать себя последним козлом. Он боролся с собой, собственным гневом — на себя или на нее, уже и сам толком не понимал. Сделал глоток, тут же второй, после выпил все залпом. Вода немного освежила, отвлекла внимание. Как будто перегревшуюся систему перезапустила. Горькая улыбка, нелепая усмешка — Валерий поставил стакан на столешницу, развернулся и шагнул к Тане навстречу. — А знаешь, так и есть. Я идиот, — едва не переходя на нервный смешок, громко констатировал он, всплеснув свободной рукой. — Я долбаный идиот. Как я, твою мать, сам не обратил на все это внимание, не увидел очевидного?! Увлекся всем этим пиздецом, который мы натворили, и как баран ни черта дальше своего носа не видел. — Кипелов, хромая, вышагивал по кухне, размахивая рукой и зло улыбаясь, глядя то в окно, то куда-то сквозь Таню. — Да, я, видимо, сам виноват, что не смог вызвать к себе доверия, чтобы ты, — развернувшись в момент, опершись рукой на стол и низко нависая над ней, он нечитаемо холодно опалил ее острым взглядом и резанул последним произнесенным словом, — рассказывала мне о себе все, не таясь. Но даже если и так, терпеть вранье я больше не стану! Таня вскинула голову, взглянула затравленно. Его слова резали наживую, пробуждая в ней паническое чувство неотвратимости беды. Он смотрел на нее неотрывно, испытующе, одним взглядом жестко прижав к стенке — не отвертеться, не сбежать — и как будто ждал чего-то. — Что? — все еще надеясь, что он говорил о чем-то другом, едва слышно прошептала она, не в силах отвести взгляд, будто пойманный в капкан его глаз. Язык почти не слушался, в горле сухой противный ком, сердце дрожало в груди. — Ты знаешь, Таня, — со сталью в голосе отчеканил Валерий, не оставляя ей шансов и напрочь отрезая пути к отступлению. — Я уйду, если не будешь со мной откровенна, сдержу слово. Так что решай. Сейчас. — Что я должна тебе сказать? — с большим трудом выдавила из горла девушка, замечая, каким темным и тяжелым стал его взгляд. Сердце пропустило удар. — Все, Таня, — неумолимо надавил голосом он, — все и по порядку. Почему мы здесь, в этом доме, и ты не хочешь отсюда уехать? Почему ты не учишься, не общаешься с родителями? А они у тебя есть, ты сама говорила — хоть что-то я, твою мать, помню! — снова зло и с ноткой горечи усмехнулся сам себе Кипелов, проговаривая сейчас то, что должен был спросить с самого начала вместо того, чтобы упиваться собственной обидой. — Где твои друзья в конце концов? Должны быть чертовы друзья. Тебе двадцать лет, ты не можешь быть зациклена только на мне! — Валерий дрогнул и в момент потерял уверенность, глядя в ее блеснувшие влагой глаза — абсолютно преданные, беззащитные. Она даже не дрогнула от его последней фразы, которую он выкрикнул ей в лицо. Молча смотрела, словно без слов говорят — могу. Остро, противно кольнуло сердце, и мужчина едва сумел совладать с собой, чтобы настоять на своем, продолжить гнуть свою линию. — Отвечай! — Я… Я не могу, — шепнула Таня, и лицо ее исказилось мукой, нижняя губа, обветренная и искусанная, мелко задрожала. — Нет, ты уж постарайся! — мечась между желанием сгрести ее в объятия и утешить и обжигающей злостью, выкрикнул ей в лицо Валерий. — Ты полная дура, Таня, если все еще думаешь, что одним сексом и выражением бедной овечки на твоем смазливом лице сможешь склеить отношения как херовым скотчем! — Отношения? — удивленное, неверяще прошептала