Демон, овладевший ангелом

Следуя за графом, я периодически оглядывался, чтобы в случае чего смог бы вернуться обратно. Но вскоре в мою душу закралось неприятное подозрение, что графский особняк — лабиринт без минотавра — и выбраться из него простому смертному не под силу. Кое-где скрипели старые, источенные тлей половицы, и это был единственный посторонний звук, нарушающий давящую тишину, помимо наших шагов и моего учащенного дыхания. Мы поднялись на этаж выше и вошли в просторное, но более аскетичное и простое помещение, лишенное роскошного изыска барокко, которое в изобилии попадалось внизу. Полы здесь были не такими шикарными, без пушистых ковров, мраморных плит и прочего, а стены бросались в глаза своей девственной белизной — ни картин, ни лепнины, ни резьбы. Но тем не менее, везде присутствовал какой-то уют, какая-то прелесть и доля какого-то очарования. Здесь были большие, узкие окна, изукрашенные причудливыми изгибами каменных рам в которые слабо пробивались последние золотистые лучи солнца, непреклонно тянувшиеся за горизонт. Но несмотря на это, в комнате было на удивление светло. При более детальном рассмотрении, я понял, что это кабинет. Стены были покрыты множеством карт, нарисованными вручную, границы материков и стран были аккуратно выведены очень острым, твердо-графитным карандашом. И вновь, как и еще множество раз до этого, я погрузился в ту необыкновенную эпоху, когда небыло еще никаких станков, машин, а все делалось вручную и создавалось кропотливым трудом человеческим. Оглядываясь по сторонам, я находил все больше и больше подтверждений и доказательств тому, что Александр занимался воистину удивительной наукой, его профессия, нет, даже скорее он сам, внесший свою, на мой взгляд, далеко не маленькую лепту, в эту многовековую профессию, восхищал и завораживал меня. Я ведь совсем позабыл, что экскурсовод сказала, что он был, а может и остался, географом. Удивительные карты, с величайшим мастерством нанесенные на тонкую, папиросную бумагу оберегались весьма тщательно и не смотря на неумолимый ход времени, чернильные границы материков нисколько не выцвели, а названия рек и морей, сделанные калиграфичным почерком были такими же четкими и разборчивыми, какими они, возможно, были и в своей, давно уже минувшей эпохе, и подробные чертежи все также поражали своей точностью и необычайным, почти гениальным мышлением человека, создававшего их примерно триста лет назад, и огромный, глобус на массивной подставке из красного дерева, окованного ценными металлами, и зеркальный приземистый столик, на котором были навалены карты обоих полушарий, а серебряный циркуль, простой карандаш и прочая атрибутика, видимо, необходимая для работы говорили о том, что Александр являлся в своей области гением, чей разум способен преодолевать кипучий океан времени и продолжать свою интересную и поразительную работу даже теперь, когда мир потерпел столь сокрушительные изменения. Все, что окружало меня, все окружающие меня предметы остались такими же, какими они, вероятно, были кучу лет назад. Моя осторожность ушла восвояси, уступив место необычайному интересу ко всему, что здесь находилось. Граф, по-деловому оперевшись на свою трость, с таким же интересом смотрел на меня и на мою отпавшую челюсть. Он улыбался краешком губ, что без лишних слов продемонстрировало его удовлетворенное самолюбие — искренний интерес и восхищение с моей стороны приятно польстили надменному графу. А после, вдоволь налюбовавшись на результат произведенного эффекта, он не спеша прошел к своему широкому лакированному рабочему столу из темного дерева, жестом указывая мне, чтобы я поступил также и сел на стул. Я, потрясенный до глубины души, присел и стал с тем же восхищением внимать, но только уже каждому его движению. Александр достал из маленького шкафчика из слоновой кости, как и все в доме покрытого изумительной резьбой, немного пыльную бутылку обещанного вина, а следом за ним и два бокала из чистого