вопрос девушка меж его громких слов, жмурясь под его давящим как бетонная плита взглядом, борясь с желанием закрыться от него и настойчиво подступавшими слезами. — Именно! Внимательная ты моя! Да, родная, я хочу отношений с тобой. Нормальных! — взрывается Кипелов, сам себя ненавидя за несдержанность. Один ее вопрос, состоявший из одного слова — и он уже слетает с катушек. Его бесит то, что рядом с ней он напрочь теряет самообладание. Вот так глупо, как мальчишка. От этой мысли тут же порывисто отпрянул от нее, отвернулся и в несколько шагов добрался до плиты. Еще стакан воды — как спасение. Как передышка. Как способ скрыть слабость на дрогнувшем лице. — Хотя в нашем с тобой случае фраза «нормальные отношения» — это все равно что балетная пачка на бегемоте. И все-таки я хочу быть с тобой. Черт его знает, почему. Заебался уже искать этому хоть какое-то разумное объяснение, — глухо, как-то надтреснуто произнес рокер и тут же с размаху ударил кулаком по столешнице кухонного гарнитура. А хотелось стаканом и вдребезги. — Так что давай, говори, я весь внимание. — Это слишком сложно объяснить… — прозвучало тихо, жалко, с дрожью в голосе. — А мне уже насрать. Не хочешь — не говори. Насиловать расспросами больше не собираюсь. Выше головы не прыгнешь, все что мог — сделал. Я за-ебал-ся, — по слогам с несдержанным раздражением произнес Валерий, не оборачиваясь. — Твой ход. — Дай мне время. Прошу… — жалобно проскулила у него за спиной Таня. Бесило, страшно бесило. Кулаки инстинктивно сжимались и беспомощно разжимались обратно. Ими ничего не докажешь, ничего не втолкуешь. Ни ей, ни столешнице. — Времени было предостаточно, — сухо отрезал Кипелов, по прежнему выплевывая слова в стену, покрытую кафельной плиткой, прямо перед собой. — Я боюсь, — резанул уши тонкий, неприятно дрожавший голос со стороны стола и застыл в недолгой натянутой паузе, — потерять тебя. Ты бросишь меня… когда узнаешь все. — Твой Никита это уже говорил. Ни хрена не удивила. Продолжай, — ударил словами мужчина, будто с размаху влепил в заявление оттиск «в прошении отказано». И внутри у Тани что-то оборвалось и затопило страхом. И раздирающим чувством неизбежности. Мысли рассыпались точно бисер с порванной нитки. — Что если это опасно? — придушенным голосом спросила Таня — нервно, хрипло, рвано, и он отчетливо услышал, как ее голос разорвал горький, сдавленный всхлип. — Что если это угрожает жизни? Она скривила губы, борясь со слезами в глазах. Ей хотелось сбежать отсюда — как можно дальше. От самой себя, от своей жизни. Все было сейчас как будто в бреду, в дурном сне, перед глазами было мутно, в них сильно щипало, в груди горело огнем и все тело ощутимо трясло, так что не унять, не успокоиться. Она вдруг подумала, что не выдержит, если он развернется и обожжет ее тяжелый взглядом точно хлесткой пощечиной. Кипелов не двигался с минуту, молчал мучительно, натягивая ее нервы до предела и еще немного сильнее. Это молчание разрывало остатки ее самообладания. Услышала, как он отмер, наконец, и медленно зашагал к окну, снова затих. Почему он молчал? Чего ждал от нее? Что она должна сейчас ему сказать? Или, быть может, ей нужно просто ждать? Только вот где взять столько сил, чтобы не сорваться и не разреветься как дура прямо здесь, на стуле, за столом? Тане казалось, эта пытка никогда не закончится.Бесконечна пытка тишиной,
Тишина смеется над тобой.
— Плевать, — хрипло выплюнул Валерий, неотрывно глядя в окно и опершись бедрами о подоконник. — Уже очень сильно похуй. Вряд ли меня способно хоть что-то удивить после всего того, что мы с тобой натворили. Ты думаешь, я сам не понял, что вляпался? По-крупному, от всей души плюхнулся в огромную кучу дерьма. И из нее, видимо, уже не выберусь. Я свою жизнь уже угробил своими собственными руками, и это совсем не открытие века, — с горечью. Кипелов снова замолк. Вновь повисла тяжелая, ввинчивающаяся сверлом в мозг тишина. В голове у Тани все было путано-перепутано, его слова мелькала в памяти всполохами, а в общую картинку никак не складывались. Сжав губы, подняла голову, взглянула робко. Он стоял неподвижно, с гордой осанкой, хотя обычно, она знала, все время сутулился. Теперь он был почти ровный, лишь слегка кренясь на здоровую ногу, будто вся тяжесть с его плеч свалилась, будто ему и правда стало вдруг все равно. — И самое странное — мне это нравится. Весь этот вот пиздец. Ты пришла в гримерку и поломала мне на хрен все! Размочалила в хлам! И мне, твою мать, это нравится! — голос звучал почти весело, в нем змеей скользило что-то на грани истерики. — А может, я этого и сам хотел, как говорят мозгоправы, подсознательно. Сейчас у меня все через задницу, расхерачено, а мне так легко почему-то. Я, блять, свободен! — Его слова перешли в громкий хриплый смех почти на срыве, а потом вновь потекли бурной рекой. — Знаешь, я как будто и не жил до этого. Все время был кому-то должен, куда-то бежал, успевал, жопу рвал, и с этой порванной жопой еще обязан был всем улыбаться и корчить из себя то порядочного гражданина, то брутального рокера, то хер пойми еще кого. Затрахался. А потом дети выросли, работа на устойчивые рельсы встала, все устроилось, а прежняя привычка осталась. Всегда мечтал послать все с на хуй, да только духу не хватало. Да и привык вроде, прирос, корни пустил. И вот она — моя мечта исполнилась, получите и распишитесь, твою мать. И я таки с радостью расписался. Так что давай, родная, вали и добивай. Как говорила моя бабушка, раз такая каша вышла, режь последний огурец! Кипелов у Тани в глазах почему-то стал совсем мутным, его слова отдавались гулом в ушах. Он говорил что-то такое до боли нужное ей, что-то важное, но такое горькое, почти отчаянное. Все путается в голове, ураганом проносится, дрожит и кружится водоворотом. Он ее словами к стулу намертво припечатал, распял. В груди стучало почти больно, голова кружилась, как будто на лифте сейчас ухнет со срывом в пропасть шахты и намертво. Выдохнула как перед казнью и начала говорить. — Я взяла академический, — язык еле двигается во рту, слишком сухо. — Почему? — Потому что после того, как… После того вечера, когда ты… Когда я… — с трудом выталкивала из себя слова Таня. — Я понял, — резко, точно взмахом хлыста, прервал ее Кипелов. — Я не могла пойти в универ, улыбаться там, делать вид, что со мной все в порядке… — с трудом подавила рвавшийся из груди всхлип. — Я не могла. Мне было плохо. Очень. Написала заявление почти сразу. Никита отговаривал… — Ясно, — снова резко, снова жестко. — Родители? Не видел, чтобы ты им звонила или писала. Сердце у Тани будто вверх подскочило как на качелях, зависло в невесомости на миг и с мерзкой тошнотой сорвалось вниз, оставив сухой ком в горле. Адреналин волной хлынул в кровь. — Не звоню. И не пишу. Не могу… — Почему, Таня? Это ненормально! Они твои родители, они же переживают! — сдерживая крик, процедил Кипелов, по-прежнему не оборачиваясь. — Ты прямо как Никита… — Хватит! — и все же выкрик — короткий и острый, несдержанный. — Почему ты не на связи с ними? — Я… Сначала, после того дня, боялась