хрусталя, по краю горла которых шёл золотой ободок, испещренный мелкими сапфирами. Все происходило молча. Я нетерпеливо сидел и ждал, когда эту проникновенную и пугающую тишину нарушит приятный бархатистый голос. Но Уман все также молчал, и тогда я решил начать разговор первым, по своему обыкновению, издалека: — А можно спросить… — с непроизвольной заминкой произнес я наконец. — Вы не скажете, что это за вино? Александр как раз в это время открывал запечатанную бутылку, ловко орудуя, каким-то изящным предметом, очень похожим на орудие пыток из кабинета дантиста. Услышав мой вопрос, граф кинул на меня короткий взгляд, а затем перевел его на пожелтевшую от времени этикетку, на которой еле-еле виднелся незамысловатый рисунок и уже полу-размывшееся название и то на неизвестном мне языке. Чуть прищурив взгляд и явно пытаясь прочесть название, граф наконец удостоил меня ответом: — Это «Херес Де-Ля-Фронтера» урожая 1775 года. — он снова перевел взгляд на меня и иронично улыбнулся, — Пробовали? Я чуть со стула не свалился, услышав какого года это вино, а после, чуть прокашлявшись, ответил: — Если только в прошлой жизни. Александр наконец-то открыл бутылку и не спеша разлил её содержимое, которое пенясь и волнуясь, окутывала блестящие грани тёмной матовой вуалью, словно бы сотканной из тончайшего шёлка. Я следил за его бледными тонкими руками столь искусно обращающимися с хрупкими бокалами и столь мастерски разливающими темно-рубиновое вино.Как ни странно, но в данный момент, в данной ситуации мне было просто жизненно необходимо выпить. И даже все равно с кем. Я уже совсем забыл про то, что находился на экскурсии, по крайней мере, до знакомства с Александром, и что эта самая экскурсия закончилась давным-давно. — Вот и в этой попробуете. — граф хмыкнул и с легким полупоклоном подал мне бокал, почти до краев наполненный насыщенным, бордовым вином. Я осторожно принял бокал и погрузился взглядом в самую глубину тёмного напитка, совершенно не спеша или даже не решаясь притронуться к нему. Раздумывая о нынешней ценности этого вина, которая, скорее всего, была очень велика, я вдруг неожиданно озвучил свои мысли вслух: — А вам не жалко его тратить на меня? Граф в это время опустился напротив меня, слегка откинув голову назад и расправил плечи, небрежно взяв в руки бокал, он чуть приподнял его и посмотрел на меня через тонкое стекло сосуда и рубиновую толщу древнего вина. — Для себя мне ничего не жалко, как, впрочем, любому человекоподобному существу, — задумчиво, с ноткой горькой иронии произнёс Александр. — Все мы надменны, самолюбивы и немощны в своём эгоизме, мой друг. Все благодетели мира сего творят добро лишь потому, что это выгодно им и никак не иначе. Теперь он говорил тихим хриплым и чуть смеющимся голосом, от звучания которого, меня невольно передернуло. Я не понял смысл сказанных им слов, но, признаться, был опять напуган. Заметив, что Александр отпил немного вина, прикрыв при этом свои темные как ночь глаза, я последовал его примеру. Сделав малюсенький глоток, я убедился, что все современные люди, носящие титул гурманов и близко не стояли с графом Уманом. Вино, возраст которого не укладывался в моём сознании, имело прекрасный темно-кровавый оттенок, но вкус его был ещё более необыкновенным. Я не могу в полной мере описать великолепный, насыщенный вкус, ведь по своей сути я являюсь лишь скромным любителем, не способным различать дорогие вина. Но этот вкус навсегда отложился в моей памяти. Терпкая сладость с лёгкой кислинкой оставила на моём языке удивительно приятный привкус блаженства и смутное ощущение, будто бы я прикоснулся к беззаботной аристократической жизни восемнадцатого столетия. Роскошный, бархатный, идеально выдержанный, вытомленный и настоянный, без примеси порошков и прочей дряни, которую современные изготовители пихают в свою продукцию — это был чистый многогранный вкус, который невольно побуждал в голове лирические напевы и заставлял вспомнить