домой идти. Папа… Он бы… Он бы накричал, он бы захотел… — Таня давилась словами, путаясь в мыслях, теряя очертания реальности за пеленой слез, смаргивала их, чтоб не пролились, чтобы не так глупо и унизительно, — отомстить, он бы чего-нибудь натвори. Он бывает так страшен в гневе… Я боялась, — она с трудом подбирала слова, чтобы ответить честно, но умолчать о главном. — А потом все так закрутилось, теперь не знаю, как… — Они имеют право хотя бы знать, что с тобой все в порядке, что ты жива! — возмутился Валерий, ощущая свою собственную родительскую боль в сердце. — Они знают, — с напряжением выдохнула Таня. — Мы говорили с ними в первые дни. Один раз… — Один раз! Ты себя слышишь вообще? — резко развернувшись к ней лицом и гневно скривив лицо, выкрикнул Кипелов так, что девушка на мгновение стушевалась и вся сжалась, сгорбилась, будто от взмаха кулаком совсем рядом с лицом. — Когда Жаннка вот так же сбежала из дома, я чуть с ума не сошел, с Серегой по всему району носились как в задницу ужаленные, Галька все глаза выплакала. Прошла куча времени, почему ты до сих пор с ними так больше и не связалась? — Ты не понимаешь, тут другое… — прошептала Таня, будто пытаясь просочиться этим шепотом между возгласами Валерия. — Да уж прямо-таки интересно, чего это я такого загадочного и супер сложного не понимаю? — Они меня замуж хотели выпихнуть! Я не врала тебе в тот день, это правда! За козла жадного, который ради денег готов хоть задницы вылизывать! Не по любви, просто потому что так надо. Потому что у папы его дело всегда было на первом месте, потому что ему плевать на мои чувства, на мои желания, ему на всех плевать! Потому что ему важнее расширить свое детище через слияние семей, укрепить, и чтобы я возглавила его после него. Вот только я этого не хочу! Мне это поперек горла, не хочу жить такой жизнью, не хочу стать такой, как он. Хочу жить своей и любить, — едва не плача, заполошно выкрикивала слова Таня, словно прорвало плотину, потом вдруг резко замолчала, а после недолгой паузы сорванным голосом прошептала, доверчиво, как беззащитный котенок, глядя в глаза Валерию, ища в них хоть каплю надежды на понимание. — Я с тобой хочу быть. И ни с кем больше. — Таня, что за бред? Крепостное право давным-давно отменили, ты не обязана… — Скажи это моему отцу! — не дослушав, резко оборвала Кипелова Таня, чувствуя, как подкатывает к горлу истерика, перед глазами мутнеет от слез, тошнит. — Ему до лампочки, кто там и что отменил. Ты ничего не знаешь о моем отце, не знаешь, какой он! Все, что я смогла выторговать тогда по телефону — это отсрочку. Гребаную отсрочку, понимаешь?! Он просто дал мне время, но даже не рассматривает такой вариант, как оставить мне право выбора. Оставить меня в покое! И даже если бы согласился отменить свои планы на мой счет, тебя бы он все равно не принял. Представляешь картину? Вот, папа, знакомься, это мой парень. Это ничего, что он на двенадцать лет старше тебя, зато я его люблю, и он меня трахает, а еще, кажется, хочет отношений со мной, но это еще не точно… — Я тебе когда-нибудь точно рот с мылом промою и язык подрежу, больно длинный стал! — прошипел Валерий в ответ на этот Танин спич. — Я понял. Без этих твоих красочных эпитетов! Теперь другой вопрос: почему этот твой прихвостень сказал, что если я уйду из этого дома, ты не последуешь за мной? Внутри у Тани что-то треснуло и разбилось. В кровь бурным потоком хлынул адреналин. — Я, кажется, накосячила. Очень сильно, — нервно кусая губы, ненавидя саму себя до мути в животе за ту ложь, которую решила сейчас озвучить Валерию, дрожащим, срывающимся голосом медленно произнесла Таня, уронив глаза в пустую тарелку, невинно стоявшую на столе. — Те, кто на тебя напали, они… Я сделала это от злости, обиды на тебя, я… Они… Мысли кружились в голове, мелькали бешено, переплетаясь и путаясь, как яркие огни праздничных каруселей, от чего все сложнее было склеивать их в предложения, мало-мальски осмысленные фразы. Ложь горчила на языке будто полынь. Кипелов молча ждал, не двигаясь с места, и она буквально кожей ощущала на себе его напряженный, безжалостно препарировавший ее пронзительный взгляд. — Они ведь знают, кто ты, я сказала. Что если… Что если будут шантажировать? Я читала про такое. Если найдут? Наверняка это опасно. Лучше залечь на дно, переждать… Это дом Никиты, мы здесь не значимся в документах, городок маленький и… — Что-то ты мне не договариваешь, дорогая. Никак не складывается пазл. Темнишь, чую, темнишь. У Тани похолодели руки. От его слов хотелось спрятаться, закрыть голову руками, а еще лучше сбежать, потому что он будто выворачивал ее наизнанку — насильно, настойчиво, вытаскивая изнутри все то, что она пыталась от него спрятать. На мгновение подумала, что лучше бы пристрелил ее на месте — было бы не так больно и не так страшно. — Я сама не понимаю до конца… Не знаю, что может случиться, чего можно вообще ждать, я… Все так запутанно. Валер, прошу, дай мне время, это слишком сложно. Я все скажу, только не сейчас, пожалуйста! Если решишь уйти, я пойму. — Короткий всхлип исподволь и две слезинки дорожками по щекам — Таня зажмурилась запоздало и сильнее вжала голову в плечи, как будто пытаясь слиться с фоном, раствориться или вовсе исчезнуть. Ни звука от окна, ни шороха, ни вздоха — тягучая, изматывающая, давящая на виски тишина, нестерпимо долгая. — Но ему ты все рассказала, — холодно выплюнул Кипелов, и у Тани будто струна внутри порвалась и больно ужалила концом в сердце. — Не потому что он особенный, — разбито, оправдывающимся тоном отозвалась девушка, боясь взглянуть на Валерия. — Он просто в тот вечер случайно оказался рядом. Я тогда жить не хотела, а он меня помешал, оттащил… Я на него накричала. В ту минуту всей душой ненавидела. А потом успокоилась, но так плохо стало, одиноко и больно. Захотелось хоть кому-нибудь все рассказать. Все, как есть, и будь что будет. Я тогда даже не думала ни о чем наперед, просто говорила и говорила… И была уверена, что вот он сейчас поможет немножко, а потом уйдет с чувством выполненного долга в свою налаженную счастливую жизнь, и никогда мы с ним больше не увидимся. Но он остался. Был со мной в полиции, у врачей. Был рядом, видел меня в крови, зареванной, жалкой… Может, он поэтому тебя так ненавидит, может… Ее грубо прервал звук резко распахнутого окна. Громкий смачный плевок туда, в холод, на улицу — красноречивое свидетельство того, что Кипелов не хотел больше слушать про Никиту ни слова. Морозный воздух медленно пополз по полу, и Таня, поежившись, торопливо забралась с ногами на стул, инстинктивно обняв себя за плечи руками. Валерий медленно прошел мимо, не остановившись, и девушка будто умерла на мгновение. Мир разом поблек, почернел и сжался, скукожился в точку. «Вот и все, — подумала Таня, — вот так выглядит трагедия — тихо, позорно и жалко, а не как у Шекспира. Просто уходит, просто больше его не будет рядом, просто конец…» Странные шорохи в прихожей, девушка зажмурилась, борясь со слезами, сглатывая горечь в горле, и замерла в ожидании, когда все наконец затихнет с хлопком входной двери. Ей казалось, будто она прямо сейчас заживо умирала. Шаги за спиной вдруг стали приближаться, Таня не сразу это осознала, уйдя с головой в свои переживания, не успела оглянуться, когда на ее дрожащие плечи легла мягкая тяжесть — Кипелов подошел