о великом Дюма — рьяном поклоннике подобного напитка. — Необычное вино! — восхищенно выдохнул я, с трудом подбирая слова. — О, да… Рад, что вы оценили. Помнится мне, я приобрел эту бутылочку у одного моего приятеля в Лиссабоне, тот как раз перехватил целую партию этого, в высшей степени, восхитительного вина у одного судна, перевозишее его контрабандой. — мой собеседник равномерно покачивал бокалом в такт своей неспешной речи и явно погружался в свои воспоминания, каких у него, как я смог уже убедиться, было невероятное множество, — Мой дорогой друг, я до сих пор помню его лицо, когда он увидел меня! — граф откровенно расхохотался, уже вовсю веселясь. — Старый малый не знал, что я якобы погиб, и удивлялся тому, как же хорошо я сохранился! Я не разделял его веселья. Вернее я ничего не понимал, и охваченный беспокойством, просто сидел и думал о том, кто же на самом деле сидит передо мной. А алый диск солнца, тем временем, почти уже покинул небосвод. В кабинете заметно потемнело, тени обозначились острее, стены будто бы укрылись могильным унынием, неживое пламя догорающего заката выглядело зловеще, враждебно, почти мстительно. Я нервно оглядывался по сторонам, судорожно ища выключатель, но спустя некоторое время зырканья по каменным стенам, с досадой вспомнил, что электричество здесь никакого нет и быть не должно. Тогда Александр, заметив, что я чувствую себя крайне некомфортно, поднялся, достал откуда-то золоченый канделябр, чей литой стан был изрезан фигурами людей, скорее всего изображающих сцены Страшного Суда. От сего произведения искусства, меня невольно пробрала дрожь. А Александр, тем временем, зажег свечи, к моему глубочайшему удивлению обычной зажигалкой! Теперь в столь странной обстановке присутствовал некий романтизм. Теплое, живое пламя свечей слегка подрагивало от легкого дуновения воздуха, вспыхивало, потрескивало, играло шальными языками пламени, тускло мерцало в уже наступивших сумерках и матово отражалось от глянцевой лакированной поверхности стола, а воск медленно стекал, тянулся по тонкому стану свечи и замирал в её подножии, застывал. Искаженные лица людей, демонов, ангелов, бога — все это удвоилось и подрагивало в золотистой оранжевом пламени, придавая помещению атмосферу некой загадочной таинственности, точь-в-точь дома из бульварных романов, чьи стены были негласными свидетелями развернувшейся на их глазах трагедии. Тени от наших тел обозначились четче, приобрели темно-стальной оттенок, и расположились на стенах, растянувшись во всю длину, но не касаясь друг друга. Пока что. Мы сделали еще по глотку, не сводя друг с друга глаз и словно бы внимательно изучая друг друга в абсолютной, звенящей тишине. Спустя какое-то время, я, несмотря на многочисленные внутренние притязания, чуть вскинул голову и снова решил заявить о себе: — Позвольте вам напомнить. Вы обещались рассказать про картину. Граф медленно опустил бокал на стол и долго-долго смотрел мне прямо в глаза пристальным немигающим взором. Такого контакта я не выдержал и поэтому несколько стыдливо отвел свой взгляд влево, тем самым словно бы поднимая над собой белый флаг поражения в неравном бою. Александр непонятным образом влиял на меня, и я давно уже осознавал с довольно запоздалой тревогой, что граф является реальностью, граничащей с захватывающим миром мистики. Доказательства тому, кем является этот в высшей странный человек мелькали в моей голове с непостоянной скоростью, однако виду тому я никакого не подавал. То ли от жуткого страха, то ли от желания наврать самому себе во имя избежания шокирующей правды с неизвестными мне последстаиями. Я тактично ждал ответа, однако хозяин замка в своем изящном обличие не спешил с ответом, точно думая, как лучше мне преподнести сию информацию. — Что ж… Раз обещал, то слушай, mal élevé¹ Лева — наконец произнес он, искривляя губы непонятной мне усмешкой. Что имел в виду граф, обращаясь ко мне со фразой на иностранном языке, я, конечно, не понял.