сзади и по-хозяйски накинул на нее свой черный пуховик, деловито расправил, с заботой укутал. Так просто и без прикрас. Она вздрогнула от неожиданности, только и успела рваным неловкими движениям стереть скатившиеся по щекам слезы, вскинулась было ему навстречу в немом вопросе — но он, хромая, лишь медленно прошел обратно к окну, не обернувшись, и снова распахнул его. Коротко чиркнула спичка, блеснул огонек. Таня поежилась, взглянула на него растерянно, будто все еще не веря, что он здесь, живой и настоящий, а не плод ее воображения, и сильнее угнездилась в куртку, вдыхая полной грудью его запах. Будто это вовсе не куртка была, а его объятия. Кипелов курил долго, молча. И она тоже молчала, ловя едва доносившийся терпкий дым сигарет. Сколько прошло времени, она не знала. Час? Или всего пять минут? Валерий смял окурок в пепельнице, достал вторую сигарету, снова чиркнул, и вдруг его голос медленно, тягуче разорвал густую тишину кухни: — Я ничего толком не понял из того, что ты мне сказала, но уяснил для себя главное. Я вляпался в какую-то опасную ситуацию, при этом ты якобы сама мало что понимаешь и выхода, как я понимаю, не видишь. И с друзьями не общаешься из-за этих своих страхов. Теперь хоть понятно, почему меня лечил папаша твоего Никиты. Да, да, представляешь, это он мне тоже доложил, — недолгая пауза, передернутая лишь шумом проехавшего в отдалении за окном грузовика. — А я, получается, редкостный мерзавец, который сначала надругался над девкой, а потом еще и из семьи вырвал. Заодно и свою просрал. И мне, видимо, было бы лучше валить ко всем чертям как можно скорее и дальше, — короткая нервная усмешка, прервавшаяся глубокой медленной затяжкой; Таня заметила, как дрожат его пальцы с зажатой в них сигаретой — от холода ли? — Прям как в голливудской криминальной саге. Очуметь! Снова закурил — долго, врастяжку, со стороны можно было бы подкумать, что с удовольствием, если бы не напряженно выстреливавшие в окно струи дыма изо рта. Таня знала это, давно заприметила — он нервничал, с усилием сдерживая себя и упрямо не позволяя спине сутулиться под тяжестью мыслей, мучительно теснивших голову. Девушка сильнее поджала под себя замерзшие ноги. Не верила собственным ушам, не понимала, что происходит прямо сейчас, к чему он клонит и что их ждет теперь… — А я вот думаю сыграть в эту игру. Сгорел сарай, гори и хата! Помру, так хоть с музыкой, да, Тань? — втоптал пальцами недокуренную сигарету в пепельницу и резко развернулся. Она едва не ахнула — в глазах Кипелова плясали огоньки безумства вместе с болезненной радостью и азартом. — Ну, чего нос повесила?Рано звонить в колокола,
Небо тревожить впустую.
— Это не смешно. Это правда опасно, — ее голос был глухой, почти сорванный, сердце билось в груди оголтело, едва ли не до боли. Хотелось кричать ему об этом в лицо, но слова горчили и умирали, застревая в горле. — Все же, я уверен, ты сильно преувеличиваешь. Ты же девушка, дурочка впечатлительная. А девушки любят все возводить в степени, накручивать и ерунды напридумывать. Да и потом, нет выхода только тогда, когда ты в деревянном ящике в трехметровой яме, а сверху падает земля. А мы с тобой еще повоюем, да, родная? — поймал ее неверящий взгляд и вымученную улыбку одними уголками губ — и целовать их захотелось жадно и нежно вперемешку. — Еще как повоюем! Эх, никогда не думал, что буду вот так весело встречать старость. И страшно, и приятно — одновременно. А знаешь, Танюш, я, наверное, адреналиновый наркоман какой-то, ей Богу! — смеется с мрачной болью в голосе. — Хоть раз хлебнуть жизнь полной грудью. А назад не хочу. Баста. Надоело маску носить. А кто я без этой маски, кто я настоящий? А хер его знает. Псих какой-то что ли… Ну так что, повоюем? — Да, наверное… — голос срывается на всхлип, Таня лишь усилием воли не начинает плакать — бесконтрольно и глупо, и совсем сейчас неуместно, упрямо сжимая губы, не давая боли вырваться наружу. Он говорил сейчас такие важные, нужные ей слова, которые все еще никак в голове не укладывались, но во рту горечь, сердце сжимается будто тисками. Не так хотела, не сегодня, да что там — совсем не хотела. Снова улыбнулась беспомощно, пальцами сильнее натягивая его куртку на себя, как будто спрятаться в ней хотела. — Но ты мне все равно потом все расскажешь. И родителям своим будешь звонить, поняла меня? — Кипелов смотрел на нее строго, будто приказ отдавал, но в уголках его глаз теперь уже мелькнули нежность и тепло. Ее пальцы, нервно тискавшие куртку, заметно дрожали — ему хотелось крепко сжать их в своих ладонях, чтобы она почувствовала, что все в порядке, что он никуда не исчезнет, что он с ней. — Поняла, — произнесла Таня тихо и покорно, чувствуя как внутри больно от того, что он заставил ее рассказать то, чего она не хотела, и теперь еще и делать то, что ей было до одури страшно. — Нельзя так — в молчанку играть, только хуже будет. Позвонишь, поговоришь, а там что-нибудь придумаем, — произнес Валерий так, будто все за двоих наперед распланировал, все решил, и оторвался, наконец, от подоконника. Ему вдруг отчаянно захотелось ее успокоить, согреть, рассказать о том, что она не одна. Он подошел совсем близко, подставил свой стул к Тане, уселся рядом, расставив широко ноги так, что она оказалась между ними, и тут же сильным рывком развернул и придвинул ее к себе вплотную вместе со стулом. Она вздрогнула, но не отстранилась, посмотрела на него широко распахнутыми глазами — молча, измученно, с плескавшейся в них надеждой, приоткрыв рот, будто не понимала, что происходит, что он задумал. Он накрыл ее руки, казалось, намертво вцепившиеся в его пуховик, своими, осторожно расправил пальцы один за другим, обнял мягко в своих ладонях. Его руки были ледяные — это отрезвило Таню, встряхнуло, заставило вернуться в реальность. Она и теперь не отстранилась, но вытянулась и напряглась в струну. Он бережно погладил ее тонкие ладони большими пальцами, перевернул, а после уютно прижал к своим губам тыльной стороной — одну, потом вторую. Так, как никогда прежде не делал. Таня вытаращила глаза и тут же всхлипнула — громко, рвано, вся затрепетала пойманной птицей, голову запрокинула, борясь со слезами, снова на него посмотрела. Бессильно и уже совсем доверчиво. Кипелов смотрел на нее строго и уже почти совсем спокойно, тепло и почти по-отечески. Его глаза были как бездонное летнее небо. У Тани в уголках глаз защипало нестерпимо и никак не получалось успокоить дрожавшие губы. — Иди ко мне, — тихо, будто шум теплого моря, сказал он и едва заметно улыбнулся, все так же тиская ее ладони в своих, и она поняла, что проиграла эту бессмысленную и глупую борьбу с самой собой. Из глаз потоком хлынули слезы, горечи или облегчения — Таня сама не понимала. И она не выдержала — на шею к нему бросилась, обвивала его руками, спрятав лицо в изгибе шеи, прижалась так плотно, что между ними и вовсе воздуха не осталось. — Ты не уйдешь? — прошептала Таня жарко, роняя слезы ему на свитер и утопая в его запахе — тяжелом, родном, до одури любимом, с остатками утреннего парфюма и сигарет, вжалась со всей силы, дрожа всем телом, пытаясь саму себя убедить в том, что он и правда все еще с ней, теплый и настоящий, вбить себе это в голову и наконец-то уже поверить. — Не уйду. Тише, родная, тише, я здесь.Я здесь,
Где стынет свет и покой,
Я снова здесь,
Я слышу имя твое.
Пуховик упал с плеч, но голос Валерия обволакивал все ее тело еще теплее. Он обнимал ее за плечи бережно, осторожно, думая о том, сколько в ней запечатано страхов и тревог. Не торопился, мягко поглаживая девушку по спине, стараясь не перегнуть, не напугать. Время бежало ручейком, теряясь в тишине маленькой кухни. Скоро Таня почти перестала дрожать и плакать, лишь изредка вздрагивая всхлипом, и уже не так жадно жалась к нему. Ей стало легче, грудную клетку уже не сжимало так сильно, сердце билось ровнее и мягче. Она дышала спокойнее. Просто дышала — им, его теплом и нежностью. Не веря, что буря, наконец, утихла. И он не исчез. — Таня, — вкрадчиво произнес вдруг Валерий, будто стараясь пробудить ее ото сна, и осторожно выпутался из ее объятий, чуть отстранил от себя и, поймав, наконец, ее затуманенный, но уже не растревоженный как прежде взгляд, продолжил: — Послушай. То, что произошло между нами в комнате, больше не должно повториться. Это ненормально. Несколько секунд она просто смотрела на него удивленно — судорожно пыталась понять, о чем он только что сказал, в то время как все ее тело жаждало прильнуть к нему вновь, нырнуть в его теплые объятия, такие уютные, такие необходимые. Валерий осторожно стер подушечками пальцев слезы с ее щек, скользнул взглядом по припухшим раскрасневшимся губам, борясь с дурманящим желанием прильнуть к ним своими. Не торопился, ждал, не отрывая от нее взгляда. — Но мне понравилось… — заполошно прошептала Таня, прежде чем успела подумать, и тут же ощутила, как щеки затопило жаром от тех картинок, тех ощущений, что всплыли в памяти. Это было так странно… Совсем недавно чувствовала себя оплеванной, растоптанной, злилась на саму себя за то, что при этом ее все еще тянуло к нему физически, а теперь, после его извинений, после всего этого разговора, после одних только его заверений в том, что не уйдет от нее, все это куда-то испарилось, будто ночное видение с первыми лучами утреннего солнышка. И ей теперь и правда их недавний секс не казался чем-то унизительным. Скорее даже наоборот… — Это не может и не должно нравиться, — отрезал Кипелов, и его взгляд стал строгим и острым, точно бритва. — В прошлый раз это чуть не стоило тебе жизни. И я не хочу, чтобы это повторилось. — Это и не повторится, тогда все было иначе. Я верю тебе! — доверчиво пролепетала Таня и всем телом подалась вперед, к нему, как будто за поцелуем — она и сама точно не знала, но все ее тело отчаянно стремилось к нему, одновременно пылая от щекотливого горячего стыда. — Я сказал нет! — рявкнул в ответ Кипелов и, грубо схватив ее за плечи, отодвинул от себя, тряхнул, снова вскипая гневом от того, что она не слушалась его, оспаривала, и при всем этом наивно льнула к нему как кошка, а он едва мог сопротивляться ее глупым, но таким горячим порывам. — Но… — Тихо! — он резко осадил ее, не желая слушать ее сбивающий с мыслей голос, и приложил палец к ее губам, давая понять, что ей сейчас следовало помолчать. — Тихо. Вот так. Я с тобой себя с трудом контролирую, Таня. Это не игрульки. Это очень плохо. И неправильно. — Но кто сказал, что правильно, а что неправильно? — мотнув головой и увернувшись от его пальцев, скороговоркой горячо пробормотала она, вопреки его воле. Она видела, как он тут же нахмурился в ответ на ее слова и почему-то отстранился, повернув голову в сторону и шумно недовольно выдохнув, но все же продолжила, отчетливо ощущая, как внутри у нее все клокотало, цеплялось за горячие картинки воспоминаний и не желало смиряться с его словами. — Если нам двоим нравится, зачем слушать кого-то третьего? — Нет! — рявкнул в ответ так, что девушка вздрогнула и отпрянула. — Но почему? — жалобно пискнула она, будто в последней попытке перебороть его волю. — Спать сегодня будем вместе, — не в форме вопроса или просьбы, но будто озвучивая свою неоспоримую волю, громко и совершенно спокойно произнес Кипелов, резким движением с неприятным скрипом ножек об пол отодвинув от себя стул Тани, поднялся и уверенным шагом направился прочь из кухни.Я знаю, нас не изменить…